Записки рудничного маркшейдера

                ЗАПИСКИ РУДНИЧНОГО МАРКШЕЙДЕРА 

В 1791 году рабочий горнозаводской партии с Бухтарминского рудника Герасим Зырянов был послан вверх по Бухтарме для добычи пропитания охотой. Гоняясь за сохатым, близ устья реки Березовки, на склоне невысокой горки он наткнулся на закопушки – древние чудские разработки. Светлого цвета отвалы четко выделялись на фоне майской ранней зелени, а рыжие, с красноватым оттенком отвалы дробленой породы говорили о наличии так называемой «железной шляпы» – окислов железа и других металлов, всегда сопровождающих месторождения полиметаллов.

Весенняя пора, когда только что оголившиеся от снега склоны гор еще не заросли буйными алтайскими травами, явно способствовала открытию, а сам Герасим был опытным бергалом.

Слухи о богатом месторождении на Бухтарме давно ходили среди горнопромышленников Колывано-Воскресенских заводов Алтая. Скорее всего, поселившиеся неподалеку в горных теснинах беглые бергалы, т.н. каменщики уже приметили и даже осмотрели древние разработки, и отрывочные известия об этом дошли до горнозаводского начальства в Барнауле. Удивительно, что побывавшие в этих местах в 1786 году опытные рудознатцы П.Шангин и Ф.Риддер не заметили столь крупное месторождение.

Отдаленность в течение нескольких лет отодвигала открытие богатого рудопроявления. То купец Самсонов, обнадеживший, что знает «знатное рудное место», сбежал, получив деньги для «сыску», то крестьянин из села Выдрихи, заявивший, что видел копи, заболел, а посланный на поиски и для осмотра в 1790 году унтер-штейгер Литвинов счел рудопроявление недостойным внимания и даже не взял пробы. Однако,  загадочное племя  чудь, эксплуатировавшее месторождение в незапамятные времена, не ошибалось и прошло более двух тысяч лет, пока на него не наткнулся Зырянов.

Месторождение оказалось столь богатым и перспективным, что его разработка началась в том же году и интенсивно продолжалась в течение более 100 лет. Вынимались наиболее богатые и легкообогащаемые окисленные руды, не окисленные сульфиды оставались в недрах, причем большая их часть безвозвратно терялась в целиках среди отработанных рудных полей, и по мере того, как горные работы опускались все ниже, перспектива доработки их становилась все более проблематичной. В то же время запасы месторождения истощались, а с опусканием забоев на глубину содержание металлов уменьшалось. Все это и привело к решению об открытии карьера, который давал возможность доработать оставшиеся в недрах потерянные запасы.

Тогда 50-е годы прошлого века стали годами третьего рождения Зыряновска (второе возрождение было в 30-е годы). Это была пора большого Зыряновска, когда была построена железная дорога, комплекс обогатительной фабрики, новые копры и новая промплощадка, выстроен новый город, а объем выпускаемой продукции (руда, концентраты) вырос до своего абсолютного максимума. К этому перечню необходимо добавить и строительство карьера, годом рождения которого можно считать 1954 год. К этому времени были выполнены основные проектные работы, определены параметры карьера, начало поступать оборудование, велась подготовка к сносу жилых строений и промышленных объектов старого Зыряновска.

Тогда это была стройка республиканского значения. Начиная с 1953 года о ней писали в газетах. Именно тогда, учась на 2 курсе Горного института, о будущем Зыряновском карьере узнал и я. Но мог ли я тогда думать, что проработаю на нем большую часть своей жизни!

О том, как я попал в Зыряновск, разговор особый. Рос я в Алма-Ате, в обеспеченной профессорской семье. Отец, прошедший суровую школу жизни в годы молодости в 1913-1920 годы, отличался особой тягой к учебе. Сын сапожника-ремесленника, чтобы учиться, с 13 лет жил «в людях», работал помощником школьного учителя, сам зарабатывая себе на прожитье. В 17-18 лет был гувернером у помещика. Дважды его водили красные на расстрел, и оба раза он случайно избежал смерти. Служил в Красной Армии, окончил 3 института, в 27-м с Украины переехал в Казахстан (Кзылорду), да здесь и осел,  в Алма-Ате, работал заведующим кафедры геодезии и маркшейдерии в Горном институте. Он-то меня и уговорил поступать на горный факультет на специальность маркшейдера, хотя я был настроен на более романтические профессии геолога или географа-исследователя. Смалодушничал. Жил, я как в раю, в отцовском доме, безумно любил родные горы и Алма-Ату, бывшей большой зеленой деревней, и уезжать никуда не собирался. Но к окончанию института женился, а раз так, то посчитал, что должен самостоятельно вставать на ноги. Случай удобный представился: отец  вел научную договорную работу в Зыряновске и ему нужен был помощник. Меня это устраивало, а еще больше жену, хотевшую быть подальше от родителей и вить собственное семейное гнездо.

И вот в августе 1957 года с женой и двумя чемоданами я приехал в Зыряновск. Должность мне определили по рабочей сетке – съемщик маркшейдерских работ в штате Зыряновского комбината. Я не возражал, так как не считал себя еще достойным инженерной должности, что касается отца, то, по-видимому, он сам и решил, что мне стоит начинать трудовую деятельность с рабочего. Инфантильности тогда во мне было много, да и робости не меньше. Папаша всегда отличался скромностью и по отношению к себе, и, как оказалось, и ко мне, преуменьшив мои возможности.

Поселили нас в гостинице «Бухтарма». Жена, хотя и с высшим образованием, кое-как устроилась пионервожатой в Дом пионеров. Учителем ее не взяли не только из-за молодости, но и в силу сложившихся местных (да разве только местных!) традиций, когда все приличные места распределяются между «своими», пусть даже и без образования.

Тема отцовской договорной работы была очень специфической: «сдвижение горных пород на рудниках Зыряновского комбината под влиянием подземных разработок». В результате исследований надо было установить закономерности обрушения поверхности над горными выработками, определить углы, под которыми сдвигаются и обрушаются недра, делать прогнозы по безопасности работ.

Каждое утро я убегал на полевые работы. Вместе с выделенным мне рабочим я производил топографические съемки поверхности Маслянской и Заводской зон обрушения, составлял графическую документацию, вел нивелировки по заложенным реперам. Работа мне нравилась, и, хотя я еще не имел опыта, никаких трудностей не испытывал. Мне определили рабочее место в маркшейдерском отделе Заводского рудника. Рядом с конторой -  деревянным одноэтажным зданием – зона обрушения: гора, заросшая диким кустарником таволгой (в основном на ней я и производил наблюдения). Коллектив рудника небольшой, но дружный, ИТР – в основном молодые специалисты, в большинстве техники.

Глубокой осенью, когда зарядили дожди, а потом выпал снег, я засел за камеральные работы. Разрезы оформил художественно, поверхность разрисовал деталями пейзажа. На праздник 7  ноября погода была плохая, в гостинице скучно, делать нечего, и я пошел на работу.  Прихожу – в конторе пусто, ни души. Уединение мне нравилось. Я взял ключ от маркшейдерского отдела (где он прятался – я знал) зашел и стал работать. Надо было срочно оформлять графику для отчета о проделанной работе.

Вдруг заявляется мужик на костылях. Оказалось, что он дежурил в праздник, охраняя объект от возможных провокаций (мания о шпионах и диверсантах не прошла еще со времен Сталина). Но скорее от пьяных; таковых в шахтерском городке было достаточно. Заглянул в комнату, меня увидел, и глаза у него на лоб полезли. Спрашивает голосом, полным удивления и даже какого-то ужаса:
- Ты кто такой? Я тебя первый раз вижу.
Тут только до меня дошло, что меня вполне могут принять за диверсанта или шпиона. Ведь  маркшейдерский отдел – это средоточие секретных данных: координат, запасов и содержания металлов. В те годы это было государственной тайной и строжайше засекречено. Меня тут почти никто не знает, а «порядочные» люди давно пьяные сидят дома. Отвечаю:
- Я у вас работаю.
И стал объяснять, чем я занимаюсь. Он говорит:
- Сейчас буду звонить в милицию. Заберут в КГБ, там разберутся.
Потом все-таки образумился, спрашивает:
Кто из начальства тебя знает?
И стал звонить на квартиру Бабичу Юрию Денисовичу – главному инженеру рудника. Хороший был инженер, коренной ленинградец, мягкий, вежливый, не чета местным «кержакам-интеллигентам» от слова «телега».
Тот ему отвечает:
- Не трогай его, пусть работает, если ему это нравится.
Раз уж речь зашла о секретности маркшейдерских работ, расскажу случай еще из студенческой практики.


                Мешок сухарей

1952 год… Страна только что в  муках вышла из военной разрухи. Народ уже почти оправился от страшного лихолетья – военной бойни и последовавшего за этим голода 46, 47 годов. После денежной реформы 47 года, когда неимоверно подняли цены, в магазинах появились продукты и даже деликатесы: колбасы, красная и черная икра, крабы, шпроты. Конечно, они были доступны только избранным: ответственным партийным работникам, высшим офицерам, профессорам. Но и простой народ уже вволю ел хлеб, хотя за мукой очередь занимали с раннего утра, а то и с вечера предыдущего дня.

Наша семья была обеспеченной. Сталин, сам не имеющий настоящего образования, ученых уважал и даже как будто заискивал перед ними. Профессора и научные работники (так же, как генералитет, милиция и партийные боссы) были у него на привилегированном положении, получали хорошую, по сравнению с другими зарплату, некоторые имели доступ к специальным магазинам. Первый и единственный жилой  дом, построенный в Алма-Ате после войны при Сталине, предназначался для высшего эшелона преподавательского состава институтов и в народе назывался «профессорским».

Мне было 17 лет, я только что окончил школу и поступил в Горный институт. Я был счастлив, доволен жизнью и, наверное, глуп. Радость бытия переполняла меня. После казарменных порядков в школе, институт казался очень демократичным и вольготным. И хотя и здесь было обязательное посещение занятий, зачеты и семинары, все это ни в какое сравнение не шло со школьными контрольными по математике и ежедневным страхом, что тебя вызовут отвечать невыученный урок.

Горный институт считался самым престижным в Алма-Ате. Не только потому, что в нем была самая высокая стипендия - 450 рублей в месяц против 200 в других вузах, и что выпускников в будущем ожидала самая высокая зарплата, но и от того, что в нем учились почти исключительно парни. Крепкие ребята, имевшие горняцкую форму: темно-синий костюм с большими бронзовыми эполетами на плечах.
Мне тоже родители пошили такую форму из неизносимого крепчайшего (и грубого) сукна, называемого «диагональю». И раз уж я отвлекся, упомяну о связанном с этим забавном эпизоде.

После первого курса на летние каникулы я поехал на экскурсию в Ленинград, а там в это время с визитом вежливости гостила шведская военная эскадра. Так вот, почти все шведские моряки при встрече отдавали мне честь, явно принимая меня за военного. Еще бы, такие золотые  вензеля на плечах!
На вечера в наш институт буквально ломились девчонки со всего города, и в таких случаях входные двери (а то и окна!) охраняла чуть ли не милиция.

Я учился в группе, которая называлась «ГГ», что расшифровывалось как «горный геометр», то же, что и «маркшейдер». Нам предстояла работа, связанная с составлением карт, учетом запасов полезных ископаемых, подсчетом объемов выполненных горных работ. А все эти цифры в те годы считались секретными и составляли государственную тайну. Отсюда и специфика маркшейдерской специальности – ответственность и засекреченность. Об этом, как заклинание, нам и твердили преподаватели и воспитатели с первых дней занятий:
«В ваших сейфах будут храниться самые секретные материалы».
«На кончиках ваших карандашей будут висеть миллионы».
«Вы ответственные лица, стоящие на страже интересов страны».

Неудивительно, что вскоре нас вызвали на особое собеседование. Куда – об этом пока никто не знал, кроме нашего старосты Вани Полынского, уже отслужившего в армии 7 лет и на 10 лет старше нас всех. Неразговорчивый, с многозначительным видом он повел нас в один из небольших деревянных двухэтажных домиков, стоявших во дворе института. Они были построены хозяйственным способом, то есть  силами студентов на средства института. За убогость и тесноту отец в разговорах дома называл их «курятниками». Сейчас все эти здания давно снесены, а на месте Горного института высятся роскошные здания кунаевской эпохи, самое значительное из которых высотная гостиница «Казахстан».

Только теперь мы догадались куда идем, а именно – в спецчасть.  «Тайных дел канцелярия» – успел шепнуть мой друг Коля Мишуров.

В дверях нас встретил очень худой, изможденный и неулыбчивый человек. По рассказам отца я вспомнил, что его фамилия Филиппенко, что он болен туберкулезом, что человек он занудный, педант и служака сверх всякой меры. «Всю душу вытянет, дотошно расспрашивая, что и как. Я уже все в анкетах давно расписал, а он опять: «Почему родители выехали, куда тот брат подался, куда другой. Какой доход был у родителей до революции». То ли чахотка гложет, покоя не дает, то ли рьяный такой. На него уже и  жаловались, и доносы писали куда следует, а толку нет. Приедут с проверкой, перероют все бумаги, а у него полный ажур. Все подшито, приколото и ни к чему не придерешься». Так говорил отец.
И вот у этого человека мы на приеме.

Стоя в дверях и, словно пересчитывая, он пропустил нас мимо себя в небольшую темную комнату с зарешеченными и завешанными плотными шторами окнами, потом вынул из кармана ключ и запер оббитую железом дверь.
Притихшие, мы расселись на стульях, кто с любопытством, кто с напускной серьезностью и подобострастием.
Филиппенко, не торопясь, положил ключ в выдвижной ящик стола и стал молча прохаживаться   по комнате. Не произнося ни слова, он обводил нас своими водянистыми глазами, словно гипнотизируя и подготавливая к осознанию сверхважности предстоящего действа, и было в этом молчании что-то зловещее и тревожное. Впрочем, все зависело от того, кто и как все это воспринимал.

Сделав эту многозначительную паузу, хозяин комнаты, наконец, заговорил, и голос его был глух и скрипуч, будто вращалось ржавое колесо. Он говорил тихо, вкрадчиво, почти шепотом, и хотя в комнате стояла мертвая тишина, не нарушаемая даже скрипом стульев, приходилось все время прислушиваться. Он рассказывал о том, что в наших руках будут находиться важные государственные тайны и что вокруг недруги и как нужно быть начеку,  бдительным к проискам врагов, шпионов и диверсантов. О том, что «болтун – находка для врага». (При этих словах я  вспомнил висевший всюду плакат, где был изображен настороженный человек, приложивший палец к губам, что означало: «помалкивай»)

«Вот мы тут сидим, вещал он как ворон, а на меня, может, уже дело пишут. И правильно делают. Человек слаб, и я небезгрешен. Где-то, возможно, промашку дал. Врага пропустил, не усмотрел, недоглядел. А он, враг, не дремлет, только и ждет своего часа, чтобы сделать свое черное дело. Поэтому я на работу ухожу, а дома у меня мешочек с сухарями наготове лежит. Так, на всякий случай. Сегодня я здесь, а кто знает, может быть, завтра буду уже «там».

Получалось так, что забрать должны всех. Вот только когда – этого никто не знает. Сегодня одного, завтра другого. Но что все будут там, нет сомнения. Точно, как говорила наша соседка про своего умершего мужа: «Все там будем». А еще я знал расхожую поговорку, особенно уместную для сталинского времени: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Едва ли не каждый день я видел открытые грузовики, развозящие по городу молчаливых арестантов. Они так примелькались, что никто не задавал себе вопроса: за что же сидят эти люди? «Значит, заслужили», - так думали почти все, равнодушным взглядом провожая очередной автомобиль с зеками.
Да, но за что «брать» такого рьяного служаку!?

И странное дело, с одной стороны все как будто бы и ясно: нелепость и абсурд, а с другой стороны на такой должности нельзя не взять, «обязательно возьмут». Так было в подсознании почти у каждого, и все-таки все эти рассказы о каких-то происках мнимых врагов выглядели в моих глазах глупой басней. От бормотания спецслужаки я готов был расхохотаться. Но почему никак не реагируют все остальные? Напротив, все сосредоточенно слушают с застывшей маской непроницаемости. Я оглянулся и, встретив многозначительный взгляд всегда ироничного Коли Мишурова, улыбнулся ему. Только и всего. Обменявшись взглядами, мы не проронили ни слова. И вдруг в комнате повисла тишина. Филиппенко прервал свою тягуче-медленную речь, словно остановились каменные колеса мельничных жерновов, и уставил на меня пронзительный взгляд своих белесых глаз.
- Что это вам так весело?- назвав мою фамилию, зловеще процедил он сквозь зубы.
Не скажу, что я вздрогнул, но произнесенная вслух моя фамилия резанула слух. Откуда он меня знает, ведь я с ним никогда не встречался!  Это уже потом я убедился, что он знает не только фамилии, но и в лицо каждого студента. Как  не знать, если в этом и заключалась его работа: перебирая личные дела, выявлять «антисоветские элементы» в лице детей и внуков репрессированных и ссыльных немцев, чеченцев, греков, раскулаченных и т.д. Тогда всем им было запрещено учиться в вузах, и никто не знает, сколько их было отчислено из нашего института благодаря стараниям «бдительного» чекиста.
 - Вы всегда себя так ведете или только здесь, в спецчасти? – пронизывая сверлящим взглядом, спросил он. – Зря злорадствуете, от нас не укроется ни один недоброжелатель, как бы он ни маскировался. Все злопыхатели рано или поздно получат по заслугам.

Он все говорил и говорил, нудно и однотонно,  словно жужжала муха, а я вдруг вспомнил. Ну, конечно, я видел его на собеседовании в приемной комиссии, когда поступал в институт, и он, держа в руках мою анкету, тогда задал коварный вопрос: «А что это вы, молодой человек, вступили в комсомол перед самым окончанием школы? Вы что, до этого не хотели быть в рядах помощников партии?»

Он попал в самую точку. Да, действительно, все так и было. Я не вступал в комсомол, как это сделало большинство ребят с 14 лет, а тянул, сколько было можно и подал заявление в самый последний момент уже перед окончанием школы и только потому, что, как говорили, без комсомола в институт не примут. Понятно, что тогда я был совершенно не готов к этому вопросу и пробормотал что-то невразумительное, будто бы был неразумен, а потом созрел. И вот опять я попал ему на заметку. Тогда и дошло до меня армейское правило не попадаться лишний раз на глаза начальству, а в данном случае служителю КГБ.

Летом мы поехали на геодезическую практику в Ачисай на самый юг Казахстана. Практика первая, учебная, но отец сумел договориться с полиметаллическим комбинатом о том, чтобы выполнить настоящую производственную работу по созданию геодезического обоснования рудника.

Нас вывезли километров за 15 от поселка в жаркое пустынное плоскогорье с кустиками колючей караганы и фисташки и синеватой стеной зубчатых гор, со всех сторон окружающих нашу долинку. Каждый день, стоя под большими зонтами, мы производили  высокоточные измерения углов теодолитами в геодезической сети треугольников, называемой триангуляцией. О работе геодезистов имеют представление читатели замечательного писателя Григория Федосеева.

Каждое утро нас будило кудахтанье кекликов – крикливых петушков с розовыми ножками и полосатой грудкой. Нежась в утренней прохладе, мы разбредались «по азимуту», то есть в уборную за ближайшие горки. Мальчишки в одну сторону, девчонки в другую, а наш преподаватель – грузный мужчина лет 40 Евгений Петрович Мастицкий – в третью. Полевые работы чередовались с камералкой, то есть вычислениями. Геодезия – точная и сложная полуремесло-полунаука, основанная на математике. И тут случилось «ЧП». Исчез каталог координат! Трудно придумать себе что-либо кошмарнее. Секретнейшие данные, выписанные на сложенном вдвое листке и взятые под расписку в спецчасти Ачисайского комбината. Брал их под личную ответственность наш шеф и руководитель практики Евгений Петрович. Он и держал этот каталог все время при себе, так как вычисления вел сам. Даже укладываясь спать, хранил документ чуть ли не на собственном теле. И вот он непостижимым образом потерялся, исчез. Перерыли все и везде в палатках, в чемоданах и рюкзаках – все безрезультатно. Листок бумажки как в воду канул  Мастицкий спал с лица и ходил сам не свой. Что стояла работа – это бог с ней. Это полбеды. Нужно было ехать в  Ачисай с повинной, а это значит «сушить сухари». Опять этот проклятый «мешок!»
Хотя Сталин и умер уже 5 месяцев назад, порядки в стране оставались прежними. Мы уже знали, что садят и за анекдот, а уж за потерю каталога координат всыпят по первое число. Тем более что сам Мастицкий, сын попа (я это знал от отца), так что пощады не будет, припомнят все.

Воистину не знаешь, где упадешь, а в России еще со времен  «тишайшего» Алексея Михайловича, всюду видевшего врагов, над каждым висела сума да тюрьма. Но кто бы подумал, что такое могло случиться с пунктуальнейшим и требовательнейшим к себе и студентам, не прощающим никакой оплошности, не знающим снисхождения ни к кому, нашим «бегемотом», как за грузность звали мы своего преподавателя. Ведь именно благодаря ему, ведшему весь год практические занятия, да лекциям моего отца, читавшего курс геодезии, мы так освоили основы нашей профессии, что уже после первого курса могли работать топографами. Уж Мастицкий-то нас погонял! Мы не только научились работать с инструментами, но, сдавая зачеты, делали это на время, укладываясь в заданные минуты и секунды. И хотя Евгений Петрович слыл среди студентов сверхтребовательным, даже жестоким, сейчас за него переживали все. Ни у кого не было и тени злорадства. К тому же все чувствовали себя причастными к этой беде, и на каждого из нас, доведись случиться расследованию, могло пасть подозрение.

