Перелом 8 - 5

Вряд ли бы Кожухарь согласился на бригадирство, если бы ему не пообещали на первой же комиссии по пересмотру дел и сроков представить его к досрочному освобождению. Бригада, которую он принял, вела самые тяжелые работы - копала огнеупорную глину на речном берегу. Небольшой цех по обжигу кирпичей еще только строился на городской окраине, поэтому глину завозили впрок. Рабочий раскоп находился в неудачном месте, там, где речной берег напоминал нечто давне-фронтовое, окопно-траншейное - настолько его просторный скат был весь изрыт глубокими, протяженными водомоинами и бочажками, в которых все лето гнила вода, чавкала грязь под ногами, где он густо, мусорно зарос ветлами, ольхой, мелким кустарником, - самая удобная позиция держать оборону при переправе. А на открытых, твердых и ровных подъездах к раскопам глиняная жила издевательски пропадала. Чтобы телеги могли подъезжать к выработке как можно ближе, кое-где сорную поросль вырубили, уложили ее гатями, колдобины засыпали землей. Носилками глину поднимали наверх и, щадя лошадей, наполовину загружали тележные короба.

Не соглашался Кожухарь потому, что из тридцати зеков-бригадников девять были из числа уголовников, которых крупной партией перевели в Дубовск из златоустовской тюрьмы: там спешно освобождали камеры для 58-й статьи, густо повалившей на тюремные нары. Златоустовцев распределили по всем шести бригадам. Местные зеки называли новоприбывших кто как хотел - урками, ширмачами, жульем, штукарями, жиганами; в кожухаревской бригаде их сразу окрестили блатарями. Те в долгу не остались: самые презрительные клички получали зеки-дубовцы, почти все - деревенские мужики, несшие основную тяжесть всякой тюремной работы. Блатари же работали внатруску, лишь бы день до вечера. Могли поднять за день пять-шесть носилок, могли вообще не работать. В тени ивовых зарослей, невдалеке от раскопа, разбили свой лагерек. На таганке варили похлебки из продуктов, неведомо коим образом добываемых у местных жителей, мучили бригадников запахами картофельно-луковых супов, ухи или хуже того - жареного мяса, перебрасывались картишками и к своему тырлу никому, кроме конвоиров и бригадира, подходить не разрешали. Охранники были уверены, что вряд ли кому из блатарей, у которых кончались и без того короткие сроки, взбредет в голову бежать, обречь себя из-за пустяка на всесоюзный розыск, потому предпочитали с ними не связываться. Не работают - на это есть нарядчики, бригадиры, зато ведут себя тихо, сами, без команды поднимают "мужиков" на построения, не донимают циничными издевками. Но следили зорко - из-под навеса, который зеки сколотили для них от дождей и солнца выше по речному склону, откуда хорошо просматривались и река, и раскоп, и блатарское гнездовье.

Златоустовцы держались сплоченно и никого не боялись. Жили своей обособленной жизнью, насколько можно растянув и приспособив для этого скудный тюремный быт. Несколько местных хорохорившихся уголовников сразу притихли и оказались у них в подчинении. На увещевания бригадиров и сокамерников блатари отвечали безудержной болтовней, пересыпанной виртуозной матерщиной и нешуточными угрозами, но пайку, за которую готовы были глотку вырвать, получали сполна и первыми. Это больше всего бесило Кожухаря, у него не укладывалось в голове: как это можно есть общий хлеб - и не работать. Однажды не выдержал, пошел в тюремную управу с просьбой заменить златоустовцев на своих заключенных. В ответ услышал, что этой уголовной швалью замусорена не только дубовская тюрьма - такое наступило времечко, и намекнули "воспитывать" своими силами, только не калечить, конечно. На другой ответ он особо не рассчитывал, но, по крайней мере, пусть управленцы знают, почему и его бригадники не вытягивают норму.

В кожухаревской бригаде златоустовцами верховодил некий Евдоким Курехин, которого они уважительно называли Дока, - крепкий сорокасемилетний уголовник с двенадцатилетним стажем тюремно-лагерных отсидок, начинавший разбойничью карьеру еще до революции. Кличку свою он вполне оправдывал: говорил мало и рассудительно, больше слушал, не позволял себе опускаться до наигранно-дешевых, злобно-истеричных выходок, которыми для пущего цвета пользуются недалекие "паханы". И чем больше был разгневан, тем добродушнее разговаривал и держался. В этом тоже была своя игра, разве что более тонкая, потому что за этим миролюбием и непритязательностью открыто проступала беспощадная натура матерого бандюги и незаурядный ум.

