Перелом 8 - 7

Из тех трех с лишним сотен заключенных, что работали на выгрузке леса в тупике железнодорожной станции, начальник стройотдела Фирсов приказал сформировать бригаду в тридцать человек для строительства телефонной линии к одному из крупных отделений Карлага. Десятники получили со складов лопаты, ломы, молоты, палатку и бочку под питьевую воду Бригадники разделились на две группы: одни долбили ямы, другие на двух воловьих подводах привозили из деревообделочных мастерских готовые столбы, устанавливали их; через три дня менялись в работе. За полмесяца дошли до небольшого известнякового кургана, с южной стороны которого зеки девятнадцатого долинского отделения били бутовый камень и здесь же в самодельных печах пережигали его на пушенку.

Людей, как всегда, торопили. Всякую работу требовали выполнить не столько дельно, сколько быстро, даже вынужденные простои грозили расценить скрытым саботажем и лишить пайка. Куренной мастер Ухлов, сам будучи заключенным, на заре подлетал верхом к палатке, зычно орал: "Эй, столбовое дворянство! Хватит мять перины, за работу!". Как-то Алексей Куприянов, преподаватель Ленинградского пединститута, съязвил: "Вот оно, долгожданное и полное торжество материализма: для каждого столба роем отдельную яму, людей навалом - в общую!".

Жили в палатке, время от времени ее снимали и вновь разбивали у дороги, вдоль которой вели линию. Кто сумел забрать с собой матрас, спал на нем, остальные - на камышовых постельках, покрытых мешковиной. Еду - крупяные болтанки из кормового ячменя-могара, рыбьи похлебки из полупротухшей, ржавой селедки - готовили в приварок сами. На костры привозили вместе со столбами древесную кору, иногда удавалось засыпать в тележный короб несколько ведер угля.

Второй месяц не было ни дождей, ни просто облачно-пасмурных дней, жара стояла невыносимая. Травы усыхали, не успев выкинуть стебель в полный рост. В ночь на тринадцатое июля неожиданно ударил заморозок, да такой, что ледком схватилась вода в бочке. Продрогшие люди дивились у предутренних костров: не иначе к перемене погоды, дождям. Но часам к десяти так же быстро потеплело, за полдень стало душно, а на следующий день еще жарче понесло иссушающим "афганцем", еще гуще залило степь слепящим солнечным огнем, зноем. Ночами было прохладно, но днями... Работавшие на открытых местах люди изнемогали. Особенно тяжело переносили жару зеки-северяне, которых небольшими партиями иногда свозили сюда дотягивать сроки: до рвотных припадков опивались они теплой, горько-соленой местной водой. С часу до четырех дня бригадники выпросили перерывы. Куренные согласились только из выгоды: в эти часы работать было невозможно: горячий ветер перехватывал дыхание, выжигал глаза, люди искали тень, где только можно, правда, и там изнывали от духоты и жажды, но хотя бы не падали на ходу в долгие, похожие на внезапную смерть обмороки, как это случалось в работе. Похмельный уже не раз волочил под мышки сомлевшего Куприянова, отливал водой в короткой тени водовозки. А свои зековские двенадцать часов дорабатывали вечерами.

Но однажды Похмельный сам почувствовал себя очень плохо. Незадолго до обеда накатила необычайная слабость, он оставил работу и побрел к палатке. Выволок оттуда свою постельку и упал на нее замертво. В закрытых глазах то колыхался багровый туман, по которому огненно вспыхивали бело-зеленые жгуты, то наоборот - бледно-зеленую пелену стремительно прошивали кровавые росчерки, то безостановочно мелькали блестящие заступы лопат, выбрасывающие глинистую землю из глубоких, узких ям. Временами впадал в забытье и долго не понимал, очнувшись, где он, что с ним, где уже явь, где еще бред. Холодный пот менялся горячим, обильно заливал шею, грудь, невыносимой болью раскалывало голову, и тоска, безысходно-томительная тоска охватила его. Возникло стойкое ощущение близкой смерти - казалось, что в какую-то минуту просто не выдержит надорванное сердце, и он не вернется сознанием в мир из очередного провала. Все походило на тиф, который так и не удавалось погасить в спецпоселках. А что еще, не простудился же он в этой сухой, раскаленной пустыне. "Точно, возвратный сыпнячок, больше нечему... Ну, теперь-то не выпустит! Что ж, видно, и мой черед пришел, и так сколько времени щадил, - подумалось ему с равнодушием обреченного, даже с какой-то надеждой на близкий конец телесным и душевным мукам. - А-а, быстрей бы только, будь оно проклято!" Чувство приближающейся смерти пришло и укрепилось в нем настолько легко и просто, что он в минуты просветления думал не о своей конченой жизни, ее последних часах, но о чем-то совершенно ненужном, пустом - например, о той лишней мороке, которую задаст своею смертью ребятам: труп надо по жаре везти в Караганду, в комендатуру, предъявлять в учетную часть на отметку, оттуда их заставят везти на кладбище, там придется - если нет готовой ямы - рыть ему могилу, а у них и от этих ям набиты кровяные мозоли...