Трудно сказать, как бы развивались события дальше, но всех выручил Коля Пасюгин, наш же студент. Человек очень практичный, с большим жизненным опытом. Достаточно сказать, что до института он успел прослужить 7 лет старшиной, а что это значит, знают все отслужившие в армии. Для простого солдата старшина больше чем офицер.
На второй день всеобщего аврала и перетряхивания вещей Пасюгин молча куда-то исчез. Кто-то видел, будто он ушел за горку. Пришел, когда все приуныли, потеряв всякую надежду, и тут же уединился с Мастицким в его отдельной палатке. А вскоре прошел слушок: каталог нашелся! А где – и говорить стыдно: в отхожем месте Евгения Петровича. Видно, выпал в тот момент, когда солидный преподаватель справлял утренний ритуал. Хорошо еще, что не унесло ветром – бумажка зацепилась за колючий кустик – и даже не очень выцвела от солнца. Вот какой ляпсус, разгильдяйство совершил наш аккуратнейший преподаватель!

С тех пор прошло много времени, почти полвека, но я до сих пор помню детали этой истории. Что касается «великого инквизитора», как про себя я звал нашего Филиппенко, то он еще лет 5 перебирал личные дела студентов, пока тихонько не скончался. Чахотка так-таки «съела» его, но и за это время он успел отчислить из института одного нашего студента, между прочим, сына секретаря одного из обкомов. Когда проходила компания по разоблачению Маленкова, Молотова и «примкнувшего к ним Шипилова», тот имел неосторожность ляпнуть: «Хорошо бы еще и самого Хрущева отправить туда же». Наверное, он что-то слышал от своего папаши. Стукачи тут же донесли, куда следует, и «болтун» незамедлительно исчез из института.
Хрущевская оттепель была еще впереди.


                Маркшейдерия – профессия угрюмых

К осени 1958 года договорная работа Горного института стала сворачиваться. Я не очень-то переживал по этому поводу, так как меня тяготила двойственность моего положения: работаю от института, числюсь в комбинате, вроде бы как, болтаюсь между небом и землей вне всякого коллектива. Я завидовал коллегам из геолого-маркшейдерского отдела, объединенных одной очень нужной работой. Мне казалось, что на меня смотрят, как на бездельника, а выполняемая работа не приносила удовлетворения, так как я считал ее совершенно бесперспективной в научном отношении. Мне предстояло найти новую работу. На подземный рудник меня не пропускали врачи, так как находили у меня повышенное давление, но к счастью существовал еще Рудник Открытых работ (РОР), карьер, устроиться, куда мне бы очень хотелось. Я видел, чем занимаются маркшейдеры карьера, все меня там устраивало. Я даже знал кое-кого из работавших на РОРе людей, приходил смотреть экскаваторные работы на уступах. Привлекало и то, что карьер вскрывал старинные подземные работы. Горные работы соприкасались здесь со стариной, с историей. Это было интересно и чем-то напоминало археологию.

Прихожу на РОР. Контора тогда была в бывшей школе имени Жданова прямо на борту карьера. Развалины ее долго потом сохранялись, пока в 80-е годы городское начальство не приказало их убрать.
Маркшейдерский отдел на 2-м этаже. У старшего маркшейдера Мовчуна отдельная комната.
Поднимаюсь. За столом восседает крепкий мужчина с каменным лицом, напоминающим изваяние индийского Будды. Говорю ему:
«Так и так, хочу у вас работать».
Каменный человек молчит, ничего не отвечает. Я знаю, что Мовчун учился у моего отца, и отец его уважает. Даже предлагал поставить его главным маркшейдером комбината. Чего же он не хочет со мной разговаривать? Тем более, я знаю, что и вакансия есть.

Наконец Мовчун открывает рот и сердито сквозь зубы цедит:
- Нет, не возьму я тебя.
- Почему же, Василий Никитович?
- У нас нужно к 8 часам приходить, не опаздывать и весь день работать.
- Ну и что же? Я это знаю, меня это устраивает.
- Зато меня не устраивает, я же знаю, не будешь ты работать.
- Почему?
- У тебя отец профессор, значит ты разбалованный, слушаться не будешь. Чего тебе у нас делать? У нас работа тяжелая.
- Да буду все делать, Василий Никитович, что скажете, то и буду.
- Ладно, - смягчился Мовчун, - бери план.
Я взял планшет, испещренный тысячами линий и отметок.
- Считай объем за ноябрь месяц.
План уступа карьера я, можно сказать, видел впервые, но разбирался хорошо и подобного экзамена не боялся. Я только спросил:
 - Как считать, площадями или разрезами?
- Как тебя учили, так и считай.
И угрюмый маркшейдер уткнулся в свои бумаги.

Я посчитал двумя вариантами. Мовчун окончательно подобрел
- Давай, - буркнул он, - подпишу твою бумагу.
И тут же стал делиться со мной своими проблемами, как специалист со специалистом. Проблема же была в методике подсчета объемов, как раз в том вопросе, что задал ему и я.
- Сделаем вот что, - предложил я, - я подсчитаю и так и так за большой отрезок времени, а потом сравним.
Будущий мой начальник согласился.

И вот в течение месяца я проводил анализ. Получалось, что если все делать правильно  и аккуратно, то оба метода примерно равноценны, но метод разрезов был более трудоемок.
Кажется, Мовчун остался доволен, но рабочее место мне определил рядом с собой за одним столом, так как считал, что в другой комнате без его присмотра я сразу начну филонить. Теперь он дал мне другое задание: сделать чертежи музейной мебели. Дело в том, что в это время в карьере постоянно встречались палеонтологические находки – кости и бивни мамонтов, носорогов и других животных. И начальство комбината, а главным образом, Травников (главный инженер) и Вороненков (директор комбината), решили создать на РОРе музей. Собственно говоря, поэтому и появилась свободная единица маркшейдера. Так что музеем должен был заниматься я. Меня это очень привлекало.

Чертежи я быстро сделал и вскоре витрины, стеллажи и шкафы, изготовленные в столярном цехе комбината, появились у нас в отделе. Мовчуну пришлось освободить под музей свой кабинет и поселиться вместе со всеми в одну большую комнату геолого-маркшейдерского бюро. Кроме маркшейдеров здесь занимались геологи: старший – недавно принятый Еремеев Павел Иосифович и участковый Боровских Семен Иванович.

Мовчун был классическим образцом человека старой, еще сталинской закалки. Работу считал святым делом, все делал честно, добросовестно и того же требовал от подчиненных. Был он консервативен, педантичен и имел железный характер. Переломить его в чем-либо могла разве что понравившаяся женщина или большое начальство.
В Зыряновск он приехал в начале пятидесятых годов после окончания двухгодичных курсов Казахского Горно-металлургического института с дипломом горного инженера-маркшейдера (то есть учился он у моего отца, и отец его уважал). Сначала работал старшим маркшейдером Маслянского рудника, потом его повысили, и он стал на том же руднике завгором (заведующим горными работами, т.е. заместителем главного инженера по горным делам).
Как-то на курорте его обследовали врачи и сказали, что есть подозрение на силикоз. Приехав домой, Мовчун сразу же подал заявление об уходе с рудника, так как работать под землей ему нельзя. В комбинате его ценили, тем более что Седлов – главный инженер, был его однокашником. Его перевели старшим маркшейдером РОРа, должность которого до этого занимал Павел Алексеевич Кон-н – человек нерешительный, трусливый, непредприимчивый, да и что греха таить, малоквалифицированный. Он был техник-топограф.

Профессия, постоянные вымогательства со стороны начальства наложили на Мовчуна зловещую печать. Был он угрюм, на слово никому не верил, людей, за редким исключением, не любил. В общем, зол на весь мир. На начальство, что заставляет делать приписки и мстит, если противишься, на государство за налог за бездетность, на женщин, что имеют льготы по родам и что ему приходится тратиться на чужих детей («кто-то рожает, а кому-то за это надо рассчитываться». У него самого детей не было)).
 
«Меня никогда не включали в списки на премии, - жаловался он, рассказывая о своей прежней работе на каком-то захудалом степном рудничке. – Не давали дров, даже воду не привозили. Все запретил начальник из-за моей несговорчивости, из-за принципиальности, из-за отказа делать приписки».

Обиду на все это Мовчун хранил всю жизнь. Был он экономен до скаредности. Справедливости ради надо сказать, что и в отношении государственного добра тоже.  Сотрудница его рассказывала: «Шпагат спрячет в сейф и не дает даже для отвеса, для нашей же работы. Просить надоело, поэтому мы его обманывали: оставим кончик шпагата так, чтобы он высовывался в щелку дверцы,  и стоит только Мовчуну выйти, вытягиваем сколько нужно».
Все семь лет работы на РОРе Мовчун проходил в одном и том же костюме, пальто древнего покроя и в барашковой, уродливо сшитой каким-то чеченцем, шапке-папахе. Однажды, в сильный мороз он всех насмешил, придя в совершенно нелепом меховом полушубке-тулупе. Перетянутый в поясе, тулуп пузырился едва ли не до пола колоколом-юбкой.
- Барчатка! – коротко и гордо отрекомендовал он свое одеяние изумленно воззрившимся на него сотрудникам. Так он и ходил, наподобие ямщика, будто явившегося из кинофильма о XIX веке.
Бездетный бирюк, брошенный женой из-за нудных нотаций и жадности, он и дома жил серо и неинтересно. Выпивал по вечерам, хотя и не любил компаний, все больше в одиночку или вдвоем. Впрочем, иногда оживлялся, даже шутил. От нечего делать, приобрел баян, даже купил себе фортепьяно, хотя научиться играть на нем перспектив никаких не было.

Приемами дипломатии Мовчун не владел и говорил все напрямик, иногда резко и почти всегда грубовато.
Как-то в ресторане он увидел, что его подчиненный, участковый маркшейдер сидит за одним столиком с рабочим из рудничной бригады. На следующий же день он потребовал от начальства увольнения этого человека, так как совместную выпивку с рабочими считал чем-то вроде подкупа. Возможно, это было правильно, хотя многим казалось немыслимо жестоким требованием. Так же он поступил со своим сокурсником, почти другом, когда увидел, что тот недостаточно прилежен в работе и напрямик сказал ему:
- Давай, уходи, я с тобой не сработаюсь.
Тот ушел не артачась (работа маркшейдера нудная и загруженная сверх меры) и вскоре стал начальником того же рудника (по отзывам близко знавших этого начальничка он был действительно туп и ленив).
Остротой ума Мовчун не отличался и скорее, наоборот, был даже тугодум. Однако правильные решения, хотя и не сразу, находил и на руднике слыл авторитетом в горном деле.

Ценил себя Мовчун очень высоко, и был окружен свитой поклонниц в годах, жаждущих охомутать богатенького холостяка. Но у вакантного жениха были свои планы и, он не торопился терять свою свободу.
О его богатстве и накоплениях ходили легенды, как впоследствии оказалось, совершенно обоснованные.
Большую часть времени на работе занимался планированием горных работ. И хотя это входило в его непосредственные обязанности, нарисовав очередной план, тут же подавал заявку на рацпредложение. Техсовет отклонял, так как никакой новизны там не было, но он шел к Седлову, своему сокурснику, имевшему большой вес в комбинате, и тот накладывал резолюцию: «выплатить». Так он «ковал» деньги.

Было у моего шефа железное правило брать в маркшейдерское бюро на работу только лиц мужского пола. Прежде женщины ему очень досаждали декретными отпусками. В штате числятся, а работать некому. Но кто из толковых мужиков пойдет на низкооплачиваемую работу? Зато женщины валили валом одна за другой.
Приходит претендентка устраиваться
- Возьмите, Василий Никитович, вы же меня знаете, я работать люблю и умею.
А он ей:
- Нет, не возьму, ты рожать станешь, а работать за тебя кто будет?
- Не буду, Василий Никитович, мне уже детей хватит, с этими не знаю, как управиться.
- Будешь. Знаю я вас всех. С мужем спишь, значит забеременеешь.
И не брал.
Есауленко, всю жизнь проработавшей в маркшейдерских отделах, он сказал:
- Тебя не возьму, ты скандальная баба, кричишь много. С тобой работать тяжело, от греха подальше!
Но Есауленко была не из тех, кто отступает. Она пошла к Седлову, (он работал тогда начальником производственно-технический отдел комбината), хорошо ее знавшему, и тот приказал взять. Приходили крепкие парни, и он их брал без оглядки. Они же, как правило, ленивые и никчемные, долго не задерживались, увольнялись. Кадровую проблему окончательно разрешили, когда всех рабочих (замерщиков) все же заменили на женщин, и те добросовестно отработали по 20-30 лет до самого окончания карьера. Но  это было уже после 65 года, когда ушел Мовчун.

В начале своей деятельности на РОРЕ (конец 1958, начало 59 годов) я и действительно много времени уделял музейным делам. Была организована фотолаборатория, куплено кое-что из фотопринадлежностей, велся фотоальбом по истории горных разработок в Зыряновске, даже объемный, ежемесячно пополняемый, макет карьера.  А главное, я собирал палеонтологический материал – кости ископаемых животных, которые в большом количестве встречались на глубине 20-30 метров в рыхлых отложениях (суглинках и глинах) южного борта карьера. По-видимому, от седловины горы (там, где шахта «Капитальная») в направлении на юго-восток проходил древний лог, куда смывались и скатывались кости погибших животных. Здесь образовалось настоящее кладбище доисторических зверей. Здесь были найдены кости древних слонов, шерстистых носорогов, оленей, бизонов, медведей, верблюдов, лошадей и прочих животных вплоть до мелких грызунов. Конечно, большая часть этих костей была вывезена в отвалы. По моим прикидкам остатков одних только мамонтов здесь могло быть до100 штук!

О находках была извещена Академия наук в Алма-Ате. Приезжала и работала в Зыряновске сотрудница отдела палеонтологии Болдырган Сералиевна Кожамкулова. Она увезла в АН несколько ящиков находок, собранных в основном мной.

Но постепенно Мовчун все более охладевал к музейным делам, тем более что работы на РОРе все нарастали, и он все больше загружал меня чисто маркшейдерской работой. Через каких-то несколько месяцев я превратился в обыкновенного участкового маркшейдера со своими обязанностями. Меня это вполне устраивало, так как, хотя музейная работа мне очень нравилась, я чувствовал себя не очень уютно. Мне было неудобно перед сотрудниками своего отдела, что вот они работают, а я, дипломированный инженер – занимаюсь какими-то игрушками. Теперь же я был полностью нагружен «настоящей работой». То есть я производил съемки, замеры, подсчеты объемов, обслуживание экскаваторных работ и приемку буровых работ своего участка. И хотя не очень-то любил маркшейдерию, меня все здесь устраивало. Работы было очень много. Каждый день с утра и до обеда, а иногда и больше, я вместе со своими рабочими производил все полевые работы, раз в два–три дня обходил весь карьер, то есть проходил 3-4 километра. Зачастую все это было в дождь, в жару или сильный мороз. Лишь при температуре ниже 40 градусов откладывались полевые работы под открытым небом в карьере. Но их все равно нужно было выполнять!

От своих принципов Мовчун никогда не отступал. Перестраховываясь, он был требователен и педантичен. Методику работ выбирал самую трудоемкую. Например, вставку опорных пунктов на всех других карьеров делали очень удобным способом обратной засечки, он же ее запретил, так как считал менее надежной и обязал маркшейдерские пункты засекать прямым способом, при котором полевые работы и особенно ходьба увеличивалась в три раза. Но ходить я любил и даже на работе делал все бегом. Прибежишь в контору, а там нужно сделать еще все вычисления, ведь эксплуатационники ждут твоих результатов. Так что приходилось трудиться в буквальном смысле не разгибая спины. Да Мовчун и не позволял отвлечься даже на минуту. Все находились под его неусыпным оком. Любые разговоры на посторонние темы были строжайше запрещены. Не было и традиционной утренней «разминки», когда, придя на работу, сослуживцы обмениваются новостями, происшедшими за последние сутки.
Как-то я не выдержал и стал рассказывать о поразившей меня сцене, увиденной по пути на работу: лошадь, запряженная в телегу, провалилась в канализационный колодец.
Мовчун сидел насупившись. Но хватило его ненадолго
Не успел я закончить, как он рявкнул во весь голос:
- Хватит трепаться, работать надо! Мелешь какую-то чепуху!

И все же мне здесь нравилось. Я чувствовал себя нужным человеком, чувствовал, что приношу пользу обществу. Тем более что и коллектив был мне по душе.

Маркшейдерский отдел, включая Мовчуна и меня, состоял из 8 человек, в том числе 4 ИТР и 4 рабочих. Люди все положительные, рядом с суровым начальником казавшиеся приятными. Из всех выделялся участковый маркшейдер Павел Алексеевич Кон-н, с 1915 года рождения, он начинал карьер, как он сам говорил, забивал первый колышек. Смешной толстый, низкого роста, курносый. Был удивительно труслив, хотя прошел всю войну и закончил ее капитаном-артиллеристом. В отсутствие Мовчуна любил рассказывать эпизоды из войны, которые сводились в основном к двум темам: как он прятался от обстрелов или заманивал в Польше хорошеньких «паненочек». Саша Бочкарев, наш рабочий и, кстати, брат его жены, рассказывал про своего родственника, когда тот еще работал старшим: «Приедет начальство из комбината, маркшейдера ищут. А он спрячется в туалете и сидит, не выходит, ждет, когда уедут». Был довольно ленив, лебезил «в глаза», но поносил последними словами, стоило лишь тому уйти.  Порок, в общем-то, безобидный и с лихвой компенсируемый мягкотелостью и услужливостью.

Городилова Лидия Ильинична – молодая тогда еще женщина, практик, окончила курсы маркшейдерского дела, на карьере занималась обслуживанием буровзрывных работ. Пользовалась авторитетом, никого и ничего не боялась, в работе и во всем была очень честна, откровенна, говорила всегда напрямик и «резала правду-матку» в глаза.
По рабочей сетке проходили еще две женщины, одна из которых чертежница, другая – молодая девушка техник-замерщик. Были еще два паренька реечника, не в пример многим, скромные и непритязательные.


                РОР – Рудник открытых работ

Здесь, наверное, нужно рассказать хотя бы в общих чертах, что же из себя представлял Зыряновский карьер.
Расположенный частично на восточном склоне горы Рудной и далее на восток в районе бывшей промплощадки, и частично старого города, он имел проектные размеры 1,3х1,0 км. и, учитывая склон горы, проектную глубину от 300 до 400 м. Скальные, очень крепкие породы разбурировались станками, рыхлились взрывными работами, отгружались большими экскаваторами и вывозились автотранспортом во внешние отвалы. Проектный объем горной массы составлял 100 миллионов кубометров горной массы.

В конце 58 года, когда я появился на РОРе, карьер только-только вскрывал верхние уступы на горе да начинал разработку рыхлых пород на месте старого города. То есть велись вскрышные работы (вскрыша – это пустая порода), добыча руды производилась попутно и в небольших количествах.

В это время было два горных (экскаваторных) участка (начальники М.А.Чиханадских и А.Ж.Жангараев), буро-взрывной (начальник Климов, вскоре замененный В.С.Спиваком) и экспериментальный - гидромеханизации.
Работали несколько экскаваторов «ЭС-3» с емкостью ковша три кубометра и малопроизводительные станки канатно-ударного бурения «БУ» с производительностью 7 м скважины в смену. Вывозка горной массы производилась разнокалиберным автотранспортом грузоподъемностью от 5 до 10 тонн. Несколько позже появились большегрузные, громоздкие и неуклюжие самосвалы «МАЗ-525» грузоподъемностью 25т, предшественники более современных «Белазов», которые поступили спустя несколько лет.

В пределах карьера находилось более 20 миллионов кубических метров рыхлых отложений (суглинков и глин), отработка которых экскаваторами была затруднена из-за их обводненности, поэтому для эксперимента решили применить способ гидромеханизации, то есть размыв породы струей воды с дальнейшей транспортировкой по трубопроводам в гидроотвал. Руководил этим участком бывший политзек и очень культурный и грамотный инженер уже очень пожилого возраста Григорий Степанович Ханин.

Начальником рудника был изрядно потрепанный жизнью мужичок по фамилии Кузнецов с пушкинским именем Александр  Сергеевич. Был он отчаянный матершинник, очень вспыльчивый, но так же быстро и отходчивый. Рабочие его почти любили, для них он был свой человек, и самый характерный рассказ о нем: «Наматерит, накричит, чуть ли не с кулаками бросается и тут же отойдет и спокойно обращается: - «Ну ладно, дай закурить».

Темпы работ в карьере стремительно возрастали, и везде требовалось маркшейдерское обслуживание.
Так кто же такой маркшейдер и что такое маркшейдерия? Есть такое банальное определение: горный или подземный штурман, то есть человек, дающий направление, определяющий местонахождение. Определение примитивное, но в принципе верное, хотя и далеко неполное. Недаром ведь группа, где я учился в институте, называлась: «ГГ» - горный геометр.

Уже в древности, когда люди начинали добывать руду и прокладывать подземные выработки, то есть вести горные работы, потребовалось знать, как расположены эти подземные ходы и тоннели по отношению друг к другу или к поверхности земли. Как направить выработки, чтобы добраться до руды? Или, например как соединить разные подземные выработки или узнать  где может, провалится земля над выработанным пространством. Всеми этими вопросами и стали заниматься маркшейдеры. Очень странно, но о маркшейдерах не написано ни одной книги. Более того, мало кто знает само это слово, не говоря уже о профессии. Явно, тут писатели детективов, исторических повестей дали маху. Разыскивание кладов, приключения в подземельях, катакомбы, пещеры, подземные ходы городских коммуникаций, наконец, подкопы под стены крепостей для закладки взрывчатки, подкопы из тюремных камер (граф Монтекристо) – везде требуются маркшейдерские работы. Пусть иногда примитивные, в других случаях очень сложные (сбойки при строительстве туннелей для метро, когда ведется облицовка стен и требуется точность в миллиметрах).  Я знаю лишь один  полудетективный рассказ детского писателя Бориса Житкова, где речь идет о проведении подкопа революционерами под здание банка с целью его ограбления. Там делом руководили лица кавказской национальности.  И как тут не подумать, что речь идет о самом Иосифе Сталине, как известно, занимавшемся грабежами с целью добычи денег для большевистской партии.