В тюрьмах, кроме недолговечных "параш", тайн не бывает. О посещении Кожухарем уютного зданьица стало тут же известно. Работяги одобрили, блатари вызвали на разговор.

- Для чего меня сюда загнала наша дорогая рабоче-крестьянская власть? Чтобы я свое отсидел, - приятельски объяснял Дока бригадиру очевидную глупость его жалобы. - Вот я и сижу, - он для наглядности похлопал по ножке низкого, искусно плетенного из сыромятных и брезентовых ремней креслица, в котором сидел перед костром, и, заметив, что мрачный Кожухарь что-то хочет возразить, мягко повысил голос:

- А "робыть" будешь ты с "хлопцями". Ты привычный. Зяблик, - обратился он к худенькому пареньку, задумчиво сидевшему по другую сторону костра, - жаловаться - нехорошо?

Зечонок длительно поглядел на бригадира и снова, горбясь, положил подбородок на высоко поднятые колени, отрешенно уставился на бледный в свете дня огонь. Из всех златоустовцев Кожухарю было искренне жаль его одного, и, выйди Зяблик на работу, он, как бригадир, ставил бы его на самую легкую. Ценили паренька и блатари - будто бы за необыкновенную ловкость рук карманного вора, бесстрашие да вот за эту странную молчаливость.

- Видишь - молчит, - уважительно указал на него Дока. - Он просто слов не находит - так это нехорошо.

- Такой большой, умный, работящий - и как пацан ябедничаешь, - укорил бригадира один из лежавших у шалаша зеков. - Не ходи больше никуда, ладно? Не пойдешь? А то тебя кто-нибудь ножиком чик-чик и тебе будет вава.

- Ты суди по-человечески, бригадир, - подражая вожаку, заговорил его верный "оруженосец" зек Паша-золотник. - Давай по душам, по-доброму рассудим...

Кожухарь выругался, ушел под смех курехинской челяди: он знал, что одним из любимых развлечений уголовников было вовлечение "мужиков" в разговоры "за жизнь", сочувственные расспросы - уж там-то они отводили душу тонкими издевками над простодушным зеком, долго принимавшим их трепотню за чистую монету.

- Ты гляди, Степаныч! - донеслось ему вслед.

Что он мог сделать? Их если бить, то надо бить во всех бригадах сразу и до полусмерти. В его бригаде по-бойцовски поддернут рукава десяток человек, остальные для жестокой драки - а она будет именно такой - не годятся. Не потому, что измельчал, трусоват пошел деревенский мужичок - у многих из них тоже на исходе сроки, и неизвестно еще, как посмотрит на всеобщий мордобой - и наверняка с поножовщиной - тюремное начальство: молчаливо одобрит трудяг, а может расценить бунтом и тогда плакала близкая свобода. В администрации тоже были недовольны златоустовцами, особенно возмущались хозотдельцы, которые составляли перечень работ и устанавливали нормы. Однако с появлением крупной партии уголовников у тюрьмы повысился статус. Если раньше заключенные содержались на самоохране, то теперь, согласно положению, тюрьма ввела вооруженную охрану, у надзирающих повысилось денежное содержание, увесистей ожидался паек. Нашлись среди бригадников и такие, кто не одобрил Кожухаря. Один из них, Ильюха Зотов, имевший по первой судимости полуторагодовой срок тюремной отсидки, разъяснил Кожухарю: шпана, за немногим исключением, поступила мелкотравчатая, это здесь она блатной фасон держит, у настоящих уголовников она бы в "шестерках" числилась, "шнурками" на побегушках, но он не советовал бы связываться с ними по-крупному: всякая жалоба - то же стукачество, оно в уголовном мире не прощается.

Кожухарь и без него это знал. И может, не так тяжело воспринимал бы он блатарское безделье и хамство, если бы точно знал, где сейчас и чем живет его семья. Понятно, почему нет писем от односельчан: стыдно за высылку, помочь нечем, должно быть, не вышло с ходатайством, потому и молчат. Нет извещения от щучинских властей - да он оттуда и не ждал! От тех волчуг доброго слова не дождешься, не то что помощи. Новопоступающие заключенные - сельские мужики - рассказывают случаи один другого жутче... Дочатка мои! Сынок! Хоть строчку, что вы живы!