Он поднялся, умылся у водовозки, чалмой намотал на голову чистую бязевую портянку, служившую полотенцем, и побрел к кургану, надеясь на плоской его вершине, где среди развалин древнего мазара густо росли кусты кизильника, поймать раскрытой грудью ветерок: обдует - авось легче станет. Никто из напарников вслед не окликнул - стало понятно, что с ним происходит, в такие минуты человеку дают побыть одному.

Взошел и обессиленно лег.

Под испепеляющим полуденным солнцем плавились в прозрачном лиловом огне горизонты. С вершины на юго-восток далеко была видна выгоревшая бурая степь с чуть проступающими в далях не то мелкими сопками, не то такими же курганами - начало пустынно-диких, мертвых земель, одно название которых пугает человека: Голодная степь; их побаиваются в эту пору и обходят далеко стороной сами казахи-кочевники. В карьере работы не велись второй день, но крепко тянуло оттуда серным чадом и угольной гарью круглосуточно тлеющего известняка, странно и жутко соответствующими жаре полдневного пекла. На какое-то мгновение повеяло свежим воздухом, прошелестело над головой листочками тамариска. Он привстал на колени в ожидании еще одного дуновения - предвестника ветра, но вокруг все стихло, впало в душно-знойное оцепенение, и он опять рухнул в кружевную тень степного кустарника...

Из похоронной команды его убрали в конце апреля. За время работы в "могильном ведомстве" он понемногу ожил, заметно поздоровел на усиленном пайке. Исподволь возвращались, казалось, навсегда утраченные чувства, мысли, вернулась некая уверенность в себе и желание жить, снова остро хотелось знать, сделана ли в формуляре запись о побеге и набавлен ли годовой довесок к основному сроку, который истекал через полгода. С просьбой это выяснить он обратился к коменданту Соловьеву - ему он дважды привозил дрова и уголь со станции. Тот выяснил, и довольно быстро, да лучше бы не выяснял, сожалел иной раз впоследствии Похмельный. Оказалось, что записи о побеге нет, но есть другая, сделанная начальником третьего отдела: "Содержать на общих работах до особого распоряжения". На вопрос встревоженного зека, что она означает и кто может дать подобное распоряжение, комендант ответил, что запись несомненно сделана в связи с побегом. Хорошо ли, что о побеге конкретно не сказано, плохо ли - сейчас трудно понять, многое зависит от последних гулаговских постановлений. Само же распоряжение может дать обычная лагерно-следственная комиссия - разумеется, по представлении его дела на рассмотрение кем-нибудь из чинов надзорсостава. На прощание посоветовал подавленному Похмельному не рыпаться до времени, дождаться конца срока, потом уже что-то предпринимать... Сообщил ли комендант об этом разговоре начальнику городского санотдела Бирюкову и тот решил избавиться от неблагонадежного зека или по другой какой причине, но Похмельного вскоре отозвали в распоряжение 11-й комендатуры. И пошел он оттуда по очередному кругу самого страшного лагерного существования, в котором с каждым днем опускался все ниже и ниже, уже к полному душевному одичанию и угасанию духа, к предельной телесной немощи...

Через какое-то время, которому он счет потерял, к приготовленной яме подъехала повозка с одним столбом на длинном тележном коробе. Обычно их привозили по два-три - должно быть, на лесопилке опять кончились строевые бревна. Кто-то из возчиков повелительно крикнул, из палатки вышли в помощь два бригадника. Веревочными удавками они захлестнули под перекладиной вершину столба, нижний конец с повозки опустили прямо в яму и, когда повозка отъехала, туго натянули веревки. Свежеоструганный столб елозил сырой тяжестью по краям, заваливался в стороны. К ним подбежал еще один бригадник. Похмельному хорошо было видно сверху, как они вчетвером наконец установили столб вертикально, шестком ослабили удавки, сбросили веревки вниз и принялись забрасывать яму засохшей в комки желтой глиной вперемешку с мелким камнем, который били в карьере молотами, свозили к размеченным местам.