Маркшейдер – это топограф, геодезист на горных разработках. Он составляет карты горных выработок, направляет эти горные выработки. Это главная, но далеко не единственная из обязанностей маркшейдерской службы. Так как маркшейдер обладает геометрическими данными выработок, рудных тел и топографией поверхности, то ему добавили целый ряд дополнительных обязанностей по обслуживанию горных разработок. А именно:
1) замеры выполненных объемов горных работ,
2) подсчет запасов полезных ископаемых,
3) учет потерь и разубоживания (примешивание пустой породы к руде),
4) контроль за правильностью ведения горных работ,
5) контроль за устойчивостью горных пород и поверхности земли.
6) Определение безопасных зон в районе горных работ,
7) Составление планов поверхности и размещение промышленных объектов и т.д.

Если описывать более подробно все обязанности службы, то наберется до сотни пунктов. То есть почти вся техническая сторона разработки рудных тел за исключением механической, электротехнической служб ложится на плечи маркшейдеров. Как же так произошло?

Дело в том, что до 40-х годов маркшейдерская служба выполняла в основном контрольные функции, входила в состав горно-технической инспекции и администрации горных предприятий не подчинялась. Позже ее ввели в подчинение и в состав горных предприятий, а администрация нагрузила службу дополнительными обязанностями, зачастую сняв их с себя. Получилось так, что контролирующий орган ввели в подчинение подконтрольной организации! То есть маркшейдерская служба контролирует свое же начальство. Отсюда понятна вся трагедия службы и все злоупотребления, применяемые к ней. Пожалуй, это главная проблема, но не единственная. Например, двойственность по отношению к геометрии рудных тел, запасам полезного ископаемого, его учету при разработке. Эти работы ведутся совместно с геологической службой и точного разграничения функций нет. Получается: портачит или филонит один, а отвечает другой, или, в лучшем случае, двое. На многих предприятиях эти две службы даже объединяют в одну: геолого-маркшейдерскую. Значит, маркшейдер должен хорошо знать геологию, по существу, он и сам во многих случаях оказывается геологом. И это далеко не все. На деле выходит, что маркшейдер – это универсал на руднике, обязанный быть и геодезистом и геологом, горняком и специалистом по технике безопасности и проектантом-конструктором. На всех подземных рудниках существовали проектно-конструкторские отделы со штатом специалистов, на  РОРе эти работы выполнял я один без всякой доплаты.
А тут еще научные институты подливают масла в огонь». Свои штаты раздули, чем-то им надо заниматься, чтобы сделать видимость работы. Сидят там юнцы с институтской скамьи, «пороха» на рудниках не нюхавшие, строчат инструкции – целые книги с перечнем обязанностей и методиками, учат производственников, как лучше работать. Только прочесть – терпения не хватит, а уж выполнять – нужно  штаты маркшейдерской службы раздувать раза в 3-5. И тут же горно-техническая инспекция сидит «на ушах». Им тоже надо свой «хлеб» отрабатывать; время от времени появляются, чтобы учинить надзор за исполнением «Правил технической эксплуатации» и множества инструкций. Их, правда, рудничное начальство «отпаивает» водкой (вот где мастера пить!), ублажает на «турбазах» рыбалкой, купанием и прочими развлечениями, но все равно маркшейдер чувствует за собой вину: то не так сделал, эти пункты инструкции не выполнил, и в любой момент его могут взять «за штаны».
А переписка, деловые докладные, работа с научными институтами, анализ проектов  проектных институтов! Все ложилось на старшего маркшейдера.  Мовчуна побаивались обременять, а когда он ушел, то уж сполна насели на меня. И это при том, что у нас, маркшейдеров, едва ли не самая низкая на руднике оплата труда. Конечно, тут сказывается и профессиональная особенность этой службы, и у меня есть свое объяснение всего этого недоразумения. Дело в том, что в маркшейдеры зачастую идут дети так называемой «гнилой интеллигенции», горожане, не умеющие за себя постоять и всегда уступающие начальникам-горнякам, чаще всего происходящим из низов, закалившихся в жизненных баталиях. По крайней мере, так случилось со мной.

Наш старший геолог Павел Иосифович Ер-в принадлежал к тому типу людей, у которых кредо «личный покой и здоровье прежде всего». Вроде, ни лодырем, ни неучем назвать нельзя, а дело не клеилось. Документация велась бессистемно, решить какой-либо вопрос по геологии сложно или почти невозможно, а сам Е-в в обеденный перерыв уходил домой и отсутствовал по два часа. Как поговаривали, он просто спал. Так как работа геологов и маркшейдеров соприкасается очень близко, даже можно сказать ведется совместно, то хотелось ли нашему Бирюку-Мовчуну отвечать за «спанье» другого!

Несколько раз прорывалось его недовольство, но Павел Иосифович был не из таких, кому можно положить палец в рот. Злоба накапливалась. И вот однажды оба главных специалиста схватились, что называется «за грудки». Держа друг друга за лацканы пиджаков, почтенные мужчины, едва ли не самые старшие по возрасту в конторе, поносили друг друга последними словами русского языка. Картина довольно забавная: один маленький, толстый, с постоянно бегающими глазками, другой – здоровенный, высокий и крепкий мужчина с побагровевшим злобным лицом и от волнения брызгающий слюной. Конечно, работать так дальше, было нельзя и тогда начальник Рудника устроил собрание конторы. Слово взял Мовчун и сказал:
- Он лодырь, работу ведет из рук вон плохо и каждый день по два часа спит дома. Его надо гнать.
Е. не остался в долгу, и сам  перешел в наступление.
- Он загонял всех своих людей: подчиненных своих использует как крепостных. Коншина у себя дома заставил колоть дрова. Он старорежимный эксплуататор и кулак.
Действительно, сам Кон-н до этого всем это рассказывал так:
- Вот, змей, заставил меня работать на себя, я же ему, дурак, дрова колол.
Теперь он сидел красный, как рак, и молчал. Как оказалось, дрова они по обоюдному согласию привезли оба, а потом по очереди кололи друг другу.

По молодости я злорадствовал, тем более, что считал (и так и действительно было) Мовчуна чересчур жестоким. Городилова же выступила и защитила честь своего начальника, после чего обоих заставили помириться.

Одна из самых ответственных маркшейдерских работ – замеры объемов выполненных горных работ. От замеров зависят все показатели работы рудника, выполнение плана и оплата труда. Естественно, что эти цифры – предмет особого внимания и начальства и всех трудящихся от инженерно-технических работников до рабочих. Понятна и та ответственность и щекотливость положения маркшейдеров, так как от них все, оказывается, и зависит. В конце первого отработанного мною месяца в качестве участкового маркшейдера Мовчун собрал у нас данные нашего замера и пошел показать начальству. Был довольно долго. Пришел сердитый, ничего нам не объясняет, а говорит:
- Придется сегодня вечером поработать.
- Почему, Василий Никитович? Мы же все подсчитали! – говорю я.
- Плохо подсчитали. Плана нет.
- Как плохо? Мы делали все, как положено.
Коншин молчит, а Лидия Ильинична, как всегда довольно резко:
- Что, опять по сусекам скрести, по полочкам мести?
- Давайте все внимательно, чтобы нигде не пропустить, - говорит Мовчун, - подсчитайте с начала года, разными вариантами попробуйте.
Мы сидели допоздна, потом в воскресенье работали. План с горем пополам все же натянули.

Следующий месяц прошел нормально, а потом все опять то же:
- Давайте, ребята, искать. Не получается план. Начальство требует. Поскребите по сусекам.
- Да мы же все по правилам. Пусть, сколько есть, столько и будет. Нет, я не буду ничего пересчитывать.
Это Лидия Ильинична говорит. Коншин, конечно, молчит, но я знаю, что он потом будет ругать и начальство и Мовчуна. Я тоже думаю: «В чем мы можем ошибаться?» Снег – раз, разрыхленные забои – два, на разрезах мы соединяем верх и низ уступа прямой линией, а ковш экскаватора черпает дугой по радиусу. Да и еще могут быть неточности. Говорю об этом Мовчуну.
Он одобрил. Говорит:
- Правильно, надо учесть. Там же ведь живые люди.

Опять все пересчитали. До плана кое-как наскребли. Так мы и работали, время, от времени оставаясь по вечерам на авральные работы, попросту говоря, натягивая замер до плана. Но ведь тот же снег, это не вскрыша. В план входить не должен. С другой стороны  люди ведь работали. Грузили, транспортировали. Здесь явно недоработка и проектантов и отдела труда и зарплаты. Так или иначе, мы понимали, что это приписки, но молчали. Во-первых, веря в опытность Мовчуна и зная, что от ответственность лежит на нем, а во вторых, боялись ему перечить. В то время спасало два обстоятельства: во-первых, в те времена люди работали более или менее честно, а во вторых, начальник рудника Кузнецов, хотя и был крикуном и матершинником, все же имел совесть и не был таким нахрапистым, какие стали появляться позже. Кроме того, нельзя забывать, что Мовчун имел большой авторитет на руднике, его боялись и старались выполнять его указания: грузили, более-менее, хорошо, рейсы приписывать остерегались. Все-таки на руднике все были молоды, а Мовчун едва ли не старше всех, вся ответственность лежала на нем. Он был на голову выше всех, да и держался надменно, смотрел на всех свысока, это действовало, мы доверялись ему. И не только мы, маркшейдера, но и начальство тоже.

Анализа по замерам никто не проводил, разговоров на эту тему в маркшейдерском отделе старались избегать, но по моим предположениям наши приписки в то время не превышали пяти процентов, то есть мы укладывались в допустимую в то время норму и формально могли считать, что ведем учет правильно.

Так началась моя деятельность на РОРе, и одним из первых впечатлений были палеонтологические, а затем и другого рода находки, которые можно назвать археологическими, а на обывательском языке – кладбищенские.




                Тайны карьера
 
Тайны есть везде, где есть старина, и чем древнее город, тем больше связано с ним тайн. Были они в 170-летнем Зыряновске. И даже в избытке! Многое воскресло из небытия, когда карьером отрабатывались верхние слои, а с ними и старый  город и шахты, и старая фабрика и все, что было связано с жизнью поколений.

Рассказывая об этом, я думаю о том, как мало мы интересуемся своим прошлым, не оставляем о себе письменных свидетельств и потому плохо представляем, что было хотя бы  сто лет назад. Вот и карьерные раскопки – никто из местных жителей ничего не мог объяснить по поводу той или иной находки. Не буду повторяться, рассказывая о палентологических находках. Для меня это была целая эпопея, азартная, увлекательная, оставившая яркий след в жизни. Обо всем этом можно прочитать в главе «Зыряновская Плутония» в книге «Лесное фотоателье».

Как известно, карьер изначально задумывался для доработки старой части Зыряновского месторождения. То есть тех запасов, что остались после прежней разработки подземным способом, ведшихся еще с конца  XVIII века.
Здесь была целая сеть старинных шахт, штолен и прочих подземных выработок, а главное, очистных выемок (места выемки руды). А на поверхности лежал старый поселок. В моем представлении пыльная,  деревянная деревня, среди бревенчатых домов которой возвышались бревенчатые  копры шахт. Некоторые из них я еще застал, когда в 1958 году пришел на РОР. А еще торчали каменные стены домов, сложенные из «диких», неотесанных глыб. В одном таком приземистом и совсем небольшом каменном доме располагался электроцех.
- Здесь была лавка купца Сурова, - рассказал мне кто-то из местных. – Вообще-то каменные дома русские не любили, предпочитая жить в деревянных. А каменные строили богатые зыряновцы под склады, лавки, амбары.
- А в том «особняке» торговал купец Кошкин, - продолжал мой грамотный гид. – Между прочим, дочь его впоследствии вышла замуж за геолога Сатпаева. Да, да, того самого, что потом стал знаменитым академиком.
А я же подумал: как тесен мир. Я вспомнил рассказ своего отца о том, как он в 1927 году приехал с Украины в тогдашнюю столицу Казахстана Кзыл-Орду. И там служил в одном горном управлении вместе с Сатпаевым. Оба горные инженеры, оба были молоды, оба там женились. Но прежде поссоролись из-за женщины, которую оба приметили себе в жены…

Карьером рушили всю зыряновскую историю, а первыми в 1955-56 годах исчезли те самые чудские выработки, по которым Герасим Зырянов открыл месторождение.

Чудь – загадочный народ, две-две с половиной тысячи лет назад умел добывать руду и выплавлять медь, бронзу, а потом и железо. Но если были горные разработки, если плавили металлы, значит, могли быть и поселения. И.С.Маханов – коренной зыряновец, знающий многое из жизни старого города, рассказывает, как, будучи подростком, лазал в эти норы-закопушки на склоне горы Рудной, а на речке, Вторушке, невдалеке от впадения ее в Маслянку находил даже бронзовый нож, без сомнения, древнего происхождения.

В 1955-57 годах работами карьера была затронута непосредственно та старая часть города, которая до 1941 года называлась «село Зыряновский рудник». Вскрывали так называемый культурный слой, образовавшийся за 170 лет и напичканный остатками домашней утвари и предметами быта: черепки и обломки глиняной и фаянсовой посуды, гребенки, подковы, стремена.

У меня до сих пор хранятся две медные монеты еще екатерининских времен, найденные в районе старого базара.
Позже, когда пустырь распахивали под огороды, я находил в земле стеклянные бусы, мутные, непрозрачные, явно кустарного производства. Встречались старинные бутыли квадратного сечения из зеленоватого стекла, так называемые штофы.

Находили и другие вещи и даже «клады». Правда, я не знаю  ни одного случая, чтобы находки были очень ценными. Рассказывали о полусгнившем ящике с фарфоровой посудой, о ларце с бумажными деньгами – николаевками, керенками. Возможно, хозяин спрятал до лучших времен, да, видно, сгинул в страшные годы революций и
межвластья.

Ясно, что большинство подобных вещей вообще могло оказаться незамеченными, тем более зимой, когда глиняные забои парят, видимости никакой. С другой стороны, вовсе нет гарантии, что обнаруживший ценный клад побежит докладывать начальству, к тому же и никаких распоряжений на этот счет не существовало. Никто не фиксировал находки, никто не собирал. Да и времени с тех пор прошло немало, многое забылось или осталось в виде преданий. Сейчас трудно установить все с полной достоверностью, не всему я был свидетель, а рассказы очевидцев расходятся в деталях. Но, в общем, картина все-таки вырисовывается.

Когда снимали верхний слой, неожиданно обнаружилась кирпичная кладка. О том, что здесь могила, догадались сразу. Склеп! Осторожно разрыли вокруг землю, подняли  плиту и увидели лежащего в гробу мужчину. Вернее то, что от него осталось, а именно скелет в мундире, и при всех регалиях. Здесь показания свидетелей различаются. Одни говорят, что это был генерал в брюках с лампасами, с золотой цепью, со шпагой и при орденах. Другие, что горный управляющий в форме, с золотым крестом и в старинных штиблетах. Ясно, что это был какой-то важный официальный чин, может быть, горный пристав или другой чиновник, но, скорее всего – непростой горный инженер. Тогда горная администрация имела государственные звания  и носила форму.

Могло быть и так, что существовало несколько подобных могил, ведь за сто с лишним лет наверняка умерло не одно важное служивое лицо. Установить истину трудно, тем более что в годы советского лихолетья могилы были стерты с лица земли, надгробья и кресты порушены, и все давно забыли о расположении здесь кладбищ и захоронений.
Тогда останки были перезахоронены на новом кладбище, а кое-что из регалий попало в  школьный музей, организованный учителем истории  Зориным. Но, как это бывает, учитель вскоре уехал, а от экспонатов не осталось и следа.

Где-то через год неподалеку от того места, где было первоначальное захоронение борцов за советскую власть, раскопали другую могилу, очевидно, священника. Когда-то на том месте стояла церковь, а, как известно, почетных граждан, и в первую очередь священников хоронили внутри церковных оград.
Не очень все это приятно и даже кощунственно – раскапывать могилы, но что было делать: все они находились внутри карьера. Тогда я сам видел кости, ручки от гроба и остатки башмаков с подошвой, сшитой из тонких слоев кожи.

Постепенно работы опускались на глубину, стали вскрывать скальные  породы. Я с нетерпением ждал, когда обнажатся старинные штреки и квершлаги – входы в таинственные подземелья. Ведь бытовала легенда о  прикованных цепями к забоям рабах-рудокопах, а о якобы замурованных в шахте рабочих существовали даже документальные рассказы. Я ожидал, что можно будет заходить в эти темные туннели, осматривать старинные механизмы и устройства, увидеть шахту 19 века.

В жизни все было совсем не так. Обнаженных выработок наблюдалось мало – они гасились взрывами, а  в те, что открывались, никто бы не рискнул проникнуть. Это было слишком опасно, так как все там держалось «на божьем слове» и висело на волоске.

Да, мы находили в большом количестве полусгнившую старую крепь и дровяную закладку. Иногда рабочие даже отсортировывали ее на дрова. Попадались старинные рельсы смехотворно малых размеров, искореженные, почти игрушечные вагонетки, встречались даже остатки деревянных сточных желобов. Но, пожалуй, это и все. Ни скелетов рудокопов, ни общей картины старых подземных работ мы не увидели.

Зато очень скоро подземные выработки стали интересовать нас совсем по другой причине. Расположенные под карьером, они были источником большой опасности. Ведь кроме проходческих выработок, там были и пустоты больших размеров, оставшиеся после выемки рудных блоков, и в любой момент в них могла провалиться поверхность. Могли погибнуть люди, быть разрушены дорогостоящие механизмы, и ответственность за это лежала полностью на нас, маркшейдерах. Шутка ли сказать, только известных пустот в карьере числилось более полумиллиона кубометров, а сколько еще незафиксированных, забытых, не показанных на графике! Я даже ездил в Барнаульский архив, искал дополнительную документацию по этому вопросу.

Весь рудный массив представлял собой подобие пчелиных сот, сплошь изъеденный прежними горными работами всевозможных размеров, форм и расположений. Там, как говорится, живого места не было, все перемешалось: шахты, выработки горизонтальные и вертикальные, наклонные «печи», очистные блоки пустые и заложенные. И все это надо было найти под землей, разведать и вовремя погасить, то есть искусственно обрушить потолочину и этим обезопасить уступы.

20 лет работы с 1960 по 1980 годы над нами, как Домоклов меч, висел страх, даже ужас перед обрушением в эти подземные пропасти. Кошмарные провалы, будто вход в подземный ад, снились мне даже во сне. Поэтому все время вели разведку, бурили глубокие, в 40 метров скважины, а, обнаружив полость, обуривали и взрывали потолочину. Так, «ощупью» все годы и работали. Между прочим, в аналогичных условиях в 50-е годы именно из-за пустот закрыли карьер в Кентау.

Проблема погашения подземных пустот в карьерах стояла остро не только на нашем предприятии. Ленинградский научно-исследовательский маркшейдерский институт разработал даже прибор для съемки недоступных пустот через скважину. Приезжали они с этим прибором и к нам, но проблема была вовсе не в съемке (размеры мы определяли с помощью оконтуривающего бурения), а именно в нахождении неизвестной пустоты, определении ее местоположения.
Другой проблемой было определение полноты погашения пустоты. Я даже разработал формулу, на основе съемки развала горкой массы после взрыва на погашение, однако в опубликованной моей статье редакция сборника побоялась ее поместить, очевидно, не доверяя автору и его компетенции.

Горное дело недаром считается искусством и с трудом поддается расчетам. Пустоты вели себя непредсказуемо и коварно. По вертикальным выработкам подземная закладка «перетекала» из одного блока в другой, и пустота неожиданно появлялась там, где вовсе не значилась и не ожидалась.

Однажды в обеденный перерыв буровики отошли в рядом стоящую будку. Через 20 минут возвращаются, а там страшная яма, огромный провал глубиной в 20 метров и размером 20 на 20. Стоял мотоцикл «Урал» с коляской, так его будто корова языком слизнула и никаких следов.

Ухнуло грозно, но не так, чтобы и громко: будто хлопнуло или вздохнул кто тяжело. Обрезало, будто ножом. Стенки вертикальные, к краю страшно подходить. Там, в глубине  камешки глухо так гремят, с обрыва осыпаются, то ли пар, то ли пыль струйками из воронки поднимается.
-Однако, Павел, в рубашке ты родился, - удивляясь, обсуждали мужички. – Бог тебя оберег, а вот мотоцикл забрал…
-Да не Бог, а сам  дьявол, - ворчал обескураженный Павел. – Провалился, будто в саму преисподнюю.
Рабочие еще поохали, поахали, а больше всех хозяин мотоцикла. Комбинат ему потом выплатил стоимость убытка. А ведь никакой там пустоты не числилось, и разведка ничего не показала!

Стали разбираться и оказалось, что на глубине 150 метров разрушился околоствольный «целик» шахты «Комисская», и в пустоту ушла вся забутовка ствола. Причем образовавшаяся пустота оказалась не на месте шахты, а чуть в стороне. А мотоцикл выкопали потом года через два: от него почти ничего не осталось.
Тот ствол обрушался и второй раз, но мы уже были начеку, и устья шахт охранялись.

За все время работы это ЧП,  связанное с пустотами, было единственным, других не было. Без ложной скромности могу сказать, что маркшейдерская служба не допустила ни одного несчастного случая.

В пирамиде Хеопса ученые до сих пор ищут полости и пустоты – нелегкое это дело. Мы свои пятьсот тысяч благополучно разведали и погасили. Все это теперь вспоминается как кошмарный сон. Зато комбинат ничего этого не заметил, да и сомневаюсь, что он хотел знать о наших проблемах. Его задачей было давить нас, чтобы рудник выполнял и перевыполнял план. Да чтобы, не дай бог, не случился смертельный несчастный случай, за который может попасть даже комбинатовскому начальству. Остальное для него было, как говорится, «до лампочки».
А вот скелеты и мертвецы были еще и даже много. Когда стали рыть напротив старого базара, обнаружилось целое кладбище, о котором ничего не знал и не помнил никто даже из самых коренных старожилов. Не значилось оно и на старых планах, а на поверхности не было никаких следов. Ни крестов, ни надгробий, все уже давно застроено. Скорее всего, здесь, почти в центре старого заселения, были похоронены первопоселенцы, возможно, умершие в начале XIX века.