После глумливой нотации своему бригадиру блатари перестали бывать на раскопе. Кожухарь смирился, убеждал себя и бригадников, что это даже к лучшему - меньше вони, но однажды взъярился и самовольно сложил с себя бригадирство. На этот раз в администрацию его вызвали. Петро объяснился: с него довольно, что он горбатит за обнаглевших мазуриков, чтобы еще изматывать себя на бесполезные увещевания, отвечать за бригаду; оставшийся срок он как-нибудь дотянет в простых работягах. Слово в слово повторили Кожухаря два других бригадира. Начальник тюрьмы Басков выстроил во дворе шатоустовцев и объявил: если они не прекратят паразитировать, то он вынужден будет настоять на их переводе в один из северных лагерей. Что такое северные лесоповалы и шахты, многие златоустовцы знали лучше, чем он. Угроза возымела действие: нехотя, вполсилы они приступили к работам, но не все и не во всех бригадах. Кожухаря снова вызвали на "толковище".

- Ты опять сглупил, Степаныч? - будто бы опечаленный случившимся спросил Дока, сидевший, как обычно, в окружении подельников.

- Странный ты человек. С тобой по-хорошему, со всем уважением... Ты сравни свои "лопаты" вот с этими, - он потянулся к Зяблику, бережно приподнял на рассмотрение Кожухарю худенькую кисть молодого карманника. - И ты на эти ручки - сырую глину? Ты знаешь, какая она тяжелая? А он у нас сирота, без родительской ласки растет.

- Ему без глины работа найдется. Шо, тяжело встанет за инвентарь отвечать? - мрачно ответил Кожухарь и прихлопнул комара на щеке. -Соберет, перемоет, сдаст - и на том спасибо. Ну а ты чего не работаешь? Тоже ласки просишь? Из-за вас мы норму не вытягиваем. Зараз там, - указал он в сторону раскопа, - люди на пупке ваши пуды из-под земли рвут, пока вы лодарюете. А до котловки - в драку первыми, жрете, объедаете трудяг. Черт вас накачал на нашу голову! Приласкал бы я тебя, сатану крапленого, шоб ты до конца дней улыбаючись ходил!

Дока засмеялся, он уважал безбоязненных мужиков.

- Дурак ты, бригадир, - беззлобно ответил он. - Сам корячишься на этой глине и людей мордуешь. Нам с тобой из тех кирпичей домов не построят.

Один из подручных, Хлопуша, зек с вырванной в давней драке ноздрей - не без литературного вкуса лепили уркачам кликухи на "малинах", - гневно сузил янтарные глаза:

- Вот ведь тварь, а? Или ты не знаешь, как мы с нарядчиков выжимаем для тебя эти пуды!

Кожухарь побагровел.

- Ты их для своего брюха языком выжимаешь! Бригадники - своими руками. Нарядчик пишет, потом жалуется на принудительные приписки. Вам, чертям, с хаханьками можно еще пять год сидеть! А у меня зараз семья с голоду вымирает. Можете вы это прочувствовать?

- Вот как! - разгорался злобой Хлопуша. - Бежать ты боишься. Хочешь на нашем здоровье выслужиться и по досрочке с законной справочкой к жениной заднице подвалиться? Деток по головке погладить. Слышь, ребята, - обратился он к заинтересованному кодлу - что нам эта онуча воркует? Объедаем мы его. Да из тебя самого за такую гниль надо глину сделать и на кирпичи порезать!

- Ты будешь резать? - и взбешенный Петро медведем пошел на Хлопушу. Между ними встал и широко развел руки Шкалик, одноделец Зяблика.

- Степа-аныч! - ласково остерег Дока. - Не бузуй - накажем. Вот когда нам станут платить по труду или, как тебе, с зачетом в сроке, тогда мы в полную силу и со всяческим старанием. А пока будет так, как мы желаем.

- Нехай будет! - заорал Кожухарь. - Нехай! Только не у меня! Все, сдаю бригадирство к такой матери! Другой с вас иначе спросит, он с мужиками вам быстро ребра пощупает, еще вспомните меня!

Тырло зашумело:

- Ты, фуфтырь, говори, да процеживай!

- Сам нашкодил, теперь нам угрожает. Размазать гада - и все дела!

- Он и других бригадиров настропалил...

Дока унял "цветной" шумок:

- С другими будет другой разговор, ты свое седалище береги.

- А глины прибавится? - совсем уж ни к чему выкрикнул Петро.