Тяжело дыша, он отвернулся, закрыл глаза и под глухие удары трамбовки не то уснул, не то вновь впал в полубред, а когда очнулся, ни повозки, ни бригадников у столба не было. Стало легче, дурнота прошла, но теперь мучила жажда и заныло в левом подреберье. Спускаться вниз, к бочке, пахнущей болотной гнилью, с ярко-зеленой нитью плесени по кромке воды, не было мочи, он сейчас особенно позавидовал тем, кто работал пусть в каторжных горнорудных местах, но - у родников и ключей с холодной, вкусной водой.

Хотел снова забыться, но, полежав минуту-другую, поднял голову. Что-то помешало. Он огляделся по сторонам, как если бы кто следил за ним, но кому он нужен - подыхающий зек, с трупа которого и дернуть нечего. Сел, мельком глянул на столб, маслянисто-ярко блестевший среди серых земель, и тут, как ни был измучен, даже слабо улыбнулся тому, что понял причину своей обеспокоенности: привлек его внимание именно столб, неосознанно привлекал тем, что издали удивительно походил на свежеврытый крест, разве что размером побольше. "Вот тебе, друже, и знак на могилу, - мысленно ответил он Куприянову. - Вон их сколько в нашу память наставили..." В воспаленной, больной голове неожиданно мелькнуло: ведь кресты на могилах потому и ставят, что на Кресте был распят Христос. При мысли о Нем тотчас вспомнился Лушников, его обстоятельные рассказы о последних днях земной жизни Христа. И здесь, слабо удивляясь тому, что до странности часто за последнее время, а главное - помимо своей воли и сознания, он стал опять думать о том, что совершенно было не свойственно его уму, душе, миропониманию, - о Христе, Церкви, вере. Это, прежде всего опять-таки связывалось с Лушниковым, его обликом, тихим, старческим голосом. Но облик старика вскоре таял, мысли оставались, росли, вызывали другие, удивлявшие необычностью. Вот и сейчас: пришло и не уходит, стоит в глазах - то, что больше всего интересовало в рассказах, полных чрезвычайно убедительных подробностей: если действительно это случилось, то распяли Его в такой же жаркий, безветренный день, на таком же кресте, в эти же часы... Даже далекие не то сопки, не то курганы очень похожи на голубые холмы и долы, тонущие в сизом зное такой же сухой и знойной библейской Иудеи, какие он когда-то увидел на цветных картинках большой старинной книги, случайно поднятой с загаженного пола библиотеки разгромленного барского имения. И столб, который только что установили при дороге, разительно напоминал распятие с тех же картинок со сценами жизни и казни Христа. Да, именно на таком - свежеоструганном, большом, чтобы палачам было удобно вытянуть, просторно раскинуть на перекладине Его руки, чтобы издалека было видно, в назидание, на страх последователям... Таким же днем привели к холму, навалились на обессиленного побоями невиновного человека, пригвоздили со злорадной матерщиной руки, ноги к дереву, свободный конец столба опустили в яму, затем осторожно - чтобы не сорвался! - подняли, выровняли: и надежно - как только что вокруг телефонного - утрамбовали землю, такую же скудную, бурую, пересыпанную щебнем... Слишком просто, чтобы Распятому стать Господом? Это иное дело, это пусть церковники доказывают, но то, что карательные казни в Гражданскую еще проще были, он сам тому свидетель. Мало ли людей развесили на воротах, на сучьях верб и осокорей, на крыльях ветряков за околицей, ведя обреченных к месту казни в окружении озверевшей и рыдающей толпы. А то еще проще, без толп и шествий: одни, тайно ненавидя, предали - уж он-то знает, как это бывает! - другие, мстительно и открыто торжествуя, ввалились в хату, выволокли во двор, два-три сабельных взмаха, пара винтовочных выстрелов, сыромятная удавка - и тот, кто только что радовался жизни, теперь висит, непомерно вытянувшись, покачиваясь на ветру, либо валяется в пыли окровавленным трупом...