Все было как в фильме ужасов: торчали черные лиственничные гробы,  сыпались труха и кости. Черепа скалили зубы, а косы рыжеволосых красавиц свисали с откосов.
Кое что собрали и захоронили в «братской» могиле на  новом кладбище у школы имени 40-летия Октября, но многое ушло в отвалы. Женщины, работавшие на очистке кузовов самосвалов, жаловались на трупный запах и отказывались обедать. (А ведь кладбищам было не менее 140-150 лет!)


                Кадры решают все.

В 1960 году начальник РОРа А.С.Кузнецов заболел раком и умер. На его место прислали Груберта С.Ф. бывшего начальника Заводского рудника. Человек он был неплохой, но имел свои принципы. С рабочими старался быть своим, как говорится, запанибрата, зато на ИТР отыгрывался и частенько был груб. На открытых горных работах он был новичок, и я сам однажды оказался свидетелем, как он оправдывался перед одним из руководителей комбината: «Хоть убейте, а не могу я решить этот вопрос. Для подземного рудника знаю, а как для карьера – нет. Здесь все сложней».

И неудивительно: карьер представлял собой целый клубок трудноразрешимых проблем.
Особенно доставалось геологам и горнякам за плохое качество руды. А как вынуть руду из массива, чтобы не перемешать с пустой породой, когда рудные тела маломощны и настолько сложны, что зачастую напоминали корни дерева? Но и это еще не все. Весь горный массив изрезан сетью подземных выработок, частично пустых, частично заложенных породой. И все это надо взорвать, да так, чтобы не перемешать и раздельно вынуть прожилки руды громоздкими экскаваторами с емкостью  ковша более 4 кубометров.

Это была действительно сложная проблема, и Груберт тоже не знал, как ее решить. Однако это не мешало ему через несколько лет ставшему главным инженером комбината, приезжая на РОР, делать разносы за плохое содержание металла в руде. Стекла дрожали в окнах конторы, когда он шаляпинским басом ревел на совещаниях по рассмотрению плана на карьере. Вся тогдашняя командно-административная система была основана на мате, порче нервов и инфарктах, а с другой стороны на подачках, раздаче званий, орденов, автомобилей и прочего в зависимости от занимаемой должности и взаимоотношений с начальством.

Наверное, я ничего не понял в деятельности Груберта, но у меня сложилось впечатление, что на руководящей работе он ничем особенным себя не проявил, исключая  разве что запоминающийся громовой бас. «Человек с хорошо поставленным голосом», - так выразился однажды замминистра Харитонов на одном из совещаний. Очевидно, он не знал Груберта лично, а может, попал в самую точку и дал правильное ему определение?

Проработал он недолго, и после отъезда Гребенюка его перевели начальником Маслянского, самого большого на комбинате рудника. На РОРе начальником стал Борис Васильевич Лебенков – умница, талантливый инженер и прекрасный человек. Идеи так и роились у него в голове, и многие были очень интересны. Между прочим, в маркшейдерии он разбирался не хуже специалиста, в том числе и Мовчуна. В частности, он предложил нам вести замеры от обратного, то есть каждый раз из проектного объема вычитать остаток и таким образом находить сделанный за месяц объем горных работ. Это исключало накопление ошибок. Таким образом, он сам подсказал нам, как избежать приписок и вписаться,  в проектные объемы, т.е. не превысить их.

Недостатком Лебенкова была излишняя говорливость. Держался он со всеми на равных. Я, участковый маркшейдер, мог в любое время зайти к нему, чтобы решить какой-то вопрос. Он тут же развивал массу идей, и разговор затягивался на часы.

Конечно, он не был похож на тогдашнее начальство, простота и доступность казались необычными и кое-кому не нравились, особенно руководству комбината.

Зыряновский комбинат был хорошей школой специалистов, как тогда говорили, кузницей и кадров, и поставлял кадры ответственных работников на родственные предприятия, в науку и даже в министерство. Одним из первых уехал, став заместителем министра цветной металлургии, Ю.П.Вороненков. На комбинат прислали нового директора Н.Ж.Жаманбаева. Хорошо помню его появление на РОРе. Его водили по кабинетам, показывали наш музей. Огромный, негроподобный, напоминающий известного американского певца африканского происхождения Поля Робсона, абсолютно не войдя еще в курс дел, тогда он улыбался и согласно кивал головой. Первым моим впечатлением о нем было: не слишком компетентный администратор, которому можно вешать лапшу на уши. На самом деле он проявил себя сильным волевым человеком, твердо держащим бразды правления огромного предприятия. Особенно разбираться в тонкостях горно-обогатительного производства директору не требовалось, зато властность, жесткость, честолюбие, «нюх» на все передовое, умение добиться особого положения для комбината, талант «выбивать» деньги или материалы – здесь Жаманбаев был на высоте. Как раз все то, что требовалось хорошему хозяйственнику при системе социализма.
Поговаривали, что Жаманбаев приходится, чуть ли не родственником самому Кунаеву. В это можно было поверить, так как вел он себя соответствующим образом. Ходило крылатое выражение, что Жаманбаев открывает двери кабинетов в министерстве Алма-Аты пинком ноги. Министра Березу открыто не уважал.

К моменту прихода Жаманбаева комбинат достиг проектной мощности, став передовым предприятием страны в своей отрасли. Как сейчас принято говорить, это было градообразующее предприятие с почти двухсотлетней историей. Можно сказать, что это было государство в государстве. Весь город зависел от  него, и не случайно само здание управления ЗСК было выстроено на центральной площади города  там, где на самом деле должно стоять здание мэрии или Горкома.

Если Вороненков и Травников выстроили комбинат, то Жаманбаев довел его до проектной мощности и до своего расцвета. При нем на комбинате внедрялось все передовое, что появлялось в науке и технике, было налажено сотрудничество с Сибирским отделением Академии наук и даже кое-что применено из научных разработок его институтов, внедрена автоматизированная система управления обогатительной фабрикой, впервые в стране построены цеха обогащения руд в тяжелых суспензиях. Немало сделано и для города. Строительство Дворца техники и спорта в Зыряновске, поликлиники комбината, можно отнести к его заслугам. Дворец построен только благодаря его связям и пробивной силе. Вполне можно было бы назвать его именем не улицу, а дворец.

Сделав много, Жаманбаев требовал и многого для себя: поклонения, почитания, не терпел никаких возражений со стороны, как подчиненных, так и городских властей. Умел и любил делать наставления, читая длинные, иногда по полчаса, назидательные проповеди, часто не называя фамилий, иногда иносказательно, но понятно всем. Тут же звучали и угрозы. Словом,  был чисто восточный человек, настоящий хан, хорошо владеющий приемами азиатской  дипломатии.

За счет комбината содержалось несколько лагерей отдыха на берегу Бухтарминского водохранилища, для начальства отдельные барские охотничьи  и рыбацкие дома развлечений на Зайсане, в Шумовске (лесной поселок), и даже «собственный» курорт «Рахмановские ключи». Там отдыхали, развлекаясь в основном в мужских компаниях. Не обладая большой культурой, все ограничивались чревоугодием, возлияниями, игрой в карты, охотой и рыбалкой.
Однажды на такой «Охоте» (кстати, будучи в командировке) начальник ПТО нечаянно подстрелил (ранил) главного геолога. Этот случай скрыли, хотя он вполне подходил под несчастный случай на производстве.

Таким людям как Жаманбаев, было подвластно все. Все  в мире было им доступно, кроме одного: здоровья и вечной жизни. Он умер 63 лет от инфаркта.

Как курьез можно привести один анекдотический случай, происшедший с нашим директором.
Однажды секретарша приносит на подпись какую-то бумагу. Жаманбаев посмотрел и отшвырнул со словами: «Без даты!» А нужно сказать, что по-русски он говорил с сильным казахским акцентом, и, как многие казахи, букву «Б» произносил мягко, как «П». Секретарша, естественно, в слезы: оскорбил!


                Тяжела ты, шапка Мономаха!

В 1965  году умер главный маркшейдер комбината Подлесский, и Мовчуна забрали на эту должность. К этому времени, а вернее, гораздо раньше, я вошел в полное доверие у Мовчуна. Теперь он меня хорошо знал и уважал, а, уходя в отпуск, оставлял за себя, за старшего. Оставил, вернее, рекомендовал на должность старшего маркшейдера РОРа меня и теперь, после своего ухода. Откровенно говоря, должность эта меня пугала и не очень-то привлекала. Я хорошо знал о трудностях и сложностях работы и боялся ответственности. Все же рядовому за спиной старшего проще. Но наш главный инженер Юрий Иванович Миронов мне говорит:
- Ты чего это? Сын такого большого человека и отказываешься.
Он, конечно, преувеличивал. Своего отца я никогда не считал большим человеком, как, например, сам Миронов, у которого отец был начальником главка в союзном министерстве.
И Лебенков тоже:
Чего бояться? Самое страшное, когда на маркшейдера давят, заставляя делать приписки, а у нас этой проблемы, кажется, нет.

Что правда, то правда. Лебенков был порядочным и честным человеком. При нем мы и забыли, что такое насилие над маркшейдерской службой. Когда кто-нибудь подсказывал ему, что надо бы натянуть план – всем  хотелось премию – он говорил:
- Вот есть маркшейдер. Как он скажет, так и будет.
Этим он брал удар на себя, и представляю, как доставалось ему от начальства комбината и Жаманбаева! Получилось так, что после его ухода с РОРа за 20 последующих лет сменилось 6 начальников, и ни один из них не мог заставить себя отказаться от вымогательств. Все оказались непорядочными, нечестными людьми!
А Юрий Иванович тогда еще добавил:
- Смотри, а то ведь Шакенев уже копытом бьет. Ты думаешь, зачем он к нам пришел? Почуял, что место освобождается…
Шабдан Шакенев к нам недавно перевелся из отдела главного маркшейдера. Был он практик, окончил какие-то маркшейдерские курсы, но разбирался хорошо в делах, и по возрасту старше меня на 10 лет.
Я подумал и решил, что мне – инженеру стыдно будет работать под начальством человека без образования и согласился.

Шакенев же оказался очень пробивным и ловким. Вскоре его избрали заместителем парторга, и там где-то в парткоме он стал говорить против меня какие-то гадости. Сам я в партии не состоял, а об этих разговорах мне уже кто-то потом передал. Наверное, у меня были какие-то недостатки (у кого их нет!), но, в общем, я стал чувствовать злое дыхание у себя за спиной. Разговаривал Шакенев со мной вежливо, но все мои указания и распоряжения тут же критиковал, а потом и вовсе перестал выполнять. Работать стало трудно, неприятно и лишь из принципа я не подал заявления об уходе с этого поста. Тянулось это долго, во всяком случае, больше года. А кончилось тем, что Шакенев подал на меня какую-то кляузу, она попала к Седлову. Седлов понял ситуацию и вместо того, чтобы наказать меня, как этого хотел Шакенев, тут же перевел его на Маслянский рудник. Я вздохнул свободно, теперь можно было по-настоящему окунуться в работу. А сложностей предостаточно – карьер как раз вошел в силу, пошла добыча руды, работы опустились ниже и вошли в зону старых горных подземных работ. В общем, сюрпризов и проблем хоть отбавляй. Целый клубок сложных инженерных задач, которые требовали своего разрешения, и об этом следует сказать отдельно.

               
                Сюрпризы и проблемы карьера.

К семидесятым годам Зыряновский карьер развился в проектную длину и ширь и приобрел внушительный вид огромного котлована. Этакая «яма» более километра в диаметре и 200 метров глубиной. Я уже потом, когда карьер отработали, подсчитал, что если выстроить в ряд груженные  горной массой нашего карьера «Белазы», то они два раза обогнут земной  шар по экватору.

В 1975 году ко мне в гости приезжал ленинградский писатель Н.И.Сладков, и я водил его на смотровую площадку на борту карьера. Писатель, объездивший полсвета, был потрясен панорамой тогда еще работающего РОРа.
- Да, - протянул он, - как кратер вулкана. За границей, чтобы посмотреть такое, берут деньги.

Почти то же произнес как-то, оглядывая картину развороченных земных недр, наш директор Нурали Жакенович Жаманбаев:
- Да-а, большую кесешку выкопали!
И потом долго еще этой «кесешкой» называли свой карьер рабочие РОРа.
Эта «яма», как и террикон, долго маячила перед глазами. Но что знают о карьере жители города? Время течет, уходят люди, стирается память… Место, где был старый Зыряновск, а потом карьер, сейчас тщательно огорожено и, если еще недавно на его борту пасли скот и даже устраивали пикники, то сейчас ни у кого нет желания проникнуть туда! Свершилось то, чего опасались: чашу карьера постепенно затапливают подземные воды. Но, несмотря на лазоревый цвет озера, никто не любуется им и никому в голову не взбредет мысль искупаться в нем. В нем заключено что-то зловещее, словно над тем местом витает какое-то проклятье, отпугивающее даже смелых. 
Сейчас трудно сказать, кто принимал решение о карьере: министерство, проектные институты или сам Зыряновский комбинат.

Старожил города, геолог 30-х годов И.Тихонов рассказывал, что мысль о строительстве карьера высказывал еще в 40-е годы тогдашний директор Зыряновского рудоуправления А.Султинский. Предварительный проект и эффективность открытой разработки потерянных при подземных горных работах запасах сделал тогдашний главный геолог Печенкин. Еще более рьяными сторонниками открытого способа разработки были следующие руководители комбината Ю.Вороненков и А.Травников, очень энергичные и предприимчивые инженеры. Они-то и “пробили” проект в жизнь. Но думали ли они о последствиях, которые повлечет за собой их детище?!

С хозяйственной точки зрения это было правильное и очень логичное решение. Не оставлять же в потерях огромные запасы, накопившиеся между старыми подземными выработками за 150 лет!
Если когда-то вынимались, в основном окисленные руды, легкообогощаемые и содержащие серебро и золотосодержащие руды, то теперь стране нужны были все металлы, имеющиеся там: свинец, медь, цинк, редкоземельные металлы. Плановые органы государства поддержали идею. В проектировании принимали участие институты в Свердловске «Унипромедь» и «Гипроцветмет» в Москве.

Конечно, можно было бы и подземным способом, но это считалось затруднительным именно из-за изрезанности месторождения старыми работами. Опасно, и не очень-то комфортно, как кротам, копаться в «норах» без воздуха и света. В моду входили карьеры. Привлекало многое: большая производительность и возможность применения крупных механизмов, лучшие условия труда, меньший травматизм и т.д. О последствиях не думали. Такого понятия, как охрана природы и среды обитания не существовало. Тогда и слова «экология» не знали.
Составили в общих чертах проект, определили параметры (размеры), схему вскрытия (способ отработки), механизмы, и вперед: бури, взрывай, экскавируй, вывози. Но легко сказать, да трудно сделать. Проблема и сюрпризы стали возникать сразу.

Начали с западного борта, с горы Рудной. А там зона обрушения подземных рудников. Во время провалов обломки могут покатиться вниз, в карьер, а это опасно. Для приведения борта в безопасное состояние надо борта «заоткашивать», то есть убирать ненадежные куски породы, зачищать откосы. Как, чем? Этот вопрос в проекте обойден. Решили применить подземные скреперные лебедки. А еще придумали сбивать заколы (торчащие камни) стальным тросом. Внизу к тросу привязывали тяжелый груз («бабу»), а сверху цепляли за трактор. Трактор идет по верху, тащит трос, а он «срезает» торчащие глыбы, сглаживая, зачищая откос.
Да разве только это!

Предметом особых забот являлась добыча руды, для чего и существует любое горнодобывающее предприятие. О проблемах, связанных с этим я уже упоминал. В первую очередь сложность выемки полезного ископаемого в Зыряновском карьере связана с горно-техническими условиями: с крепостью пород,  наличием пустот и трещиноватостью. Но это еще далеко не все. Рудные тела, зачастую маломощные, имели очень сложную морфологию, неровные, извилистые контакты залегания, крутое падение. А ведь нужно добыть руду, вынуть ее отдельно от пустой породы, не потерять в общей горной массе, не смешать с породой (разубоживание). По проекту предполагалась раздельная (селективная) отбойка и выемка. Но горная порода не сливочное масло, которое можно резать ножом (или хотя бы ковшом  экскаватора). Нужны буровые, а затем взрывные работы, но как это сделать, когда и оборудования такого нет. Не бурить же маленькими малопроизводительными станками и перфораторами, когда время не терпит и производительность карьера очень высока.

На карьере с 1966 года уступы разбуривались станками крупногабаритного шарошечного бурения (СБШ, БСШ), пришедшими на смену  станкам канатно-ударного бурения. Производительность при этом увеличилась в 6:10 раз, до 40 м в смену. Но где уж тут до раздельного разбуривания рудных тел мощностью в 2-4 метра, если расстояние между скважинами составляло 6-8 метров, а диаметр скважин 0,25м! По предложению геолога П.И.Шахтурова на свой страх и риск приняли решение бурить все вместе, но взрывать уменьшенными зарядами, чтобы не перемешивать руду и породу, а потом в процессе экскавации производить сортировку. Для этой цели на экскаваторах круглосуточно дежурили геологические коллекторы. Но как убедить вышестоящих специалистов в том, что это единственно правильное решение? Старались, как могли, но, если не выполнялись показатели по добыче руды (содержание, объем), поднимались грандиозные скандалы. Более  всех доставалось геологам. О накале этой борьбы можно судить по смене геологов. За 10 лет работы с 1966 по 1976 годы сменилось четыре старших геолога. Ушел П.И.Ер-в. Представительная комиссия из управления комбината под руководством М.Г.Седлова устроила ему экзамен, проверку всей деятельности руководимой им геологической службы, высмеяла и опозорила за леность и плохую работу, после чего в жесткой форме предложила подать заявление об уходе на пенсию. Но и последующим доставалось не меньше.
Дирекция и управленцы комбината, сами устранившись от решения проблемы, в грозной форме требовали выполнения проектной технологии и всех показателей по добыче руды (объемы и содержание металлов). От рева Груберта и разборок Жаманбаева все притихали и замирали, боясь сказать слово в свое оправдание. Но где ее взять, руду, если генеральный подсчет запасов сделан с приписками? Геологи в свое время «выполняли план» по приросту запасов и завысили их. И вот теперь отдувайся за них!

В то же время и научно-исследовательский институт «ВНИИЦВЕТМЕТ» тоже ни слова не сказал о решении всех этих проблем. Занимаясь ничего не значащими вопросами, от главного они уклонились. Поистине прав Пушкин, сказавший, что «в академии наук заседает князь Дундук».

Карьер опускался, образуя котлован. Выхлопные газы тяжелых автомобилей, пыль от массовых взрывов – все это, как облако, заполняло чашу карьера, в условиях зыряновского безветрия не желая уходить в сторону. Чтобы разогнать эту грязную тучу, привезли… списанные реактивные двигатели с самолетов Туполева. По нескольку часов в сутки мощные моторы гудели, сотрясая воздух, но был ли от этого толк, по правде говоря, мне (да и другим) так и осталось неясным. Зато отличились «ученые» алматинской академии наук, за несколько лет «работы» сделавшие вывод, что если карьерные дороги поливать водой, то запыленность уменьшится. Другие их коллеги «паслись» у работников карьера, выпытывая секреты буро-взрывных работ. Мой однокашник, сталинский стипендиат в институте, всю жизнь занимавшийся горной наукой и специализировавшийся по карьерам, стал академиком. Наверное, я и мои коллеги по руднику плохие специалисты, так как не читали  толмуды его трудов.  Судя по их толщине и званию автора, в работе карьеров должен был произойти переворот, но этого почему-то не произошло.

Суглинки да еще с водичкой налипали в ковшах экскаваторов и кузовах самосвалов. Вроде бы, мелочь, но какая это была проблема! Целая бригада женщин шуровала длинными шестами, сбивая налипшую глину. Потом уже приспособили для этой цели маленький экскаватор.

В какой-то степени именно из-за этого, да еще от того, что экскаваторы тонули, решено было рыхлые грунты разрабатывать с помощью гидромеханизации. Глины стали смывать струей воды из гидромониторов, а пульпу откачивали в гидроотвал. Поставили даже земснаряд. Чуть ли не пароход плавал в искусственном пруду у южного борта карьера. Он был похож на драгу, которыми   в Сибири разрабатывают рассыпное золото. Фрезой он рыхлил глину на дне, и тут же насосом гнал пульпу по трубопроводу в гидроотвал. Но хороших результатов земснаряд не показал. Ему было слишком тесно в пределах карьера. Все равно, что из пушки стрелять по воробьям.
РОР был как бы выставкой мощной строительной техники. На отсыпке дамб гидроотвалов работал шагающий экскаватор с длиной стрелы в 40 метров. Он напоминал огромного и несуразного журавля с непомерно длинной шеей на гусиных лапчатых и коротких ногах – лыжах. Передвигался он медленнее черепахи,  с трудом переставляя «ноги».

Но самая большая эпопея была с оползнем на северо-западном борту. Уже в 1961 году, как только начали вскрывать там рыхлые породы, появились первые признаки сползания склона.
Через два года в сдвижение был вовлечен огромный массив объемом более полутора миллиона кубометров, расположенный почти на гребне горы. Оползень разрушил главную понизительную подстанцию и вполне реально угрожал зданиям промплощадки всего комбината. Под угрозой оказалась работа двух подземных рудников. Было решено частично разгрузить оползневой массив (этим могло быть уменьшено давление), а у основания оползня отсыпать скальный контрфорс. Образно говоря, перед оползающей массой навалить большую кучу камней.
Но контрфорс – не монолит, сдвижение замедлилось, однако не прекратилось. Пришлось частично приостановить вскрышные работы.  «Законсервированный» район распространился на нижние уступы и, в конце концов, занял четвертую часть карьера. Затруднились работы по добыче руды, все больше отставала вскрыша. Критическое положение складывалось на всем комбинате. Оползень вплотную подобрался к зданию компрессорной станции, на стенах появились трещины. Он грозил зданию подъемных машин и самой шахте «Капитальная», - единственному выдающему стволу двух основных рудников.