Хлопуша отчаянно хлопнул себя по коленям, длинно выругался его бестолковости.

- Не нервируй ребят, Степаныч, - задушевно попросил Дока. - Если тебя еще раз заметят в управе, я за твое здоровье не ручаюсь. Зяблик, что, по-твоему, может нечаянно произойти с этим человеком?

Паренек не ответил. Шкалик засмеялся.


- Мы, Дока, его выхолостим. Мерином у нас будет. Он здоро-овый!

Блатари расхохотались.

По субботам кожухаревская бригада работала до обеда: труд тяжелый, грязный - тюремщики давали время постираться, помыться. Блатари после развода сразу ушли к себе. Вскоре над лозинами потянулся дымок незатухающего весь день костра, послышались оттуда то веселые, то отчаянно злобные выкрики - либо обязанности между собой делили, либо с утра на хороший "интерес" пошла игра. Конвоир разгуливал далеко вокруг навеса.

Кожухарь работал в паре с Чухловым - молодым слабосильным чувашем, осужденным на полгода за то, что во время выступления в его сельце районного прокурора он вышел из помещения, что суровый страж закона расценил кулацкой выходкой. Что-то неладное у чуваша было с легкими: подняв наверх пару носилок, он долго не мог отдышаться и, хотя кашля особого не было, все походило на то, что у парня чахотка. Жаловался он и на желудок, но тюремный лекарь утверждал, что с легкими у зека нет ничего страшного - обычная астма, с которой на воле век живут и работают, что желудок побаливает, то у кого он не побаливает на тюремной баланде. Кожухарь хотел убрать болезненного зека из бригады, да тот упросил оставить: как и многие, тоже надеялся на зачеты к досрочному освобождению. Чтобы как-то облегчить ему труд, Кожухарь взял его к себе в напарники: глины набрасывал на тот край носилок, где сам брался за ручки, и при каждом удобном случае назначал в ездовые.

Денек стоял тихий, светлый, сквозь облачную поволоку, похожую на плохо смытую с голубой эмали побелку, мягко светило солнце. В сухом и теплом восточном ветре знакомо и сладко чувствовалось что-то степное, ковыльное, приятно разбавляющее надоевший сырой, удушливо-пряный в жару запах цветущего ивняка и болотных трав. На все лады заливались в чащах птицы. На блатарском стойбище слышался веселый собачий лай - кто-то забавлялся с Филькой.

В начале двенадцатого бригадники пошабашили - поднялись наверх, расположились на своем пятачке: кто тут же блаженно завалился в траву, кто, не дожидаясь команды, ушел к реке, остальные курили, вяло переговаривались. Сидел среди них и Чухлов и, чтобы уж ничем не отличаться от русских мужиков, нещадно сквернословил, да все не в лад, не к месту. Неожиданно пришли два блатаря с подарком - пачкой папирос и с предложением заканчивать работу. Недостающие пуды Дока и на этот раз берет на себя. В ответ бригадники с презрением работных людей посоветовали Доке, коли он такой заботливый, добиться смены бригад на работах. Чухлов, блестя глазами, с багровыми пятнами на меловом лице, стал выговаривать двум внимающим с покаянным видом бездельникам всю низость их отношения, но осекся на полуслове, удивленно замер - и вдруг его точно стошнило кровью, так обильно хлынула она изо рта на грудь, на перепачканную глиной одежду, - и надолго зашелся в булькающем кашле. Бригадники стали подниматься, медленно обступили его, никто не знал, что делать в таких случаях, чем помочь. Он с колен опустился на четвереньки, низко наклонил голову и все кашлял, задыхаясь и выплевывая в траву темные сгустки. Кто-то подтащил носилки, кто-то побежал навстречу показавшейся из-за ивовых лозин подводе, призывно махая руками, торопя ее криком. Наконец кашель стал помалу стихать, чуваш с потускневшими глазами обессиленно лег, приник щекой и грудью к земле, часто дыша, отдуваясь розовыми пузырями на губах.

На крики прибежал встревоженный охранник, долго не мог понять, в чем дело. Кожухарь попросил его отвезти зека прямо в городскую больницу. Молодой боец, вопреки тюремному правилу и караулу, согласился только из уважения к известному бригадиру и приказал всем оставаться на берегу до его возвращения. Чухлова бережно уложили в тележный короб, и кто-то с горечью сказал вслед отъезжающей бричке: "Похоже, один уже норму земли на свою могилу выбрал...". Кожухарь посоветовал не тянуть время с помывкой, бригадники ушли к реке, и он остался один на берегу ждать последнюю подводу. В глазах все еще стояло смертельно бледное лицо с окровавленным подбородком, испуганная, виноватая улыбка...