Так же, видимо, казнили и Христа, коли Он по плоти был обыкновенным человеком. Разъяренная, беснующаяся толпа - хотя многие накануне считали счастьем коснуться Его одежд - окружила Его и палачей, крича и злобно отталкивая назад немногих родных и близких Ему, довела до места, где Он и принял крестную смерть. Кто-то сразу ушел, не выдержал жуткого зрелища. Но большинство осталось, глазело на страшный столб, на котором Он изнывал в предсмертной муке. Эта публика обычно до конца присутствует, жадно ждет последнего слова, вскрика, вздоха, чтобы потом было о чем рассказывать. Нет в той казни ничего сказочного, все произошло в ней почти так же, как происходило во многих селах и городах, которые попеременно занимали то красные, то белые. И что война: сейчас, в эту минуту, здесь, в казахских землях, неслыханным числом гибнут в спецпоселках и на точках невиновные люди, гибнут на рудниках и в шахтных треках, в каменоломнях и у насыпей железных дорог, мрут от голода на казахских оседточках, в деревнях и старых аулах. Не он ли своими руками перетаскал, сбросил сотни трупов в ямы, на которых вместо крестов вбивают колья с номерами на табличках? Не та ли самая казнь? Еще хуже, ибо растянута по времени пыткой голода, непосильной работы, видом умирающих на глазах родных детей. Он сам с часу на час ждет смерти, бригадники поняли, почему он ушел от них, не сказав ни слова, - хоть кто-нибудь поднялся к нему с кружкой воды, с братским утешающим словом? Самое страшное всегда просто.

Так случилось и с Христом... Вон их сколько собралось, стоят, переминаются с ноги на ногу, беседуют, перекликаются через головы, кто-то уже сел, удобно расположился - зрелище надолго, спешить некуда. Крест - это не быстрый расстрел, не сабельный высверк, крестная мука длится до нескольких дней, слышался ему сквозь звон в голове неприятный голос высокоумного, угрюмого жильца землянки, на кресте человеку, вздернутому на гвоздях и веревках, вздохнуть полной грудью невозможно, короткое поленце для опоры под ступнями скользко от крови... Родных и близких, тесно сбившихся в стороне, держат на расстоянии. Раз за разом оттуда раздаются отчаянные вопли, душераздирающие крики, шум, возня, кого-то обступают, слышатся встревоженные голоса - принести еще воды: кто-то опять потерял сознание, и то плакал, раздирая на себе лохмотья под смех толпы, то несказанно веселился, то с пеной на губах катался по земле и выкрикивал безумные угрозы бесноватый, коих, если верить рассказам бывшего дьяка, в большом числе милосердно исцелял Христос. Опасных волнений среди остальной, огромной толпы, конечно же, не было, коли палачи, сидя в изножии распятия, разыгрывали в кости Его одежду. Это потому, что вооруженная охрана была немалая, припоминались подробности рассказов Лушникова, - нечто вроде нынешнего комендантского взвода: римские солдаты под командованием конного сотника, чем-то напомнившего сейчас страшного, молчаливого всадника, изваянием вставшего на высокой круче, которого Бог определил по суровому суду своему на вечную стражу великому грешнику, - всадника родному брату, корчившемуся в муках внизу, в пропасти, - в сказке о двух братьях, одной из тех жутких гоголевских сказок, которыми Похмельный до мурашек зачитывался в детстве.

А если казнь проходила спокойно, без подстрекательств к освобождению Казнимого, то, наверное, Матери разрешили подойти к Распятию, ободрить, проститься с Сыном? Почему бы не разрешить? Ей разрешили, Она подошла... Господи, даже вздрогнул Похмельный, впервые живо представив эту картину, да какие же муки Ей самой довелось пережить в тот день! Вот уж вправду Великая Первомученица!