Решения проблемы не могли найти ни проектные институты, ни работники самого комбината. У всех опустились руки, казалось, вопрос неразрешим. Начальство пребывало в легкой панике, и было от чего. Представляю состояние руководства комбината, несущего  ответственность за работу огромного предприятия. Ведь оползень имеет свойство годами, как ледник, медленно ползти, а потом вдруг скользнуть, мигом рухнув, как горный обвал. Признаюсь, и я, будучи старшим маркшейдером РОРа, боялся этого, ожидая ЧП каждый день. Остановка комбината могла произойти в любую минуту, причем надолго, на месяцы. И это неопределенное и очень неприятное состояние продолжалось в течение нескольких лет!

Надо отдать должное директору Жаманбаеву. Именно он в этот критический момент отыскал в Алма-Ате некоего Чембулова, инженера-строителя, конструктора проектного института, вовсе не имеющего отношения к горному делу, с названием, которое сразу и не выговоришь: «Казпромстройниипроект». Человек увлеченный, но не пустой мечтатель, он совмещал в себе черты и качества Кулибина и Паганеля. На РОРе тогда каламбурили: «Чембулов – чем не Булов? Такой же умница, как наш Виктор Васильевич». В.В.Булов был очень уважаемым конструктором-открытчиком в проектно-конструкторском отделе комбината.

Для удержания промплощадки Чембулов предложил построить  подпорную стенку. Что это такое? Оползающая промплощадка должна удерживаться своего рода забором из железобетонных свай, снизу углубленных в скальный грунт, а сверху связанных между собой стальным тяжем, на концах закрепленным массивными тумбами-якорями. Но этот «забор» не сплошной, а своеобразное решето. И хотя грунт не вода, но и он рано или поздно «утечет» между сваями. Поэтому, если стенка начнет обнажаться, ее надо подпирать искусственной отсыпкой.
Энтузиазм Чембулова, оптимизм и вера в него Жаманбаева, их обоюдная смелость принесли результаты. Комбинат и РОР воспряли духом, а подключившийся проектный институт «Казгипроцветмет» разработал целый комплекс дополнительных к подпорной стенке противооползневых мероприятий, включающих:
1) электросиликатизацию (цементация поверхности слоя грунтов),
2) разгрузку оползневого массива,
3) отсыпку скального контрфорса.
    
В этой истории была еще одна немаловажная деталь, о которой тогда не хотели распространяться. Существовало веское подозрение (а впоследствии убеждение, подтвержденное наблюдениями и экспериментами), что имеется утечка воды из промышленного водопровода. Попадая в неогеновые глины, она могла смачивать их, превращая в своего рода смазку, а ведь по ним и двигался оползень. Водопровод срочно убрали, вынеся его на поверхность, так что ни одна капля не могла больше попасть в оползневой массив.
А что значит отсыпать контрфорс? Для этого надо сначала сделать под него выемку, а это все равно, что подкапывать обрыв, который и без этого готов свалиться. Ведь забой живой, все нужно делать быстро, иначе он просто-напросто может задавить экскаватор. Тут уже  с лучшей стороны проявили себя горняки РОРа и в первую очередь экскаваторщики. Наш начальник Р.Бахулиев дневал и ночевал в карьере. Напряжение было, как в боевой обстановке.

В конце концов все было выполнено, расчеты оправдались и с 1969 года обстановка нормализовалась. С тех пор прошло 30 лет. Отработан не только карьер, но и все Зыряновское месторождение. Противооползневые мероприятия выполнили свою роль, и признано, что этот опыт уникален и не имеет аналогов даже в мировой практике.
Или вот еще проблема. Если не экзотическая, то очень специфическая, почти полуфантастическая.

В свое время я упомянул, что 20 миллионов кубометров рыхлых пород было вскрыто способом гидромеханизации. Грунт в виде пульпы размещался в гидроотвалах – обвалованных котлованах с высотой намыва от 10 до 20 м.
Пришло время, и для сокращения расстояния вывозки автовскрыши встал вопрос размещения их на площадях гидроотвалов, то есть поверх них. К этому времени пульпа отстоялась и отдала воду, представляя собой массив из суглинков.

Стали сыпать скалу и тут обнаружилось, что массы отсыпанного грунта начали тонуть и не только сползать, но и вести себя как плавучие острова! Они откалывались большими площадями (до 20 на 50 м) и «плавали» по телу гидроотвала. Причем отрыв мог произойти в любой момент, и можно представить опасность, какой подвергались работавшие здесь люди и механизмы (самосвалы, бульдозеры). И эту проблему решили, экспериментируя и подбирая необходимые параметры, а главное высоту отсыпки.

Эти строки пишутся спустя два десятилетия после отработки Зыряновского карьера. Карьера давно нет, но решены ли все вопросы связанные с ним? В том-то и дело, что нет! И проблема не только в том, что зияющая пропасть – источник загрязнения воздуха и, возможно, радиации, а отсыпанные отвалы, став на пути естественных потоков воздуха, нарушили и без того плохую проветриваемость города. Дело еще и в водостоках.
Кое-как приостановили ползущие юго-западный и восточный борта, теперь активно обрушается южный борт, где мощность рыхлых отложений превышает 100 метров. Целая подземная река идет здесь под бывшей речкой Вторушкой, водопадом  срываясь с 40 метрового глиняного обрыва. Проблема в том, что обрушение движется в сторону города. Лет через 5-10 в зону обрушения может попасть автодорога и даже часть жилых кварталов самой старой части города.

Главная же проблема карьера связана с закрытием Зыряновского подземного рудника и постепенной остановкой шахтного водоотлива, с прекращением работ по осушению месторождения. На месте карьера постепенно образуется страшное озеро-ловушка глубиной в 300 м. и с рваными бортами. Ядовитая вода цвета медного купороса с растворенными в ней окислами и солями металлов, а в первую очередь меди, заполнит каменную чашу карьера, и никто не знает последствия от испарений этого «рассола» для горожан.

Чтобы грунтовые воды не поднялись до поверхности и не затопили часть города, превратив его в озеро-болото, Зыряновский ГОК вынужден содержать дорогостоящий дренаж для поддержания их на определенном уровне.
Получается так, что человек переделал природу, – вырыл карьер, по-своему зарегулировал естественный сток, и теперь чуть ли не вечно должен нести бремя расходов, связанных с искусственным водостоком.

С момента закрытия Зыряновского карьера (1980 год) прошло 24 года. Давно пора подвести итоги его работы или хотя бы ответить на вопрос: оправдал ли он себя? Я думаю, что ответ может быть отрицательным. И дело здесь не только в том, что  не подтвердились запасы руды и металлов, вынутых из его пределов (геологи имели привычку завышать запасы при подсчетах и утверждении), а в том, что не решены экологические проблемы, которые он создал, и последствия их будут  сказываться еще долго.

PS: К 2012 году карьер полностью затоплен. В связи с нарушением естественного стока  при строительстве карьера, поднялся уровень грунтовых вод, и старая часть города, как и предполагалось, оказалась подтопленной. Однако, похоже, акимат города и области, на которых пали расходы и забота о людях, оказавшихся в зоне затопления, предпочел произести снос подтопленных домов, нежели откачку воды из карьера. Вероятно, это правильное решение, но как скажутся произошедшие изменения в природе на людей, пока не выяснено.


                Хлестаков в кресле начальника РОРа

В конце 1966 года директор Жаманбаев где-то в Москве разыскал человека, значительным у которого было только имя: Владимир Ильич.

Однако на РОРе Никонова хорошо знали. Молодой горный инженер, почти  мальчишка, впервые он появился у нас в начале шестидесятых годов. Проработал года три, сначала диспетчером карьера, затем  сменным мастером и закончил начальником участка. Этот худенький белобрысый молодой человек ничем особенным не выделялся, но был шустр и в меру нагловат. Потом он уехал в Алма-Ату и к удивлению всех стал быстро продвигаться в ЦК комсомола Казахстана. Дошел, кажется, до второго секретаря, после чего его взяли в Москву. И там тоже началось его стремительное продвижение до самых высоких должностей. Поговаривали, что отчим его занимает ответственный пост в Кремле. Вот этого-то шелкопера и привез Жаманбаев, видимо, с расчетом иметь свою руку в московских верхах.

Я в который раз убеждался, что продвижение по службе зависит не столько от ума и организаторских способностей человека, а в гораздо большей степени от честолюбия, положения в обществе, устремления и нагловатости, а также  умения ладить с начальством. Скромность, а особенно честность и трезвенность – непреодолимое препятствие к карьере. Здесь был особый случай: расчет на высокопоставленного фаворита и перспектива на связи вплоть до Кремля. Тогда ведь, при социализме успех предприятия зависел от благосклонности вышестоящего руководства, от связей, от снабжения, от выделяемых денег.

И вот в одно совсем не прекрасное утро на РОР в сопровождении свиты приехал Жаманбаев. Всех ИТР собрали в красном уголке. Мы пока еще не знали, что будем свидетелями жертвоприношения, но слушок уже прошел: привезли нового начальника. Действительно, тщедушный, худосочный Никонов сидел в первом ряду.
Слово взял Жаманбаев и самыми последними   словами стал поносить Б.Лебенкова.
М.Г.Седлов, высоко ценивший Лебенкова, сидел тут же, но не проронил ни слова. Да и можно ли было перечить и вставать поперек богдыхана? Тогда было советское единоначалие.
В конце речи Жаманбаев объявил, что снимает Лебенкова с работы (без трудоустройства) и назначает на его место Никонова.

Лебенкову слова не дали, зато Никонов бодро и уверенно заверил, что теперь при нем все будет о-кей, и все заживут замечательно.

Расходились все понурые и подавленные. Вертелась мысль: «Если нужно поставить другого,  ставь, но зачем позорить честного человека!»

И вот завертелась на РОРе веселая, разгульная жизнь. Я никогда бы не подумал, что этот нездорового вида человек, страдающий язвой желудка, и похожий на чахоточника, способен выдерживать такие оргии. Едва ли не каждый вечер после работы пьянка до поздней ночи или до утра. Тут же сложился кружок холуев – прихлебателей, любителей выпить и погулять. В штате рудника появились «девочки», невесть для чего взятые на работу.
Слава Богу, меня к этим увеселениям не принуждали, и я без труда избегал их.

Пьянки обычно заканчивались с появлением жены Никонова, приезжавшей, чтобы забрать непутевого мужа. Впрочем, веселые пирушки на работе бывали не только на РОРе, в те годы они становились традицией на многих предприятиях.

Выполнение плана шло туго. В конце месяца начальник рудника вызвал меня к себе. Речь начал он доверительным и сладким голосом. Говорил он о том, что вот люди трудятся изо всех сил, коммунистическая партия и правительство прилагает все силы, чтобы народ жил лучше, чтобы страна богатела и развивалась. Кончил он тем, что мы маркшейдера не должны оставаться в стороне от всех дел и должны внести свою лепту в выполнение плана.
- Что же от нас требуется? – я притворился непонимающим, хотя давно сообразил, куда он клонит.
 - Понимаешь, Александр Григорьевич, - назвал он меня по имени и отчеству, хотя раньше мы  обращались друг к другу запросто по имени, - у нас немного не хватает до плана, а я обещал Нурали Жакеновичу, что мы наверстаем.
- Вот и хорошо, Владимир Ильич, - я так же назвал его по имени, отчеству, - все-таки положение обязывало, - мобилизуйте все силы, а мы замерим, как нам и положено.
 - Не как положено, а чтобы был план, - поправил Никонов.
-  Ну, это как получится, план не от нас зависит. Наше дело правильно и вовремя сделать замер.
-  Нет, не только это, - возразил Никонов, - вы как члены коллектива должны участвовать в производственном процессе, вы должны вносить свою лепту в выполнение плана. Имейте в виду, - голос начальника стал жестче, - директор ждет от нас выполнения плана. Нам не простят, если мы его не выполним.
Установка была дана. Я понял, что предстоит борьба, мирной жизни теперь не жди.

Теперь я должен разъяснить, как делается маркшейдерский замер выполненных объемов горных работ. Каждый месяц производятся геодезические съемки выработанных участков, которые наносятся на маркшейдерские планы. По этим панам и считаются объемы. Точность подсчета при этом довольно высока – порядка 1-3 процентов. Но дело усложняется тем, что скальные уступы отрабатываются с применением буро-взрывных работ и в этом случае точную съемку (и замер) можно сделать лишь тогда, когда забой зачищен, то есть, убрана вся взорванная горная масса, а это не всегда совпадает с концом месяца, когда производится замер. В этом случае (а это бывает почти всегда) часть объема берется без замера по так называемому оперативному, статистическому учету (по количеству машин), который ведется горным участком. Конечно, можно произвести замер и с не зачищенным забоем по взорванной горной массе, но в этом случае в подсчете участвует коэффициент разрыхления, точно определить который невозможно, и ошибка подсчета объемов может возрасти до 30 процентов.

29 числа, как и положено, мы закончили подсчет объемов. Чуда не произошло, выполнения плана не было.
Никонов посмотрел и отодвинул листок в сторону.
Так не пойдет, подписывать я не буду.
По существующему положению замер производится в присутствии комиссии, членами которой и подписывается. Я всегда считал, что это несправедливо и неправильно, так как все равно за правильность замера ответственность несет один лишь маркшейдер, а все остальные члены комиссии лишь мешают.
Не подписывайте, это ваше право, но у нас других цифр нет, - твердо сказал я.
Никонов взъярился:
Ты что, думаешь, как ты захотел, так и будет? Ты что, выше всех? Что-ж, директор, по твоему, должен тебе подчиняться?
В действительности я подчинялся  и Никонову и директору, и в то же время за правильность замеров отвечал головой. Ситуация дурацкая, если не сказать, преступно неверная.
- А что коллектив тебе скажет? – продолжал Никонов. – Что тебе скажет рабочий класс?
Что скажет и о чем думает коллектив и рабочий класс, я хорошо знал. Контора и все ИТР жаждут получить премию, а рабочие вообще работают сдельно и зарплата их зависит от нашего замера. Сколько подсчитаем, столько они и получат. Но ведь человеческая сущность такова, что человеку всегда мало, всегда хочется больше, а русскому человеку всегда кажется, что его обманывают. Возможно, к этому приучила Советская власть. Рабочий класс – это сила (у нас же ведь диктатура пролетариата!) Они ходят грозной толпой в отдел, возмущаются на собраниях, жалуются в Горком партии.

Что в таких случаях должен был я говорить? Доказывать, что я не верблюд? Приходилось оправдываться за свою же честность.
- Товарищи, - говорил я, - за свой замер, мы отвечаем головой. Не верите, вызывайте комиссию.
Надоел и парторг, который кругами ходил вокруг меня, не зная как подступиться к «врагу народа».
Есть категория особых, нагловатых людей, которых про себя я прозвал горлохватами, которые работают меньше других, но больше всех требуют, они кричат на собраниях, возмущаются на улицах и идут «качать права» к начальству.  Как говорят, берут за горло и очень часто получают требуемое. В нашем случае именно таких посылали к нам в маркбюро. Разговаривать с ними всегда было трудно. Они говорят эмоционально, с напором и гневом и с искренней обидой за рабочий класс, который все инженеры «хотят ободрать и обсчитать». Для них инженеры (конечно, не все, например, мастера, как правило свои люди) были чуждым элементом, почти как бывшие буржуи.

Они шли в  комбинат, в горком партии и очень часто создавались комиссии из маркшейдеров других рудников, проверяли, пересчитывали и, конечно, объемы от этого не возрастали. Но сколько нервов стоило все это нам! Рабочие же тогда с недоверием говорили примерно одно и то же:
- Ворон ворону глаз не выклюет. Рука руку моет.
Никто из них не верил и результатам контрольных замеров, и на всех маркшейдеров смотрели, как на своих врагов. Обидно, но такова судьба всех кто связан с оплатой рабочего класса. Никонов же, чувствуя свою силу, давил властью начальника. 
- Кто ты такой, - кричал он, - ты знаешь, что директор тебя одним мизинцем раздавит! Размажет, и мокрого места не оставит. Ты что, думаешь, с тобой поступят как с Лебенковым? Не-е-т, с тобой разделаются по-другому. Создадут комиссию, а  она найдет, что надо. Чуешь, чем это пахнет? Ты что, хочешь идти против народа? Против политики партии и всей страны?
И т.д. и т.п. Вроде бы, сплошная демагогия, но подкрепленная ссылкой на политику. А силу партийной власти Никонов осознал еще в Москве, будучи в верхах.
Я молчал, так как понимал, что все эти угрозы вполне могли осуществиться, причину для расправы найти всегда можно.

Иногда он снисходил до более человеческого разговора:
 - Вы же можете ошибаться на 5 процентов?
-  Да, по существующему положению, ошибка маркшейдерских замеров не должна превышать пяти процентов. Но она должна колебаться в разную сторону. В одном месяце в сторону увеличения, в другом – в сторону уменьшения. А в итоге за год должна стремиться к нулю. Так подсказывает  логика и законы математики. Я сказал это своему вымогателю.
- Ну, хорошо, - быстро сообразил Никонов, - если вас проверят за год и ошибка составит пять процентов, привлекут ли вас за это?
- Нет, в инструкции стоит цифра пять процентов, другой нет.
- Вот и прекрасно, - смекнул Никонов - сам  бог велел вам ошибаться на эту величину, которой нам не хватает до плана. Давай, иди, делай.
Формально он был прав. Или почти прав. Зачем подставлять голову под топор, когда существовал другой выход? В тот раз мы поступили также, как это делал и Мовчун – наскребли до плана.
В следующем месяце история повторилась, но до плана не хватило еще большего объема.
- Вот что, - сказал преуспевающий начальник, - вы каким числом закрываете месяц?
- 26-м.
Был февраль, а по существующему положению в каждом месяце было два переходящих на следующий месяц дня.
- Давайте включим еще и 27.
- Не могу, - сказал я, - мы не можем произвольно менять дату замера.
Где это записано? – парировал Никонов.
Записано нигде не было. Ни в инструкции, ни в приказе, ни по комбинату, ни по руднику. Это был промах, неточность, какую всегда можно найти в любой службе.
- Тогда я сам напишу, - обрадовался догадливый начальник.
И написал, издав приказ о включении дополнительного дня. Он ловко искал лазейки, используя неточности и промахи инструкции или просто обманывая. Он быстро сообразил, что можно приписывать в оперативный учет. А так как мы волей-неволей вынуждены были его использовать, то получалось, что приписывали и мы сами, маркшейдера, хотя формально и были правы.

Пришлось включиться в проверку оперативного учета. Мы стали производить контрольное взвешивание груженых автомашин. Оказалось, что вместо 27 тонн грузят по 25-24 и даже по 21 тонне! Грузить стали лучше, но теперь взвыли шофера, ведь попадались и, перегрузы в 30 и более тонн. Машины стали ломаться и понравиться это никому не могло.

Конечно, все это давало положительные результаты, но полностью исключить возможность приписок мы не могли. Сменные мастера гоняли «Белазы» за запчастями, ездили на них сами, а потом  приписывали рейсы, делали это и искусственно, чтобы выполнить план, и я уверен, что это поощрялось начальством. Мы, маркшейдеры, как бы были по разные стороны баррикад и противостояли всему коллективу рудника во главе с начальством.
Что еще могли мы сделать против вымогательств и насилия? Как защититься? В конце концов, наша главная задача производить правильные замеры и защитить нас мог и должен был наш шеф – главный маркшейдер комбината. Мне ничего не оставалось, как идти жаловаться Мовчуну. Но вместо того, чтобы принять меры против Никонова или хотя бы дать совет, поговорить по-человечески, мой угрюмый начальник насупился и изрек:
- Я с тебя шкуру спущу, если узнаю о каких-то приписках. Тебя поставили вот и работай! Сам за себя и отвечай.
Я понял, что он не хочет взять на себя ни капли ответственности и портить отношения с начальством. Для этого и пугает, чтобы самому жить спокойно, вроде бы, и не его это дело. Ведь для того, чтобы поставить Никонова на место, нужно идти к директору, а разве понравится ему такой разговор! Ведь Никонова для того и привезли, чтобы он «делал» план любым способом. «Личный покой, прежде всего!» Значит, бремя ответственности и борьбу я должен нести сам. И ни с кем нельзя даже поделиться. Расскажешь, пожалуешься, и сам можешь за это поплатиться. Это же уголовное дело – приписки. Тебя же и накажут. Остается одно: молчать. А еще лучше – уйти. Но куда? У меня было уже двое детей, уезжать не хотелось.

Осенью, уезжая в отпуск, я случайно встретил в аэропорту Усть-Каменогорска Б.В.Лебенкова. Он устроился в Лениногорске.
- Ну, как вы там живете? – поинтересовался он. – План выполняете?
- Да, выполняем, - промямлил я.
- Смотри-ка, - удивился наш бывший начальник, - молодцы.
При нем план мы не выполняли. Не хватало тех пяти процентов, которые он не хотел вымогать. Мне было неприятно и стыдно продолжать этот разговор, хотя я мог оправдывать себя тем, что не позволил увеличить приписки свыше допустимой величины. А ведь она могла возрасти до 10, 15 процентов. Аппетиты у наших начальников никакой меры не имели. Я постоянно помнил слова одного из наших воспитателей в институте: «На кончиках ваших карандашей будут висеть миллионы, а вы должны стоять на страже интересов государства». Груз этих миллионов теперь я  ощущал, как груз шапки Мономаха. К тому же, будучи упрямым, все мое существо восставало против вранья. Я ощущал, что причастен к гадкому, нечестному делу. Было противно и хотелось честности и справедливости. Страх перед возможным возмездием уступал место ощущению насилия надо мной. Как завидовал я любому самом маленькому человечку, не несущему на себе этой ответственности и не причастному к этой неправедности!