Зачем он пошел к блатарям?

- А-а, Степаныч! - осклабился Хлопуша и с молчаливого разрешения вожака двинул бригадиру низенькую короткую скамеечку. - Облегчить душу пришел? Давай, давай, расскажи, как угробил человека!

Кожухарь сел, устало вытер кепкой заляпанное глиной лицо.

- Не мели пустого. Я-то при чем? Просил же убрать из бригады. Да он сам дурак. Ну чуешь за собой болезнь - откажись. Пошипят да переведут на другую. Нет же: поперед всех в яму. Зараз бричка подъедет, так вы, архаровцы, соберите, перемойте инвентарь и сдайте завхозу. Я проверю!

- Все приказываешь? - вздохнул Дока, лениво отмахиваясь веточкой от комаров. - Твое кулацкое нутро даже тут не дает покоя людям. Ну-ка ответь: чего ты хотел, когда жаловался на нас, чего добивался? Чтобы мы такой же кровью помогли тебе на досрочное представиться? Вот это уже плохо, - укорил он и погладил Фильку по загривку. Пес не спускал с Кожухаря встревоженных глаз и жалобно заскулил под рукой блатаря. - Очень плохо, мужичок. И от большой беды тебя спасает только твоя непроходимая глупость.

- Как это ты ни при чем? - холодно удивился Хлопуша. - Ты же с ним работал в паре. Ты его и загонял. Ишь, кулачок-захребетник, загубил человека - и ни при чем. А чего пришел? Инвентарь собрать? Ты подмазаться пришел - мол, не виноват, то да се, будьте свидетелями... Вот этого не хочешь? Теперь пришел наш черед жаловаться. Мы следователю разъясним твою вредительскую личность!

Кто-то злорадно пообещал над головой Кожухаря:

- Теперь тебе еще сроку накинут! Он уже помер, наверное.

- Непременно помер! - убежденно сказал Шкалик, свидетель случившегося. С него ведро кровищи выхлестало. Если еще не помер, то к вечеру обязательно помрет!


- Хочь в ЦК жалуйтесь, - равнодушно отозвался Кожухарь. - На ваши жалобы такой же с прибором, - повторил он непристойный жест и больными глазами обвел блатарское кубло: на протянутой веревке сушилось нижнее белье, вход в большой, аккуратно сработанный шалаш был занавешен пологом, хорошо убитый толчок перед входом желтел песочком, все вокруг было прибрано, чисто, даже костер, вокруг которого сидели и полулежали зеки, горел в середине восьмиугольника, с любовью выложенного из обломков красного кирпича.

- Неплохо устроились, хочь гопака бей, - Кожухарь остановил мученический взгляд на Доке. - А может, это вы его загубили? Свою норму он выбрал, на вашей - надорвался? Чтобы вы жировали тут, - кивнул он на шалаш, куда унесли с его приходом казан с варевом. Передушить бы вас, гнид, чтоб землю не поганили, - глухо пророкотал он, чувствуя, как закипает не ко времени тяжелой злобой. Блатари стали недоуменно переглядываться: что позволяет себе у них в гостях этот лапоть?

- Это ты, хорь вонючий, заворачиваешь ими! - развернулся он к удивленному Доке. - Травишь людей, уже дыхнуть нечем. Своею жизнью подтерся и другим калечишь? Эх, нема моей власти, - тоскующе поднял голос Кожухарь среди наступившей тишины, глубоко вздохнул, и над полянкой разнесся его яростный рык: - Ты бы не то шо харкал, ты бы, собака, у меня кровью ходил!

Блатари замерли. Они поняли, что сейчас должно что-то произойти. Но смотрели они не столько на взбешенного Кожухаря, которого душил бессильный гнев так, что перехватило горло, побагровело лицо и на стиснутых кулаках побелели костяшки пальцев, сколько на своего главаря: от того, что он скажет, как поступит, зависело его дальнейшее положение - на подобное оскорбление надлежит должно и ответить, в противном случае встать с креслица он встанет, но сесть в него снова у него больше прав не будет. Бледный Дока, с мертвой улыбкой склонив к плечу голову и прикрыв глаза, как бы благосклонно разрешая Кожухарю выговориться, - думал; ему было над чем.