От белесой, кремнистой земли дышало жаром, напаленная солнцем зелень резко пахла, дурманила горевшую голову, и совсем сократилась спасительная тень куста тамариска. Из каменной расщелины возле самого лица выскочила малахитовая ящерица, увидела налитые кровью человеческие глаза, услышала надсадное дыхание и окаменела в страхе, лишь бежевое горлышко мелко и часто билось, как и сердце у лежавшего перед ней человека. Опомнившись, мгновенно скользнула обратно в щель, человек закрыл глаза, уткнулся лбом в согнутые руки. От подступившей тошноты снова оборвалось внутри, снова поволокло сознание в какие-то провалы - в бред ли, в сон... Но тут колышущаяся багровая пелена стала просвечивать, таять, тусклая звездочка, разгораясь золотистым светом, обрела очертания и неожиданно превратилась в сверкающую на солнце медную каску пожарного, которую кто-то положил на огромный белый валун, а темное живое пятно над ним оказалось взнузданной конской мордой. Странно и необычно ярко осветилась вершина холма, но увидел он только ее небольшую часть - взломанно-изрытую, голую, с бедными пучками щетинистых трав вокруг крупных камней и мелких булыжников, полузасыпанных шафранной песчаной пылью. В мертвой тишине, среди жара накаленного камня, сгустившаяся духота с гнилостным запахом, который источали падальные кости в заросших ямах, была невыносимо тяжела. Он силился и никак не мог поднять взгляд выше, глянуть дальше, туда, где в полном беззвучии чувствовалось присутствие огромного и разноголосого сборища людей. Наконец это ему удалось, но увидел он не толпы чего-то жадно ожидающих людей, а необычайного цвета желто-серое небо, по которому стремительно неслись гигантские космы предгрозовых облаков, и быстро мутнеющий солнечный круг. Короткий, резкий порыв ветра пронесся по вершине, со звоном свалил раскаленный шлем. Оседланный конь, жмурясь, приподнял навстречу ветру голову, прижал уши и, собрав в морщины бархатно-лиловый храп, с довольством оскалил крупные желтые зубы. В одно мгновение, словно в свете ночной молнии, в глазах мелькнула длинная прядь мокрых волос над бледной щекой, смертно прижавшейся к посиневшим крупным ступням, сложенным одна на другую и пробитыми насквозь к столбу ржавым плотницким нагелем. Вторым порывом в лицо швырнуло мелким песком, глаза резануло нестерпимой болью... Он с хриплым стоном вскинулся, дико озираясь по сторонам, - вокруг было пусто, тихо, лишь по-прежнему крепко тянуло угольной гарью из раскопа, где тлел известняк...

В четвертом часу пополудни он опустился к палатке. В ее тени спали возчики и сидели копачи, пережидали жару, чтобы идти в свою очередь долбить ямы. С его появлением бригадники замолчали.

- Как, легче тебе? - почему-то шепотом спросил поднявшийся ему навстречу Куприянов. - Ты пойди, поешь, там в твою миску... оставили.

Похмельный отказался. Его снова подташнивало, едва держали ноги от слабости и почему-то стал неприятен яркий свет. Он хотел было со своей постелью уйти в палатку, где за откинутыми пологами слышалось сквозное дыхание воздуха, но тут один из копачей, Селищев, крепенький орловский мужичок, до этого заискивавший в Похмельном, подошел, развернул его лицом к солнцу и внимательно заглянул в глаза.

- Не я ли говорил? Тиф у него! - громко объявил он, разглядев у зека обильную желтизну на глазных яблоках. - Мне ли не знать... Тут болит? - потыкал он пальцами ему слева под ребрами. - Тогда и брехать попусту нечего. Нельзя тебе с нами! Сейчас ребята подводой в поселок, и ты с нимя наладься. Там - лекаря, больница, тут пустишь заразу - в один день все передохнем. - И с молчаливого одобрения остальных властно приказал: - В палатку не заходи. В бочку со своей кружкой не лезь, в казаны не заглядывай. Жди у костра!

Старый кубанский казак Степан Бурлака посоветовал:

- По ту сторону бугра, - указал он погасшей трубкой на курган, откуда только что сошел Похмельный, - полыни до чертовой матери. Разденься догола, нашморгай листьев и разотрись, шоб сок по тебе потек.

- Одежду прожарь, прокопти на огне, - торопливо вставил Куприянов.

- А еще лучше, - продолжал кубанец, - закипяти густого цвету и пей, пока обратно не польется.

Селищев пренебрежительно отмахнулся:

- Да хоть до дыр затрись. Пьют, обтираются, едят охапками - все один конец. - И безжалостно, хамски ухмыльнулся, как если бы захворавший не стоял с ним рядом: - Ему "Отче наш" пора читать, на исход души... Иди, иди! - повелительно прикрикнул он. - Барахло твое сами соберем!

Похмельный покорно отошел, сел в одиночестве у остывшего кострища. К вечеру, колыхаясь на твердых досках в коробе повозки, изнывая от жажды, он искренне сожалел, что не остался навсегда лежать на вершине холма под кустом тамариска. А в поздних сумерках, к ночи, он был избавлен даже от этого простого желания, от каких бы то ни было мыслей - валялся без сознания во дворе переполненного больными людьми тифозного барака прикарагандинского поселка.