               
                Между молотом и наковальней

Как-то за главного инженера остался Спивак В.С. – начальник буровзрывных работ, человек честный, принципиальный, много сделавший для отработки технологии в своей отрасли.
Услышав мой доклад о замере с невыполненным планом и мои грустные добавления о том, что приписывать не буду, задумался и сказал, размышляя:
- Да, тут что-то не так. На всех карьерах такие же проблемы и везде те же трудности. И план как-то выполняют. За счет чего?
Действительно, никто ведь не расскажет и не признается, как ему удается выполнять план. Это уже потом мне стало ясно, что все наше государство, вся система социализма основана на вранье и приписках. При Сталине пятилетки выполняли за счет бесплатного труда миллионов репрессированных рабов. За счет их жизней. Теперь, когда Хрущев дал послабление, план стало возможным выполнять только за счет приписок и это оказалось всем выгодно! Конечно, до поры, до времени.
Рабочему выгодно приписывать себе, чтобы за невыполненную работу получить заработную плату, деньги, причем, с премиальными.
Чиновнику в конторе, чтобы получить премию.
Сменному мастеру, начальнику участка, чтобы не ругали за плохую работу.
Начальнику рудника, главному инженеру, чтобы не выгнали, чтобы получить орден, премию и повышение.
Для комбината и министерства выполнение плана отнюдь не менее важно. От этого зависит их благополучие.
А что в правительстве? В ЦК партии? Им-то, наверное, приписки поперек горла? Обман страны? Один вред? В том-то и дело, что им приписки как раз больше всего и нужны. Что будет без приписок, без выполнения плана пятилеток, без выполнения плана построения коммунистического общества? Полный провал государственного устройства. Крах теории коммунизма, марксистско-ленинских догм. Если узнают, что дела у нас идут плохо, всем станет ясно, чего стоит наша система. Это же провал. Нет, уж лучше приписать, обмануть себя и всех, сказать: «У нас все хорошо!» Ведь существовала же крылатая фраза, рожденная бюрократической системой социализма: «Важно не то, как и что сделал, важно, как отчитался».
Да, но ведь не везде же можно приписать то, что легко подсчитать: количество добытого металла, количество выпущенных машин. Все так, но нельзя  забывать о качестве! Где нельзя приписать количество, можно приписать качество! Ведь 100 плохих тракторов могут стоить лишь 10 хороших. И так все и шло. Едва ли не половину продукции составляли брак и металлолом. Дообманывались до того, что страна рухнула, развалилась! Все у нас оказалось дутым.

Интересно, что приписками занимались не только в промышленности. В библиотеках приписывали миллионы вымышленных читателей, писали стопудовые отчеты о придуманных ими же «мероприятиях» и делах, учителя отчитывались об «отличных» знаниях учеников, врачи о «вылеченных» больных.
И во всем мире восхищались нашими делами, нашим социализмом, создавались коммунистические партии, происходили революции.

За свою деятельность Никонов лавров и благодарностей от Жаманбава почему-то не заслужил и ровно через год был уволен. Без скандала, потихоньку, без шума, без огласки. Лишь раз Жаманбаев упомянул его недобрым словом где-то на совещании, назвав проходимцем, но, не сказав, что тот был его протеже. Никонова же на  РОРе помнили долго, он вполне заслужил славу современного Хлестакова и афериста. Вернуться в ЦК комсомола ему не удалось (а может, не захотел?), зато московские власти подыскали ему теплое местечко директора одного из роскошных военных санаториев в Сочи. Ему даже присвоили высокое звание то ли полковника, то ли генерала.

Я вздохнул с облегчением, а у нас нашлись и такие, что последовали за своим любимым боссом. Через год один из них вернулся назад, сказав: «Нет, там нельзя работать. За те дела, что там  творятся, одна дорога – в тюрьму».
После Никонова нам прислали нового начальника – Бахулиева Рамазана Ибадулаевича. Молодой, лет 35 (я его знал еще по Заводскому руднику, где он работал начальником участка), по национальности лакец (Дагестан). Приятный, очень честный, общительный, веселый. Энергия так и перла из него. Ему до всего было дело, все он хотел сделать сам, вникнуть, проверить, дать указание. С одной стороны это было хорошо, человек он был толковый, умница, но с другой стороны, излишняя эмоциональность, беспокойство иногда мешали работать, лишали людей инициативы, вызывали раздражение. Он вникал буквально во все, не было дня, чтобы он не приехал в карьер, сам не осмотрел все забои, не проверил работу всех участков. Как говорили работяги, пока не ощупает каждый камень, не даст работать. Трудоспособность его поражала, он мог и часто приезжал ночью, беспрерывно звонил по телефону из дома. Излишнее беспокойство, нервозность, дерганье людей – все это приносило мало пользы.

И вот этот честнейший человек, работа для которого была главным делом жизни, почти не отличался от Никонова, когда дело доходило до замеров.  Полем борьбы стал оперативный учет, ведущийся по количеству машин, вывозящих горную массу из карьера. Он был основным козырем эксплуатационников-горняков, с его помощью они делали приписки, на него они опирались, давя на маркшейдеров. Так как мы опровергали его, делая замеры, Бахулиев издал приказ о подчинении оперативного учета маркшейдерской службе. Это был запрещенный удар ниже пояса. Могли ли мы выполнить его, если он беспрерывно велся все три смены и ночью и днем. Эксплуатационники радостно потирали руки. Теперь-то они могли приписывать все больше и не отвечать за это. Ну, а к маркшейдерской службе предъявлялись требования по подтверждению данных оперативного учета. И опять Мовчун не защитил нас, не выполнив свой долг, и отдуваться за все приходилось нам самим.

И все-таки Бахулиев был человек порядочный, не потерявший совесть. На одном из партхозактивов он выступил с резкой критикой руководства комбината и директора. Возможно, Жаманбаев впервые в жизни услышал критику в свой адрес. Простить такое божий посланник не мог, и Бахулиев вынужден был уволиться и уехать на родину, на Кавказ. Начальником стал Юрий Иванович Миронов.

История Миронова на РОРе начинается давно, с 1965 года. Тогда произошла смена: Груберт ушел на Маслянский рудник, Лебенков стал начальником РОРа, а М.Г.Седлов привез и представил нового молодого, высокого, розовощекого и самоуверенного главного инженера, державшегося довольно важно, если не сказать, развязно. Я спросил своего соседа, до этого работавшего с ним, что он за человек?
«Пижон, - сказал тот, - и хвастун. Если ты скажешь, что у тебя есть такая-то дефицитная вещь, особенно, если импортная, он тут же похвалится, что у него их три».
Таким он действительно и был. Холеный, вальяжный сноб, хотевший показаться аристократом или барином. Жил он, как поется в песенке: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». Но, в общем, человек неглупый, компанейский и довольно добродушный. «Толстокожий», он отличался тем, что мог спокойно выслушать самый страшный разнос от начальства. Не психовал, не возмущался, не оправдывался и, кажется, ни на кого не имел зла. Это было и хорошо и плохо.
«Юрий Иванович, как курица, - смеялись свидетели таких сцен, - петух потоптал, а она отряхнулась и пошла, как ни в чем не бывало, напевая и довольная».
Делая доклад или отчитываясь перед начальством, начинал всегда с перечисления своих недостатков и покаяния. Начальство кривилось, ухмылялось, но это все равно нравилось. О его невозмутимость и олимпийское спокойствие, разбивался любой гнев начальства. С него все сходило, как с гуся вода.
 «Гусь лапчатый», - говорили про него со смешком.

Жил он легко и привольно. Не жил, а наслаждался, не утруждая себя заботами и работой. Леность, хорошая выпивка и еда, все увеселения были ему не чужды. Кажется, и жена прощала ему все проделки и шалости.
Взяв бразды правления в свои руки, первое, что он сделал – это приступил к сооружению сауны на руднике. С планом было очень туго, и люди надрывались в карьере и гараже, а новоиспеченный начальник интересовался лишь ходом работ в бане. В воскресенье рабочих вывели на сверхурочные работы, и вот в это время приехал Миронов и забрал рабочих на строительство собственного гаража. Недавно ему выделили особняк, и теперь он был занят его благоустройством.

Если Бахулиев не скрывал своего негодования по поводу пьянства своего помощника Аманбаева, то Миронов с ним хорошо спелся. Не утруждая себя, они сговорились так, что стали выходить на работу по очереди, как на дежурство, один день один, другой день – второй. И начальству из комбината не придраться – звонит, а у телефона всегда кто-то есть.

Для маркшейдеров опять наступили черные дни. Рабочий класс чутко реагирует на поведение руководства. Начальству на все наплевать, так же филонят и работяги. Но план нужно выполнять, а самый легкий путь – давить маркшейдеров.

Самые мучительные дни – конец месяца, когда несешь ведомость замера. Брали измором, давили, не отпуская по три-четыре дня. Два месяца после прихода Миронова я выдерживал свою линию и не поддавался ни на какие уговоры и угрозы. Обстановка накалялась, близился конец квартала.
В конце месяца меня вызвали к начальнику. В кабинете Миронова находился Аманбаев – главный инженер рудника.
- Ну, что ты принес нам? – спросил начальник.
Я молча положил ведомость замера. Выполнения плана не было. Миронов посмотрел и, ни слова не говоря, передал своему заму.
- Что будем делать? – спросил он меня и вопросительно посмотрел на  Аманбаева, тот на меня.
- Я уже все сделал, что требовалось от меня.
- Э-э, нет, - протянул Миронов, - так не бывает. Прошлый раз ты снял с нас объем, лишил людей зарплаты. Мы промолчали, не приняли против тебя мер. В этот раз это не пройдет. Должен быть план.
- План делаю не я, я только замеряю и считаю.
- Вот и считай, как положено. Ты для чего здесь поставлен?
- Чтобы делать правильный замер.
- Вот и делай
- Так правильный, а  не приписки.
- Делай, какой положено.

В общем, сказка про Белого бычка. «Какой положено» у них один, а у меня по совести, совсем другой. Я все время думал: Почему они, коммунисты, хотят и требуют врать, а я, беспартийный, должен грудью стоять, не допуская этого? Кто же такие коммунисты? И как там у них, у капиталистов, насчет этого? Конечно, приписок там не может быть! Зачем буржую обманывать самого себя и платить из своего кармана не заработанную плату! А вот у нас можно, даже нужно! Все государственное добро народное и что его жалеть! Так они, начальники, рассуждают, значит, не дураки. А что касается коммунизма, то ведь они понимают, что учение о нем – вранье! Я вот тоже никогда, еще со школьной скамьи, не сомневался, что это утопия. Тот же рай в загробной жизни. Все выдумано, теперь мне надо выдумывать завышенные цифры замера. Обманывать всех и в том числе и себя».
Аналогичные разговоры и уговоры повторялись из месяца в месяц. Я даже пытался ложиться в больницу – доставали и там. И так из месяца в месяц..
- Я не хочу из-за вас сидеть в тюрьме.
- Ты кто такой? Шишка на ровном месте! – жестко, и как всегда, сквозь зубы слышал я от Аманбаева.
- Если так пойдет, мы с тобой дружить не будем, - добавлял Миронов.
- Какая может дружба, - возражал я, - на работе работают, а не дружат.
- И помогать не будем, - продолжал Миронов.
- А в чем вы нам помогаете? – не совсем к месту удивился я. – Со своими обязанностями мы сами справляемся.
- Ну, например, избавим вас от лишних людей.
- У нас нет лишних людей.
- Это как сказать, - хохотнул Миронов, - я вот скажу начальнику Отиза, он заново подсчитает ваши штаты.
Я был подавлен. У него в руках было все.
- Или придете просить автобус, а его нет, - продолжал начальник. – Придется в карьер идти пешком. У нас ведь возможности очень большие, можно сказать неограниченные.
В этом он был прав. Я это понимал.
- Ладно, - сказал Миронов, - иди, работай. Подсчитаешь, приходи снова.
- Да у нас же все подсчитано, - уже более вяло откликнулся я.
- Иди, иди, некогда мне.
В кабинет действительно валом валили люди.
Сидеть у начальника было бесполезно, я вышел с твердым намерением не поддаваться.

Утром следующего дня я опять был у начальника.
Я уже все договорился с  твоим начальником, - бодро и даже весело сообщил мне Миронов, – все уже улажено.
Легкий человек Миронов, ничего он усложняет, все у него просто, без проблем, а я вот, наоборот, тяжелый, не даю приписывать, не даю людям жить.
- С Мовчуном что-ли? – наивно переспросил я.
Да-да, с Мовчуном, он уже все знает.
«Странно» – удивился я. Однако делать нечего, я поплелся к себе. Звоню своему шефу, спрашиваю, что и как.
- Да, цифры уже получены, плановики готовят отчет, - сообщил Мовчун, - Миронов, сказал, что с тобой согласовано.
Значит, Миронов и его обманул.

Я чувствовал, что борьба идет не на жизнь, а на смерть. Не сломит меня Миронов, значит директор его уберет. Не сломлю я Миронова – грош мне цена, и жить мне под страхом тюрьмы и с неспокойной совестью.
Разговаривать дальше было бесполезно. Миронов уже успел передать нужные ему цифры в комбинат, и теперь они ушли в министерство. Вернуть назад невозможно, это большой скандал.

И так шел месяц за месяцем. Меня топтали и насиловали, упрашивали и угрожали, в дни замеров не выпускали домой. Я огрызался и оправдывался в том, в чем не был виноват. Я психовал и взывал их к совести, я рисовал перед ними самые мрачные картины последствий.
И все-таки Миронов чем-то отличался от других. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, был выше всех дрязг, не трусил перед начальством, пил, но все-таки пьяницей назвать его было трудно. В какой-то степени был человечен. Культура чуть выше, чем у многих других. Не был так циничен и груб, как его зам. Однажды на него нашло озарение или минута раскаяния:
- А что, мужики, - сказал он как-то в хорошем расположении, - а ведь мы зря нападаем на Л. Он назвал мою фамилию. Не будь он так настойчив, еще неизвестно, как все может обернуться. Это же подсудное дело – приписки. Мы еще благодарны должны быть ему.


                Дело Гумберга

Миронов как в воду глядел, и ближайшие события это показали.
В воздухе давно витало высокое напряжение, связанное с маркшейдерскими замерами, с вымогательствами и приписками. Я чувствовал, что все эти безобразия происходят не только в Зыряновске, но и по всему Союзу. Но все это было в замкнутом пространстве, внутри рудников, комбинатов. Знали об этом, конечно и в министерствах, но никто не хотел выносить «сор из избы»: ни сами маркшейдеры, ни высокое начальство. Все чувствовали и свою вину и понимали, что отвечать придется всем вместе. Но где-то все это должно было рано или поздно разрядиться и грянуть гром. И это совершилось на Кольском полуострове в объединении комбинатов «Печенганикель». В 1972-76 годах состоялось грандиозное шоу, процесс века, как его называли, длившийся около пяти лет. Суд над маркшейдерами, известный еще, как «дело Гумберга», организованный министерством цветной металлургии Союза и его главным маркшейдером Добровольским.

Хотелось бы верить, что все это мероприятие (именно так я его понимаю) было организовано, как школа учебы маркшейдеров с целью припугнуть производственников и навести порядок в маркшейдерских замерах. Но все эти  выводы я сделал уже потом, а в начале пока еще ничего не знал.
В начале февраля 74 года МЦМ Союза прислало мне вызов на Кольский полуостров для работы в комиссии по расследованию  приписок.

Прилетаю в Москву, поднимаюсь на 23 этаж здания министерства на Калининском проспекте. Главный маркшейдер мне знаком, мы встречались до этого два раза на совещаниях в  Гае и в Белгороде. Это высокий, крепкий мужчина с суровым лицом лесоруба или каменотеса. По внешности и характеру он мне напоминал нашего Мовчуна. Та же суровость, строгость, четкость, внутренняя дисциплинированность. Объясняет ситуацию: директором Гумбергом организован преступный сговор, в течение многих лет велись приписки. Нужно расследовать, я буду участвовать в следствии как специалист.

Теперь я должен сделать отступление и рассказать кто такой Гумберг, все, что я о нем знал.
В конце пятидесятых – начале шестидесятых, когда во главе Зыряновского свинцового комбината стояли Ю.Вороненков и А.Травников, гремели фамилии трех богатырей, трех начальников рудников Маслянского Заводского и Зыряновского, трех больших «Г»: Гребенюка, Грумберга и Груберта.
Зыряновский рудник, которым руководил Р.М.Гумберг, процветал. Только что отстроенная промплощадка напоминала образцовый санаторий. Асфальтированные и хорошо озелененные аллеи, цветники, фонтаны, клумбы, не говоря уже о зданиях конторы и быткомбината, сверкающих свежестью отделки. Даже собственная пасека стояла тут же на склоне горы, заросшем миндалем и караганой.

Ко всему прочему Гумберг был известен в Зыряновске, как большой ценитель женщин, и по этому поводу ходило множество легенд. Однако это не мешало ему быть образцовым начальником.
Конечно, такими руководителями не разбрасываются. Вскоре он стал во главе большого родственного предприятия в Шемонаихе. Потом имя его в Зыряновске как-то заглохло, да это и понятно: он пошел еще дальше на повышение и уехал далеко от наших мест.

В Мурманске сажусь на поезд, и он медленно тянется по белой, заснеженной тундре. Проверка документов и пропусков – здесь уже погранзона.
Город Заполярный. Небольшой, но уютный. Ухоженный, но все равно похожий на все небольшие города нашего Союза. Каменные глыбы домов и каменные выступы скал – городок на плоской вершине горы. Чахлые, низкорослые деревья, похожие на кусты, - здесь настоящая тундра. А за городом, в низинах  леса, правда, тоже низкорослые, кукольные, будто в детской сказке.
Меня поселили в лучшей гостинице в номере на одного человека и даже с ванной. Кроме меня приехали маркшейдеры и с других предприятий.

Идет следствие. Арестован пока один из основных обвиняемых – главный маркшейдер Ким. Как рассказывали, взяли его прямо в карьере; приехал «воронок», и милиционеры увезли в тюрьму.  Гумберга пока нельзя арестовать, он член партии, да еще и член Обкома. Остальные подозреваемые – маркшейдеры  пока все на свободе, но приходят на следствие ежедневно, как на работу. Есть даже такие, что давно уехали и работают в других местах. Их вызвали принудительно.

Мы работаем в каком-то тихом здании подальше от посторонних людей. Следователи, подследственные, арестованные, охрана. Наша задача проверить замеры за десять лет работы карьера. Пересчитываем детально по месяцам, по забоям, сравниваем с маркшейдерским, отчетными замерами. Работа невероятно кропотливая, трудоемкая, но следствие должно иметь полную картину. На подследственных жалко смотреть. Они угнетены. Некоторые бодрятся, другие уже сломлены, уничтожены морально, во всем покаялись, признали свою вину. Есть и женщины, но они уже знают, что тюрьма им не грозит, а посадят только мужчин.
Больше всех хорохорится Ким. Он возмущается, грубит, ни в чем не признается, все отрицает, сравнивает обстановку со сталинским террором 37 года. Это крепкий орешек.

Я работал с участковым маркшейдером Елькиным. Это маленький, мягкий и застенчивый человечек. Техник по образованию. Когда его «взяли», он сразу же во всем признался. Рассказал, как и сколько приписывал и теперь желает, чтобы все это скорее бы кончилось, пускай даже тюрьмой. Его жалко до слез.

Постепенно вырисовывалась вся картина,  шепотком рассказанная местными коллегами.
С приездом Гумберга в Заполярный, дела быстро пошли в гору. Город стал благоустроенным, построили роскошный профилакторий, плавательный бассейн, комбинат выполнял план, люди получали высокую зарплату. Гумберг, ставший директором объединения нескольких комбинатов, превратился в царька, не признававшего никаких властей. Народ его любил, и это понятно, ведь жить стали хорошо. Принимал гостей из-за рубежа, кутил с ними, развлекался с женщинами, причем не особенно все это скрывая. Дело дошло до того, что в число его фавориток вошла жена первого секретаря  Мурманского обкома партии. Могло ли это понравиться высокому начальству?
А между тем, шли приписки. Руду приписать невозможно, это металл, это продукция. А вскрыша, пустая порода? Кому она нужна? Да никому. Ее и приписывали, так как она входила в основные показатели выполнения плана. Инициатором, очевидно, был Гумберг. Непослушных вынуждал увольняться. Ушел один несговорчивый главный маркшейдер, пришел Ким. Этого вынуждать не приходилось, он приписывал сам и принуждал к этому «стрелочников» – старших и участковых маркшейдеров рудников и карьеров. Таких, как Елькин. Скрыть следы легко, так как все забои завалены взорванной горной массой и не зачищаются. Это удобно  для производственников – всегда имеется подготовленный фронт бесперебойных работ. Но очень трудно произвести точный замер объемов, так как в расчете участвует коэффициент разрыхления, определить который очень трудно. Под влиянием Кима ленинградский институт «Гипроникель» разработал методику подсчета объема с меняющимся коэффициентом разрыхления, а министерство одобрило ее! Ким всех провел и теперь, считая объемы, маркшейдеры применяли такой коэффициент разрыхления, который был им нужен для получения необходимой цифры замера. Конечно, это не снимало ответственности с маркшейдерской службы, но спрятать приписки за месяц, год, два было вполне возможно. Но время шло, приписки все росли и стали достигать 15 и даже 20 процентов от выполненных объемов. Но если не делать вскрышу в карьере, а лишь приписывать ее, обязательно наступит момент, когда  нельзя будет добывать руду. Так и случилось. Начались трудности с добычей руды, комбинат перестал выполнять план. Скрывать это стало невозможным.

Так что же, министерство сразу забило тревогу? Нет, далеко не сразу. Были сигналы, доносы от того, уволившегося главного маркшейдера и теперь работавшего в горно-технической инспекции.
Жаловался секретарь обкома партии, у него были свои личные счеты с Гумбергом.
КГБ брал на заметку связь Гумберга с иностранцами.
Гумберг, как кость в горле, досаждал министру Ломако и его заместителям, видящим в нем своего соперника.
Гумберг был талантливым и предприимчивым евреем, а что греха таить, в те времена их не очень праздновали и старались как-то затереть.