И оно произошло - неожиданное и непоправимо страшное: Зяблик, который следил за костерком, подбрасывая и поправляя в нем сухие веточки, и на которого меньше всего обращали внимание, отодвинулся от огня, встал на ноги, потоптался сзади Кожухаря и вдруг с разворота, с маху вогнал ему в спину единственный оставшийся от вил-тройчаток черный зубец, которым зеки ворошили угли. Ударил и отскочил далеко назад, наблюдая со злорадным любопытством, что же будет дальше с Кожухарем.

Вначале никто ничего не понял. Кожухарь от удара прогнулся, помедлил, потом, выпучив обезумевшие глаза и приоткрыв рот, стал медленно подниматься - словно поднимал на плечах непомерную ношу. И поднявшись, еще шире раскрыл рот, будто хотел что-то крикнуть испуганно глядевшим на него снизу людям. Но все слова в жизни Петра были уже сказаны, все шаги сделаны. Он покачнулся, завел глаза и на подломившихся ногах со всего роста упал вперед, головой под ноги ошеломленному Хлопуше. Теперь, когда увидели торчавший в спине Кожухаря железный кругляш с обугленными остатками держака, поняли - и окаменели.

Филька взвизгнул, рванулся из рук, Дока едва успел удержать его па коленях. Кто-то матерно ахнул.

- Сидеть! - задушенным голосом вскрикнул Дока не то ему, не то скулившему псу. - Не шевелись! - И звериным взглядом обвел потрясенное кодло. Никто и не шевелился, все уставились на неподвижное тело и не могли поверить. А верить было нужно: труп лежал перед ними - недвижимый, большой, еще теплый, но уже медленно поплыли живые краски от заушин, стали голубовато белеть виски, и странно было видеть, как тлеет, дымится попавшая на крайние угли костра штанина и никто не тушит, не поправляет ее...

Дока, не вставая, властно отдавал приказания. Труп обыскать. Все, что найдется в карманах, сложить в кепку. Оттащить под прикрытием деревьев в один из старых раскопов, забросать глиной, землей, поверх засыпать сухим, будто бы давним древесным мусором. Фильку удавить, кинуть сверху: верное средство, чтобы другие собаки не нанюхали, не привлекли дурным воем людей; сами ищущие побрезгают ковыряться в яме с дохлятиной. Кепку оставить на берегу, как если бы бригадир забыл ее, перед тем как переплыть реку и убежать в гористые леса. Остальным - встретить подводу, очистить и загрузить инвентарь, как он наказывал. Делать все быстро, тихо, без паники и приступать немедленно.

Убитого поволокли вшестером - так тяжел оказался мертвый Кожухарь. Фильку понес Шкалик. Минут через сорок все было кончено. Подавленные блатари, собравшись у шалаша, выслушивали последние наставления вожака. Условились говорить так: бригадира крепко напугало случившееся с Чухловым. Винил себя, каялся, ругал на чем свет тюрьму. Просил, если станут разбираться, не выдавать его в том, что заставлял чуваша работать через силу. Где он сам? Кто его знает, сказал, что пойдет в больницу, да видно так струхнул, что со страху деру дал...

Твердый голос Доки возвращал уверенность в безнаказанности, блатари приободрились: может, на их воровское счастье поверят в побег. Зяблик сидел в обычной позе - обхватив колени и положив на них подбородок, отрешенно глядел на остывающие угли - и был жуток этим неправдоподобным спокойствием. Теперь Дока обращался только к нему:

- Что же ты натворил, сучонок? Ты же знаешь, что "чоботы" в бега не ходят. Нас заподозрят, начнется следствие. Ты же, дохляк, сразу луснешь, и нам навесят групповое. По нему они безжалостно судят. Ну, смотри: выдашь - будет тебе то же самое... Да, далеко пойдешь, - с удивлением, словно впервые видел, разглядывал он сгорбившегося зечонка; остальные в один голос согласились.

- Но знай, - продолжал Дока, - за этого человека тебе не простится, за него тебя судьба, в конце концов, непременно на нож посадит... Подними голову! В глаза смотри, когда я с тобой разговариваю!


Зяблик со странной полуулыбкой полуобернулся к нему.

- На, возьми на память! - крикнул Дока, подцепил прутом и швырнул ему в лицо пеньковую веревочку, которой только что удавили Фильку.