Все же министерство не могло оставить сигналы без последствий. Присылались комиссии, но те вели себя робко и находили приписанные объемы в пределах допустимых норм, то есть покрывали проверяемых. Все кончалось выговорами и легким испугом. Затевать большой скандал, выносить сор из избы в министерстве побаивались. Но сигналы все шли, да и невыполнение плана добычи руды не спрячешь.
На очередной коллегии министерства Гумберг твердо и уверенно заявил, что приписок у него нет  и не может быть.
- Проверяйте хоть сейчас, - добавил Ким с апломбом и дерзким вызовом.
- Хорошо, проверим, - сказал замминистра, очевидно, этого желавший и тут же образовал контрольную комиссию.
Добровольский шутить и вилять не умел, видно, давно уже ждал случая разделаться с Гумбергом. Возможно, все было решено заранее, и это был план министерства, своего рода ловушка.
У Добровольского в министерстве была группа специалистов по фотограмметрической съемке карьеров, в значительной мере автоматизирующей и ускоряющей работы. В течение месяца был заснят весь карьер и подсчитан полный объем.  Разница с принятым по маркзамерам составила более 20 миллионов кубометров при общем объеме 130 миллионов (цифры по памяти, возможны неточности). Скрыть такие цифры было уже невозможно, история получила огласку. Было заведено уголовное дело на Гумберга, Кима, завгора и на всех маркшейдеров.
И вот мы сидим на следствии, считаем, пытаемся выяснить механизм приписок. Работы было так много, что, сменяя друг друга, специалисты едва ли не всех предприятий министерства проводили ее более трех лет, а потом еще два года шел суд. Это дело стало школой для маркшейдеров всей страны.
Иногда приходила жена Кима с собачкой проведать своего мужа. Ее не пускали. Собачка, чувствуя хозяина, скулила за дверью. Приходил Добровольский. Теперь ему постоянно приходилось ездить в командировки, и в Заполярном он жил больше, чем дома в Москве. Иногда он заходил ко мне в гостиницу, и мы гуляли с ним по вечернему городу. Играли сполохи полярного сияния, сверкали огни фабрики, где-то гудели поезда. Однажды он пришел возбужденный и очень довольный.
Партбюро исключило Гумберга из партии, - сказал он, радостно потирая руки.  – Теперь его песенка спета, возьмут под стражу.

Я видел перед собой  глаза Елькина. Дома у него оставалась семья и маленькие дети. Мне было от души жалко всех маркшейдеров, я хорошо понимал их положение и сочувствовал им.
Через месяц я уехал с твердым намерением учесть ошибки своих коллег, и постепенно стал забывать весь этот кошмар, но через два с половиной года, осенью 76 снова пришел вызов. Теперь меня вызывали, как свидетеля. Я попытался увильнуть, но вызов пришел снова уже в грозной форме.
И вот я в Мурманске. Большой современный город. Прекрасная гостиница, в столовых вкусно приготовленные рыбные блюда. Балыки, палтус, зубатка, морской окунь, кальмары.

Суд шел в уединенном здании на окраине города. Как я понял, опять все делалось, чтобы процесс спрятать от посторонних глаз.
Рядом гора с бетонным  «Алешей» - огромным памятником защитникам Мурманска. У подножья весь Кольский залив с
причалами и кораблями.

Опять приехала целая бригада специалистов с разных предприятий цветной металлургии Союза.
Теперь все подследственные давно под стражей. Освободили только женщин, побоялись с ними связываться. На суд всех привозят в черных «воронках». К-ма и Гумберга отдельно в индивидуальных кабинках. Боятся сговора, но он все равно есть. Подсудимым сочувствуют все, от охраны до общественного мнения всей области. Как-то в зал заседания пришла местная журналистка. Она ахала и охала, смеялась, а потом спросила нас:
- Вы думаете, они настоящие преступники? Да я же еще недавно писала о них хвалебные статьи.
Когда подсудимых ведут на 4 этаж, всех вокруг грубо расталкивают, разгоняют всех случайно оказавшихся на пути людей. Те не понимают, обижаются, но таков порядок.
Подсудимые осунулись, исхудали, Гумберг – одни живые мощи, кормят в предварительном заключении на копейки. Передачи разрешаются раз в месяц. Родные готовят самый калорийный продукт – сало, но и от него толку мало, так как на всех не напасешься.
- Принесут, а в камере вместе с ними сидят уголовники, - рассказывал мне мой подопечный подсудимый, - разделят на всех, только один раз и покушать.

В зале заседания суда впереди возвышение, вроде как сцена или президиум. Там восседают: прокурор, народные заседатели,  судья, секретарь. В зале находятся адвокаты по одному на каждого подсудимого, всего 12 человек. Сбоку у стены – подсудимые под охраной. Все по правилам.
- Встать, суд идет!
Судья – очень высокий изможденный мужчина строгого вида. Без улыбки, без эмоций, жесткий. От такого пощады не жди. «Инквизитор» – сразу определил я и не ошибся.
- Всем специалистам выйти, вас будут вызывать поодиночке.
Нам предстояло пройти экзамен. Каждый представлял себя: где и кем работал, знаком ли с маркшейдерскими замерами, подсчетом объемов. Допрашивали с пристрастием адвокаты, подсудимые, а особенно Гумберг. Он как живчик, все слушает, не пропускает ни слова, во все вникает, спорит, доказывает. Память удивительная.
Всех специалистов подсудимые отвергли одного за другим за «некомпетентность». Одного за то, что работал только на подземных рудниках, другого за малый опыт, третьего, что не работал в карьере. Более других подходил я, но и меня отвергли, узнав, что на нашем карьере нет такого большого запаса взорванной горной массы.
- Суд удалился на совещание. Через 15 минут заседание продолжилось, и судья объявил:
- Суд решил, что все специалисты обладают необходимой компетенцией и пригодны для работы.
Подсудимые и адвокаты возмущены, но их возражения не принимаются во внимание, и суд начинает свою работу.

Со стороны зала впритык к «президиуму» приставлены столы. С одной стороны  сидит специалист, напротив – подсудимый. «Мой» подсудимый смотрит на меня глазами затравленного волка.
Нам дают «фигуры» – отдельные участки уступов. Я должен подсчитать объем, а потом доложить суду. Необходимые пояснения дает подсудимый, другие разговоры строжайше запрещены.
На столе планиметр для замера площадей, итальянская вычислительная техника, взятая у морского пароходства (тогда калькуляторы были в диковинку). Задача у нас не вполне определенная. Мы должны считать объемы не так, как считаем нужным, а по той методике, которая рекомендована институтом и по которой считали рудничные маркшейдеры. Подсудимым как бы не вменялись в вину ошибки за счет методики. Мы должны были искать арифметические ошибки или подтасовки.

Пока обсуждали все эти вопросы, встал К-м и сказал:
- Раз уж нас судят, давайте, посадите на эту скамью рядом с нами и Добровольского. Он нам эту методику подписал.
К-м, конечно, человек нечестный. Он подсунул эту методику в министерство на подпись, и уж он хорошо знал, как правильно считать. И если уж разбираться по-настоящему, он и есть главный виновник всего случившегося, он больше всех виновен в приписках. С другой стороны Ким прав. Куда глядел Добровольский, подписывая бумагу!
Добровольский уже замучился с этим процессом, наверное, уже и сам не рад. То и дело уезжал в Москву, увиливал, прятался. Потом уже, не дождавшись окончания процесса, «сбежал» на два года в Монголию.
А фигуры заковыристые, такие нужно считать разрезами или по совсем  другой методике. Кроме того, я от всей души сочувствую маркшейдерам. В одной из фигур я специально пропустил одну отметку, и результат сразу изменился. Доложил суду.
Встает из-за стола народный заседатель и спрашивает:
- А вы такую-то точку учли?
Подловил-таки меня! Что тут делать, пришлось признать свою «ошибку».
Тут встала зам. прокурора – молодая модная красотка и отчитала меня, как школьника. В конце своей речи спрашивает:
- Будете еще так поступать?
Я покраснел, как рак. Что мне оставалось делать? Говорю, будто мальчик перед воспитательницей:
- Нет, не буду.
А самому стыдно и противно. В общем, сел в лужу.
«Черт бы их побрал!» Я же не знал, что под столом у них у всех спрятаны счетные машинки. Все вплоть до судьи сидят, тоже считают. Освоили-таки технику маркшейдерских подсчетов. Зато я сразу заслужил доверие и признательность подсудимых. Теперь ко мне стало другое, доверительное отношение, и мой «подсудимый» мне шепчет:
- Эта красотка давно снюхалась с народным заседателем. Вот увидите, в перерыве уйдут прятаться в отдельную комнату.

От «своего» подсудимого я много чего узнал.
Одна адвокатша успела влюбиться в своего подопечного, и они уже договорились жениться, как только тот отсидит свой срок.

Сидят все молча, считают.
-Моему подсудимому плохо, - говорит один из адвокатов. – Разрешите сходить в аптеку за лекарством.
Подсудимые уже успели заработать себе болезни. Гумберг – язву желудка, другие – гипертонию.
Судья совещается, потом разрешает.
Через некоторое время адвокат возвращается.
- Разрешите дать лекарство.
Судья берет таблетки, разворачивает, долго рассматривает.
- Дайте подсудимому две таблетки.
Адвокатам здесь невмоготу. Сидят уже год, зарплата на этом процессе совсем маленькая. Но отказаться нельзя – таков закон.
- Надоело здесь стоять, - жалуется охранник, молоденький солдатик, - скучно. На других судах убийства, изнасилования, - там интересно, а здесь надоело, терпения нет.

Иногда «фигуры» были, что настоящие головоломки. Тогда в работу включались эксперты – специалисты с научной степенью кандидатов. Было их двое. Оба измучились, по два-три месяца сидят вдали от дома. Их тоже не отпускают, и они превратились в своего рода заложников.

Некоторые головоломки обсуждали все вместе у доски. Забудутся, столпятся все как равные: судья, прокурор, подсудимые. Спорят, доказывают. Потом судья спохватится, разгонит всех по местам.
Рядовые маркшейдеры давно сникли, особенно не защищались, а вот Ким и Гумберг бились как львы. Гумберг на память изучил лучше прокурора уголовный кодекс, все цифры в памяти держит, кто, что сказал – ничего не забывает. Ни ручки, ни бумаги у него нет, а все помнит. Нашим спецам работать почему-то стало невмоготу. Увильнули, хотя строгий судья и не отпускал. Один принес справку о болезни, другой вызов домой по телеграмме. Я остался вдвоем  с геодезистом из Лодейного Поля из-под Ленинграда. Он ничего не понимал ни в положении маркшейдеров на рудниках, ни в замерах. Дома в гостинице я его обучал, рассказывал, агитировал защищать маркшейдеров. Как мог я его убедил, и мы целый месяц, пытались оправдать попавших в беду «стрелочников». Когда нас отпускали домой, судья с гримасой сарказма напоследок сказал:
- Подсудимые должны быть вами довольны.
Они и действительно проводили нас аплодисментами. Мы расстались почти друзьями. Точно не знаю, но наказания были строгими. Гумберга осудили лет на 12, К-ма на 10, остальных на разные сроки от четырех до шести лет.
Процесс над маркшейдерами «Печенганикеля» не мог пройти бесследно. На предприятиях министерства цветной металлургии Казахстана начались проверки. Я сам участвовал в комиссиях по проверке замеров на рудниках Карагайлы, Аркалыка, Октябрьском в Кустанайской области. Везде картина открывалась очень схожая. Понравилась организация маркшейдерской службы в Карагайлах, где главный маркшейдер комбината Карманович держал рудничных маркшейдеров под своей защитой и выдавал все замеры лично сам. Он брал «огонь» на себя. Это было очень порядочно и честно, он не давал насиловать своих подопечных. В то же время он сам был защищен тем, что не подчинялся рудничному начальству. Так и должно быть! Везде бы так!

Кое-где эти проверки имели самые печальные последствия. Испугавшись недостачи, во время проверки, прямо за рабочим столом умер маркшейдер Лениногорского полиметаллического комбината, милейший человек Гурий Милентьевич Волков. А ведь проверял его друг детства – Ползик  - главный маркшейдер нашего казахстанского министерства.

Главный маркшейдер комбината в Шемонаихе Ю.И.Кузнецов сделал проверку на своих подведомственных рудниках, и, найдя недостачу, издал указ о наказании виновных и принятии мер к недопущению дальнейших приписок. Местный прокурор, узнав об этом, завел уголовное дело на … Ю.И.Кузнецова, и лишь приехавший Ползик кое-как спас своего подопечного от расправы на суде. Мягкий, интеллигентный Ю.И.Кузнецов был так напуган, что тут же уволился и уехал в родной Псков.

Когда-то маркшейдеры кончали жизнь самоубийством при неудачных сбойках. Бьют тоннель с двух сторон навстречу друг другу. Вот уже должны бы встретиться, а все никак. Нервы у маркшейдера не выдерживают и он стреляется. Теперь кто-то покончил с собой из-за приписок. Маркшейдеры один за другим увольнялись, переводились на другие работы.
Дело дошло до того, что в Казахстане министр Береза вызвал своего главного маркшейдера и сказал:
- Своими проверками ты угробил и разогнал почти всех моих специалистов-маркшейдеров. Давай-ка, с этим кончай, а то уже и работать скоро будет некому.
Стали вспоминать, кого и когда из маркшейдеров награждали государственными наградами и оказалось, что таковых не имеется. Специальность не та, чтобы нравиться начальству.
Я тоже не припомню такого случая. Начальство получает ордена, повышение по службе, честь и славу, а маркшейдерам остаются подзатыльники, выговора, лишения премий и даже… тюрьма Кому-то надо за тухту отвечать! Вот и выходит, что маркшейдеры – это козлы отпущения, мальчики для битья. Точно, как в поговорке «Кому пироги да пышки, а кому синяки да шишки».

Так что же, все маркшейдеры такие несчастные неудачники? Ничего подобного! Есть сколько угодно специалистов маркшейдерского дела, переменивших профессию, и тут же быстро и высоко продвинувшихся по служебной лестнице. Квалификация у инженера-маркшейдера, да еще поработавшего на производстве, высочайшая! Главное – желание делать карьеру, а бывает и так, что она не нужна.

                Мальчики для битья

Поездка на Кольский полуостров и расправа над маркшейдерами заставила и меня задуматься о многом. Маркшейдерскую службу довели до унизительного состояния. На нее свалили решение всех горно-технических вопросов, загрузили несвойственной работой. Из государственного контролера, облеченного большими правами и властью, превратили в козлов отпущения, замерщиков, ответчиков за все грехи, этакого старикашку Фунта из «Золотого теленка», который служил, чтобы за все отвечать. Я вспоминал рассказ отца о том, как он работал маркшейдером в двадцатые годы в Донбассе.
«За мной носили жаровню с горячими углями, чтобы я мог греть руки», - рассказывал он. – А на работу возили в карете".

Тогда это была уважаемая всеми  профессия. Горный инженер да еще маркшейдер – это был бог. Знал бы он, в каких условия работали мы: мороз минус сорок, все сидят, греются в помещениях, в будках экскаваторов, а мы бегаем весь день, как зайцы, чтобы как-то согреться и побыстрее сделать работу.

Я много размышлял и теперь окончательно понял, что маркшейдерскую службу надо перестраивать. Вывести ее из состава рудника нельзя – слишком много текущих работ требуют ежедневного выполнения, но нужно перепоручить ее вышестоящей маркшейдерской службе. Старшего маркшейдера рудника – главному маркшейдеру комбината, а главного комбината – главному министерства. Это отобьет руки у начальников, имеющих привычку давить на маркшейдеров. Но я – маленький человек и не мне решать такие вопросы. Сейчас мне нужно было уяснить для себя, как жить и работать в существующих условиях. Я пересчитал объемы карьера, сравнил с оплаченным. Результаты оказались неутешительными – они превышали допустимую норму. Теперь борьба с приписками, с начальством «выполняющим» план за счет маркшейдеров стала главной сутью моей работы. Все остальное: оползни, пустоты, вопросы техники безопасности – все отошло на второй план. Эта напряженная борьба поглощала все мои силы, убивала нервную систему, отравляла жизнь. Каждый месяц я с ужасом и отвращением ждал дня замера. Арсенал средств, с помощью которых начальник мог давить нас довольно обширен. Всегда можно найти причину, чтобы наказать своих подчиненных:

А) лишить премии,
Б) объявить выговор,
В) сократить штаты отдела,
Г) лишить транспорта для перевозок,
Д) вызвать комиссию для проверок,
Е) выгнать с работы,
Ж) отдать под суд,
З) враждебно настроить коллектив и так далее.

Мы сопротивлялись, пытаясь:
А) делать контрольные замеры в течение месяца,
Б) контролировать оперативный учет,
В) писать предписания и докладные,
Г) вызывать комиссии для проверки замеров,
Д) жаловаться своему начальству.

Первые два пункта связаны с дополнительной работой и не всегда выполнимы, а три последующих вызывают у начальства недовольство, гнев и чреваты усугубить наше же положение. Кроме того, любое разглашение «тайны замера» всегда связано с большим риском возбуждения дела, где ответственность в первую очередь понесли бы мы сами.

Особенно тяжело стало работать после ухода Миронова (за «хорошую» работу его назначили директором одного из комбинатов) и приходом к власти Аманбаева. Это был умный, но циничный человек, несмотря на свою молодость, подверженный самому необузданному алкоголизму. Он был достойным учеником Никонова, а по грубому отношению к людям далеко его переплюнул. Каково было нам бороться с таким начальником, когда сам директор комбината не мог с ним справиться. (Это было уже в то время, когда Жаманбаев умер, и директором стал Груберт). Я сам был свидетелем трагикомической сцены. На рассмотрение плана приехало все начальство комбината во главе с Грубертом, а наш начальник исчез. Наконец нашли его вдрызг пьяного в бане и привели в самом затрапезном виде.
- Нет, я больше так не могу, - почти плача, выкрикнул Груберт (почти так же говорил когда-то Бахулиев). Я буду жаловаться министру.

И это говорил Груберт – человек властный, с твердым характером! Будучи директором комбината, он не мог найти управы на своего подчиненного, по какой-то причине не хотел с ним связываться.
Ежедневно из открытых окон  роровской сауны для избранных слышались удары биллиардных шаров. Рабочие, проходя мимо, комментировали с усмешкой:
- Опять шары катают. Ну, и луженые глотки!
Все знали, что там пьют. Завсегдатаи бани – наш начальник, его друг, работник горкома (позже,после 1991года, он получил большое повышение, уйдя в область) и директор кирпичного завода по прозвищу «Кирпиченко». Триумвират из двух этносов. Выходили они оттуда по темноте и прячась от людей.
Эта баня (а вернее пьянка) в конце концов, и сгубила Аманбаева. (Он уехал, но чуть позже стал директором большого предприятия)

Мог ли такой человек быть честным и не воспользоваться своим правом сильного! Он не брезговал ничем. Вымогательствами добивался нужного объема в одном месяце, а в следующем уже грозился:
- Ты приписал в прошлый раз, если не сделаешь то же сейчас, вызову комиссию по проверке всей твоей деятельности.
В его коварстве я не сомневался.
Вот типичные выражения Аманбаева:
«План выполнили, но Л-в не дал».

Я был «скандальным человеком с неуживчивым характером и не давал людям жить». Слушать это было обидно. Чем больше я прилагал усилий к  наведению порядка, тем больше вызывал раздражения и неприязни.
Всегда находилась причина, когда невыполнение плана было бы «большой политической ошибкой». Праздники 2 мая, 7 ноября, 23 февраля, 8 марта, день сталинско-брежневской конституции, праздник металлургов, шахтеров. Начальник, парторг, профорг – все требовали, чтобы к этим «великим» датам план был выполнен любой ценой. А еще существовали партсъезды, «встачи» на трудовую вахту, взятие соцобязательств, борьба за звание коммунистического труда и т.д. и т.п.

Я отказывался подписывать липовые замеры. Аманбаев лютовал, издавал грозные приказы, объявлял выговоры, лишал премий, а я этому был только рад – все это работало на меня.
Когда все способы были использованы, я принялся за Мовчуна. В конце концов, будучи главным маркшейдером комбината, он был обязан нас защищать и брать хотя бы часть ответственности на себя. Едва ли не каждый месяц я отправлял ему докладную, требуя, чтобы он прислал комиссию для проверки наших подсчетов, а по существу для их дублирования. Он уже давно поубавил свой апломб, чувствуя, что дело слишком серьезно.  Присланные им комиссии считали, находили приписки в оперативном учете, а дальше все развивалось так же, как и у нас на руднике, только теперь уже в управлении комбината. Комбинату тоже нужно было выполнять план, от этого зависело его благополучие. Мовчун корежился, сопротивлялся, юлил. На него давило свое начальство, также, как и мы, теперь он тоже попал между молотом и наковальней. С одной стороны директор, требующий выполнения плана, с другой - долг контролера, ответственность и закон, на страже которого должен стоять маркшейдер. Не припишешь, – выгонят, припишешь – посадят. Теперь бывали замеры, когда справки подписывал один Мовчун, а я отказывался и не ставил свою подпись, Могло ли это понравиться дирекции комбината,  ведь вместе с Мовчуном она стала брать огонь на себя со всеми вытекающими последствиями.  Мовчун пытался переложить ответственность на своего заместителя Антонова, тот сопротивлялся, писал доносы парторгу, докладные начальству. Члены комиссии тоже не хотели подписываться, а директор,  ничего не желая признавать, требовал справку теперь уже от Мовчуна. Шла возня, и я чувствовал, что все большее число людей вовлекается во всю эту историю, а это всегда опасно. Вот так и возникают «дела», когда начинаются домыслы, слухи, а потом доносы.

Наконец дело дошло до того, что на расправу со мной приехал сам Жаманбаев. Я уже ждал его в кабинете Аманбаева.
- Где Л-в? – хрипло рявкнул он, едва войдя в кабинет. Начало не предвещало ничего доброго.
Я отозвался. Видимо, меня он не знал или забыл. Я был слишком мелкой сошкой, стрелочником, ставшем на пути тяжело-груженного состава, мчавшегося на полной скорости к победным результатам.
Он начал витиевато и долго читать мораль, ни разу не употребив слово «приписка», и даже слово «замер» не фигурировало, хотя смысл был всем понятен. Он и намекал о своей неограниченной власти и угрожал и успокаивал. Говорить речи, не называя сути, но понятные всем присутствующим, он был мастер. Я знал о том, что он не позволяет оправдываться или просто вмешиваться в разговор, и чтобы не разъярить его окончательно, молчал.
Минут через тридцать он кончил почти примирительно (что было неслыханно для него), подытожив примерно так:
«Чего уж тут бояться, когда осталось до отработки  карьера совсем немного и ничего уже не изменить».
В этом он был прав. Вполне допускаю, что был он не таким уж плохим человеком. Он был продуктом своего советского времени с соответствующим образом мыслей и действий. В то же время я понимал, что ему ничего не стоит раздавить меня как муху, например, сдать в тюрьму.

Вскоре сменился главный маркшейдер нашего союзного министерства, и я решился поделиться с ним, отправив отчаянное письмо.

Уважаемый тов. В.М.Ел-в!
Только исключительные обстоятельства заставляют меня взяться за это письмо. С 1958 года я работаю маркшейдером Рудника открытых работ (на карьерах: Зыряновском, Снегиревском, теперь Греховском)  За это время сменилось много лиц руководства рудником, но лишь один (Лебенков Б.В.) не завышал своих требований по отношению к маркшейдерской службе (за что и был изгнан с работы). Все остальные начальники рудника третировали, давили, насиловали и угнетали своих подчиненных маркшейдеров самыми различными способами и все это с одной только целью – заставить приписать невыполненные объемы  вскрышных, то есть вымогали делать приписки. Для этой цели не брезгуют никакими способами давления и вымогательств. Шантаж, угрозы, различные наказания в виде лишений премий, сокращения штатов, выговоры, лишение транспорта, взваливание несвойственных работ, нагнетание недовольства рабочих, сваливание вины за невыполнение плана на маркслужбу и т.д.
Так как маркзамеры всегда дают минусовые расхождения с оперативным учетом, то маркшейдерам всегда ставится в вину это, их обязывают контролировать оперативный учет, взвешивать машины, считать рейсы, делать промежуточные замеры, а старшего маркшейдера назначают ответственным за оперативный учет. (Что является нарушением всех инструкций) Словом, делают все, чтобы обвинить самих маркшейдеров в недогрузках, недомерах и направить на них недовольство трудящихся.

Ведь это же совершенно ясно, что нельзя контролирующие функции совмещать с подчинением контролируемому лицу.
Существующее положение глубоко порочно! Считаю, что в ваших интересах и силах, хотя бы частично вывести маркслужбу из подчинения руководству контролируемого подразделения (рудника), подчинив ее маркшейдеру вышестоящей организации (комбината). Пусть маркшейдера остаются в штате рудника, но ни начальник, ни главный инженер не должен иметь  права ни наказывать, ни перемещать, ни сокращать штаты отдела, ни вменять в обязанности несвойственные работы.

В свое время хороша была практика Аркалыкского комбината (1975 г.), когда гл. маркшейдер ккомбината Чертыков брал под свою опеку маркшейдеров подопечных рудников, особенно когда дело касалось замеров. Он сам выдавал цифры замеров на рудники (естественно их делали рудничные маркшейдера), и пусть бы попробовал на него «надавить» начальник рудника! Но если бы все главные маркшейдеры были такими! Девиз других – отсидеться спокойно в сторонке.

Маркшейдеры просят вас защитить их от посягательств на свои права правильно замерять. Бесполезно наказывать маркшейдеров и садить, надо сначала их оградить от насилий!
Я проработал маркшейдером карьера 24 года, но если положение не изменится, я вынужден буду уйти. Я больше так не могу! Я схожу с ума! Да, наверное, мне и так не сдобровать после такого письма, но я все равно его пишу!
С уважением и надеждой. Подпись 20 октября 1981 года.

Сейчас я понимаю, что письмо наивное, хотя я и по прошествии стольких лет не знаю, как написать по-другому. Или молчать и продолжать делать вид, что все в порядке? Существовал и другой выход, как делали некоторые другие: переезжать с места на место, заметая следы.
Это был крик отчаянья на грани нервного срыва.

Ответа я, естественно, не получил. Ни строчки, ни звонка, никакой реакции. А ведь я предлагал вполне конкретное решение, вовсе не трудное для исполнения. Чиновники предпочитали отсидеться, очевидно, делая вид, что не видят проблем. С другой стороны, слава Богу, что комиссию не прислали для проверки опять-таки маркшейдеров.

 
                Смерть маркшейдера

Не знаю, повлияли ли на Мовчуна мои докладные, но он вдруг заторопился на пенсию. Да и пора – это можно было сделать еще 12 лет назад. Все не решался, все копил деньги, думая, что впереди еще долгая жизнь. Но судьба распоряжается по-своему. За три месяца до смерти Мовчун позвонил мне, попросив зайти.
Впервые он не сказал для чего и по какому делу. Я зашел в комбинат в конце рабочего дня. В маркбюро все настороженно смотрели на меня.
- Давай, выйдем, - тихо, вполголоса сказал мне хозяин кабинета.
Это было странно и необычно, ведь мы и так находились вдвоем в отдельном кабинете. Достаточно было закрыть дверь, чтобы изолироваться от всех.
- Знаешь, - сказал Мовчун после некоторой паузы, - не доверяю я своим, могут подслушать через дверь.
Мы стояли в коридоре, прислонившись к стене.
- Кажется, я сделал ошибку, что ушел тогда с РОРа.

Я слушал пораженный. Впервые я видел Мовчуна в таком состоянии, можно сказать, жалком. Он не только жаловался, но и делился со мной, чего раньше никогда не было.
- Погано тут работать, - продолжал Мовчун, - не нравятся  мне здесь люди. Меня не уважают, попросту игнорируют. О том, что происходило в управлении с моим шефом, я догадывался сам и раньше, теперь мои мысли подтвердились словами самого Мовчуна.
- У меня здесь все враги, начиная с Буркиной и Решетиловой в собственном отделе и кончая начальством. Директор перешагивает как через пустое место, а главный инженер вообще за человека не считает. Буквально топчут ногами.
Я молчал, не зная, что сказать.
- Василий Никитович, плюньте на все, да и уходите на пенсию.
- Да, да, - откликнулся Мовчун, - ты прав. Я и сам тоже решил. Уже присмотрел дом на Кубани. Уеду летом, еще поживу там в тепле.
Мой погрустневший шеф помолчал. Мне от души было его жаль.
- Дома, правда, дорогие, - вдруг, словно спохватившись, добавил он, - но все равно надо покупать.
- Конечно, - поддержал я, - зачем тянуть, жизнь так коротка.
Я сказал это, абсолютно без всякого умысла. Мне в голову и мысли не приходило, что Мовчун серьезно болен. Да он и сам этого не подозревал.
- Да, вот что, - переменил тему разговора Мовчун, - я тебя вызвал вот для чего. Я хочу съездить в командировку, а ты здесь останься за меня.
Я был поражен.
- А Антонов? – совершенно искренне выпалил я. – Он же ваш зам!
- Не хочу я его оставлять, - сказал мой начальник, - не доверяю.
Мы помолчали.
- Копает он под меня, - наконец, попытался объяснить совсем сникший Мовчун, - возню какую-то затеял.
«Вот оно что! – стал соображать я, - значит Антонов задумал какую-то аферу, чтобы свалить своего начальника и самому сесть на его место. Поэтому и такой интерес его к замерам на РОРе. Поэтому и докладная, вроде бы мне в помощь, а на самом деле донос на главного маркшейдера. И чертежница Буркина заодно с ним, шпионит против начальника».

На РОРе-то Мовчун был почти бог, его слушали не перебивая, может быть, и не так любили, но хотя бы делали вид, что уважают. Здесь же сидели одни тузы, да еще светские львицы. Директор считал, что маркшейдера можно вообще не замечать, «не праздновали» сотрудница отдела, жена начальничка Решетилова, объединившаяся с надменной красоткой чертежницей Буркиной. Еще хуже стало после отъезда Седлова, он оказывал покровительство, но пришел новый главный инженер – умный, но хитро-коварный, презрительно относящийся к Мовчуну, и тому стало совсем плохо.
- Я уйду на пенсию, а ты мое место занимай, - вывел меня из раздумий голос Мовчуна.
Эти слова едва не заставили меня содрогнуться, хотя я и знал, что в отделе кадров комбината в перспективе поставлен на эту должность.
- Да что вы, Василий Никитович! Ни за что на свете! Вам здесь туго, а меня, вообще, сразу проглотят. Нет-нет, ни на один день не приду сюда работать, даже и не просите.
Я был совершенно искренним и произнес это с таким чувством, что Мовчун сразу отстал от меня.
- Ладно, - вздохнул он, - пожалуй, ты прав. Здесь настоящий гадюшник.
Некоторое время мы молчали. Все было ясно без слов и мне, и моему приунывшему шефу.
- Хорошо было у нас на РОРе! – вдруг мечтательно произнес он. –Там были совсем другие люди. Я вспоминаю их как своих родных!

Я с ним согласился. Для себя я уже давно определил: если уж уходить с РОРа, то на работу, связанную с природой. Например, егерем, лесником, на худой случай, пасечником. Работой на производстве, да еще связанной с ответственностью, я был сыт по горло. А чем выше должность, тем больше ответственность. Я завидовал рядовым. Прав был мой отец, который еще 20 лет назад говорил мне: «На производстве тебе будет трудно работать, самое подходящее для тебя дело – наука». Об этом я знал и сам. Да, наука, но только не горняцкая.  Нет-нет, только не комбинат!

Через некоторое время я с удивлением узнал, что Мовчун вместо командировки попал в больницу. Потом заговорили, что дело его плохо, по-видимому, онкология, Я пошел к нему в больницу. Он очень обрадовался, был возбужден и даже, как будто, весел. Рядом с ним сидела его подруга Надежда Тимофеевна, - замечательная женщина, добрая, красивая, женственная. По профессии геолог, она работала в системе геологического управления в Усть-Каменогорске, многие и в Зыряновске ее знали. О том, что они дружат, секрета не было. Они собирались расписаться, но дело встало всего-то ни из-за чего: она не хотела уезжать из Усть-Каменогорска, он – бросать работу в Зыряновске.

Как слеп человек, откладывая все на «потом», тем более, когда ему уже 62! Проходит время и «потом» бывает только одно: конец всему и жизни тоже. Вот и Мовчун был так самоуверен, что считал себя еще достаточно молодым и крепким и только собирался начать жить для себя. «Вот еще немножко заработаю деньжат, куплю дом и поживу в свое удовольствие лет 25-30». Уверен, что так думал Мовчун, я-то его хорошо знал.
Надежда Тимофеевна растирала ему ноги. Очевидно, они уже холодели.
- Ну, как, Александр Григорьевич, ты еще занимаешься птичками? – спросил вдруг меня Мовчун.
Я был поражен. Такого еще никогда не бывало. Мовчун не спрашивал о работе,  а вдруг заговорил на тему, которую всегда считал баловством.  Я увлекался фотоохотой, и раньше он меня за это осуждал
- Да, конечно, Василий Никитович. Я это дело никогда не брошу.
- Правильно, - одобрил Мовчун, - знаешь, жизнь ведь состоит не из одной работы. А она ведь все-таки хороша, жизнь…
Я не узнавал своего шефа. Сам он прожил совсем по другому принципу. Как мне казалось, для него ничего не существовало, кроме работы, да, пожалуй, денег.

У врачей существовало правило: безнадежно больных перед смертью отправлять домой. Но ведь у Мовчуна и родных-то здесь не было. Сестры жили где-то на Украине, а Надежде Тимофеевне и так тяжело приходилось, хотя она и женой-то не была. Каких усилий стоило уговорить врачей оставить умирающего в больнице!
- Ради бога, оставьте старика в покое! – звонил Груберт, - дайте хотя бы умереть спокойно. У него же нет никаких родных!
Знал бы Груберт, что через несколько лет ему и самому придется умереть в этих же самых стенах от той же страшной болезни!

Через несколько дней Мовчун скончался. Умирал он тяжело. Он задыхался. Легкие, пораженные раком, не работали.
- Разрежьте мне грудь! – кричал он, разрывая на себе рубашку, - нечем дышать!
Все-таки его сгубило курение. Курил он всю жизнь, не выпуская изо рта папиросы. Он и окружающим, своим сотрудникам отравлял жизнь дымом от беспрерывного курения. Когда Городилова укоризненно говорила ему:
- Василий Никитович, совсем дышать нечем. Все курите да курите!
То он отвечал:
- Что же я, по твоему, каждый раз выходить в коридор должен?
Святая наивность: он даже предположить не мог, что кроме него в комнате находятся тоже люди.
Впрочем, в управлении комбината Буркина и Решетилова быстренько поставили его на свое место. Там он стал шелковым и «перевоспитался». Там он стал другим, молчал, боясь делать замечания строптивым подчиненным и больше закрывался в своем кабинете. Там и курил с закрытыми дверями.

А легенда о несметных накоплениях Мовчуна оказалась верной. На оставленную им в сберкассе сумму можно было безбедно прожить целой семье едва ли не всю жизнь (если бы в стране не было регулярных потрясений и очередных конфискаий). Скаредность и расчетливость помогла собрать такие деньги. В честности его никто не сомневался, но поражало другое: отказывая себе во многом, он не воспользовался ни рублем сбережений. Не купил ни дома, ни машины, не женился и не пожил в собственное удовольствие.

Хоронили Мовчуна по свежему снегу. Зима только начиналась. Руководил начальник производственного отдела Ср-ч, третье лицо в комбинате. Слово взял Игорь Ковалев,- старший маркшейдер Зыряновского рудника, и стало ясно, что его ставили главным на место Мовчуна. У меня отлегло от сердца. Слава богу, не я. Ни честь, ни слава меня не интересовали, власти я боялся, считая, что это все равно, будто продать душу черту, а деньги в моей жизни занимали далеко не первое место. Но и Антонову не досталось желанное для него место. Разочаровавшись в своих ожиданиях и не получив поддержки у начальства, он вскоре бросил жену и уехал в далекую Россию вместе с роковой женщиной Буркиной.

Прошло какое-то время и наш геолог, частенько бывающий в управлении, принес сплетню, похожую на правду: Ковалева поставил Ср-ч, имеющий свой интерес. Его жена Решетилова, работавшая в это время участковым маркшейдером, теперь стала старшим. Впрочем, эту должность она вполне заслужила, работала хорошо, и была человеком порядочным.

Ковалев оказался очень осторожным и хитрым политиком. При первой же встрече он держался неприветливо и дал понять, чтобы  к нему не лезли с разными вопросами и не нарушали его покой. Но более всего меня поразила его официальность. Он стал называть меня на вы, что покоробило и действительно обидело, ведь мы проучились вместе пять лет в институте и даже были друзьями. Этим он дал понять, что между нами нет больше дружеских отношений, я понял, что помощи от него ждать нечего. Вот что делает должность и власть! Я не узнавал доброго товарища, рубаху-парня, каким считали его в институте. Мне было и смешно и противно. Впрочем, его можно было понять и простить: противостоять властям, пусть хотя бы только комбинатовским, было все равно, что оправляться против ветра. Угнетало то, что в своих попытках прекратить приписки и навести порядок в маркшейдерских замерах я опять оставался один на один со всей административной машиной и коллективом, жаждущим премий.


                Освобождение

Так получилось, что я описал в основном критическую сторону своей деятельности, высказал то, что наболело в душе. Но было и много хорошего, и главное – это общение с людьми. За годы службы встретилось немало достойных людей. Случайно или нет, но, как правило, такие люди не попадают на Доски Почета. Почти нет их и на стендах музея Дома техники теперь уже бывшего комбината. «Висят» совсем другие, в основном те «герои», о которых я упомянул в своем повествовании совсем не с лучшей стороны: Миронов, Аманбаев и крикуны-рабочие(про себя таких я называл горлохватами).
Попробую назвать имена, лишь некоторых работников рудника, с моей точки зрения внесших наибольший вклад в строительство и отработку Зыряновского карьера.
Б.В.Лебенков – один из первых начальников РОРа, «генератор» едва ли не всех идей, осуществляемых на карьере до 1967 года.
Р.И.Бахулиев – начальник РОРа с 1968 по 1977 гг., энергичный и активный руководитель, основной исполнитель противооползневых работ на Северо-Западном борту карьера.
В.Н.Мовчун – старший маркшейдер РОРа до 1965 года.
П.И.Еремеев – старший геолог РОРа с 1957 по 1967 гг.
С.И.Боровских – участковый геолог РОР с 1955 по 1965 гг.
В.С.Спивак и Е.М.Плешков, разработавшие схему буро-взрывных работ в условиях чрезвычайно сложных физико-механических свойств горных пород.
В.В.Булов – конструктор, решавший  проектные задачи.
П.И.Шахтуров – геолог, обеспечивавший качество добываемой руды. П.В.Чебаков, а затем В.В.Семоненко – механики, много сделавшие для механизации работ.
С чувством глубокой благодарности вспоминаю своих рабочих и сослуживцев: Наташу Гизатуллину, Н.И. Красикову, Е.Есауленко, А.Бочкарева, Н.Бондареву, В.Воронову, Е.Сучкову. Скромные рабочие лошадки, делавшие свое дело и остававшиеся незамеченными, в тени. Мои друзья по работе, эрудиты и честнейшие люди: Аким Федотович Терлеев, Владимир Александрович Коробков, Женя Плешков. Они не выпячиваются, не лезут с речами на собраниях, ничего не требуют и не просят. Не бывает их в списках награжденных орденами или автомашинами по бросовой цене, нет их на витринах передовиков производства, а на самом деле на них-то все и держится.

Люди… их много прошло и через наш отдел. Не менее 15 специалистов сменилось за 30 лет работы. Никто не задерживался более 2-3 лет. Молодые уходили, получив хорошую практику и почувствовав в себе силы, опытные – найдя более оплачиваемое место на соседних подземных рудниках. Комбинат всегда держал РОР в черном теле. Хорошо помню фразу, сказанную с горькой иронией Бахулиевым: «Техничка комбината получает 13 зарплату больше, чем я, начальник рудника».
Зато «шишек» и «подзатыльников» доставалось предостаточно. Теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю, где была зарыта «собака». Открытие карьера было ошибочным, а получалось так, что решение принимали одни, а выполнять пришлось другим, причем с множеством неразрешенных проблем.

Последние 20 лет, начиная с 1970 года РОР начала беспокоить легкая тревога: Зыряновский карьер кончается, где работать сложившемуся опытному коллективу? Начались лихорадочные поиски новых объектов работы. Найти подходящее месторождение для отработки его карьером, гораздо труднее, чем решить аналогичную задач для подземной разработки. Были рассмотрены и проектно проработаны около полутора десятков месторождений. Остановились на двух Снегиревском и Греховском. Греховский карьер позволил руднику продержаться еще семь лет. Но в 1987 закончился и он. Рудник закрылся, РОР преобразовался в ГТЦ – горно-транспортный цех. Все горевали, но я ликовал: кончилась цепь вымогательств, связанных с замерами. Понижение в должности до рядового геодезиста меня не волновало, через три года подходил пенсионный возраст. Кончились кошмары, с плеч свалился неподъемный груз ответственности, наконец-то я почувствовал себя освободившимся человеком. Целыми днями лазая по горам и производя геодезические разбивки подъездных дорог и площадок под строительство  Малеевского рудника, я был счастлив и только  одно угнетало меня: почему я не перевелся на эту работу 20 или 25 лет назад.
29 декабря 1989 года мне стукнуло 55 лет и я, как отработавший стаж по 2 списку, получил право на пенсию. Нисколько не раздумывая, я тут же уволился и впоследствии никогда об этом не жалел и, больше того, всегда отказывался от предлагаемой работы. Многие страшатся ухода с работы, для меня пенсия была желанна, как высшая степень свободы. В течение последних десяти лет я считал дни до этого блаженного момента, и только страх, что отменят льготный пенсионный возраст, омрачал эти годы. К счастью, я успел проскочить…
29 декабря 1989 года мне стукнуло 55 лет. В Собесе меня ждали готовые документы и начисленная пенсия. А 1 января я уже ехал с женой в Иркутск к сыну.
Поезд пришел ночью.  Мы подождали утра и с первым автобусом добрались до дома, знакомому жене.  Несмотря на ранний час, нас ждали. За дверями я услышал шлепанье босых детских ног по полу. Это наши внуки Саша и Света шести и четырех лет спозаранку приготовились нас встречать.
            - Там кто, дедушка? – спросил Саша.
            - И бабушка, - добавила Света.
Ощущение свободы и счастья не покидало меня ни на минуту.
Как-то я спросил свою тетку, прожившую большую и интересную жизнь геолога разведчика: какие годы своей жизни она считает лучшими? Она ответила, не задумываясь:
- Детство и годы на пенсии.
 Даже она, так любящая свою профессию, не вспомнила добрым словом свою работу. А ведь она работала с увлечением, ее работой восхищались!

Со спокойной совестью я могу сказать, что, несмотря на нелюбовь к своей профессии, я честно отработал положенные 33 года. Как мог, боролся за правильность отчетности, т.о. защищая интересы государства и честь маркшейдерской службы. Не могу сказать, что все мне удалось, где-то я поддавался, но я не дал приписать как минимум три миллиона кубометров вскрыши (это примерно три миллиона государственных денег, не пущенных на ветер).

Прошло 14 лет, как я на пенсии, но до сих пор по ночам меня преследуют два сюжета, связанные с работой. То я вижу в дурном сне страшную пропасть, куда низвергаются уступы карьера, то слышу голос начальника, вымогающего нужные ему объемы.

В заключение необходимо добавить, что в повествовании по вполне понятным причинам изменены фамилии: Жаманбаева, Аманбаева, Миронова, Антонова, Никонова, Груберта, Буркиной, Решетиловой и Ковалева. Те, кто работал в те годы в системе комбината, легко догадаются о ком идет речь. Архивные работники будущих поколений, желающие восстановить картину жизни 60-80 гг., так же легко смогут это сделать.


                Текст несколько сокращен