Андрей Воронов-Оренбургский. След барса

                Отрывок из романа


     …Погода не заладилась с самого утра, как на рассвете трубач сыграл “генерал-марш”. Было пасмурно и холодно; егеря 1-го батальона Куринского полка, построившись в походную колонну, взяли шаг, стараясь попадать в ногу и идти наравне с соседом.
     Остававшийся переход до Ташки-чу был невелик, всего верст двадцать. Однако “с первого аршина” тащить на себе амуницию до тридцати фунтов (русский фунт – 409, 5 г; английский – 453, 6 г) весу было морочным делом. В особицу тяжко с непривычки доставалось “желткам’ – новобранцам, которых в батальоне полковника по ротам и взводам было растыкано не менее сотни. Тяжелые, из телячьей кожи ранцы тянули назад, подсумки с порохом и свинцом – напротив, вперед, длинные ружья то и дело норовили сползти, соскочить с ненабитых плеч, а суконные, неразношенные воротники нещадно натирали не успевшие задубеть юные шеи. Но, несмотря на все эти шершавые армейские “катыши”, уверенно-мощное движение колонны, бодрящее утро, суровый вид стальной щетины штыков, прокопченных солнцем, порохом и дымом бивачных костров лиц – настраивали душу новобранца на должный спокойный и твердый лад.
     За очередным хохлатым полынью взгорьем открылась широкая и глубокая долина, уходившая из глаз в голубой туман. Мелко сыпавший, словно сквозь сито, дождь перестал, и через развидневшиеся тучи пробилась золотистая слюда солнечных лучей. Растянувшиеся на марше роты стали спускаться по зеленому склону долины, и замыкавшим движением казакам ротмистра лебедева и Румянцева были видны, как на ладони, покачивавшиеся штыки шедшей впереди пехоты.
     В трех саженях перед Аркадием ходко двигались взопревшие серые спины егерей с навьюченными на них бурыми ранцами, скатками, побрякивавшими железными котелками и ружьями на плечах.
     - Ох, Заедин, ноги чой-то у меня с ночи не отойдут… бытто чугуном налились… Вымок, как в бане, я от сей марши…
     - Ну ты фунт, Ложкин! Есшша, поди, мамкины пирожки не высрал, а ужо ножки гудят. Тярпи, чай не родимец… - сипло откликнулся бывалый куринец. – Рази ж это марша? Вот погоди, сынок, в горы к нохчам полезем, завалы брать, тамось шея-то у тебя зараз спадет, как у быка апосля пахоты.
     - Под пулей-дурой ины мысли в башке закружуть, - серьезно напутствовал молодого солдата другой егерь, Плетнев – скуластый и сивоусый, с мелкими, будто спрятавшимися под бровями глазами. – Но ты не дрефь, Ложкин, куринцы своих не выдают. Эт нохча на пулю надеется, а мы – на штык. Шиша им соленого, а не бешкеш! – Плетнев слепил ражую дулю и, весело дернув большим ногтястым пальцем, сунул ее под нос новобранцу.
Егеря откашлялись смешками, но их дальнейшие напутствия перебили оживленные голоса обер-офицеров, верхами поравнявшиеся с казаками Лебедева.
     - Глядите, господа, как распогодилось! Солнце, воздух, степь, aventures (приключения - фр.). Жить, черт возьми, хочется. Хоть бы ennemi (неприятель, враг – фр.) объявился! Уж я бы проверил свой штуцер, что купил по случаю в Кизляре.
     - Сколько отдали за него, корнет?
     - Э-э, секрет, Дмитрий Сергеевич… так вам все и доложи. Но бьюсь об заклад, как только объявится неприятель, вобью ему пару свинцовых каштанов пониже папахи. Что, сомневаетесь, поручик? Так разбейте нас, господа! Как хочется этим днем remporter une victoire sur l’ennemi (стяжать победу над врагом - фр.).
     - Прекратите, Лунев. За самовольную стрельбу можно дорого поплатиться. А денек, господа, и вправду обещает быть славным. Знаете, должен признаться: за последний год службы я сделал для себя resume.
     - Ну и? Продолжайте, Режский!
     - Кавказ, господа – прекрасное место для жизни, если вы можете из него уехать.
     - Браво! Не в бровь, а в глаз.
     Обер-офицеры, посмеиваясь, раскурили трубки. Кто-то что-то сострил – вновь раскатистый смех и une conversation animee (оживленная беседа – фр.) с ёрническим душком. Сквозь звяканье подков и фырканье лошадей донеслось:
     - Ну что вы, Серж! Спешу заверить: мои шутки полностью серьезны.
     - Ой ли? Вы каждый раз по-новому банальны, Лунев. Раньше, вот крест, вы чаще попадали по струнам. Ex ungue leonem (по когтям можно узнать льва – фр.), а ваши – нам давно известны. Ха-ха! Сказали бы проще, но правдивее, корнет.
     - И как же? – загорячился двадцатидвухлетний Лунев.
     - Скажем так: утро… Трубач сыграл “зорю”. Проснулись – огляделись… Ба! Пусто – шаром покати. Выпили рассол – напиток следующего дня, и… пошли на плац. То мы вчера родились? Бутылок многих мы тоже видали дно… Кстати, любезный Пьер, - штаб-ротмистр Режский тайно подмигнул приятелем, - признайтесь, сугубо между нами: вы изменяете своей жене?
     - Что это значит? – порохом пыхнул Лунев.
     Но Режский – тонкий знаток человеческих душ – тепло улыбнулся и похлопал Пьера по плечу:
     - Полно, голубчик, валяй. Ты же среди своих…
     Набрякший беспокойством корнет секунду-другую потянул время, ерзнул в седле (как бы не промахнуться); но на него по-доброму, с любопытством смотрели такие знакомые и такие честные глаза полковых товарищей…
     - Ну так как, Пьер? – доверительным шепотом подтолкнул Режский. – Изменяешь?
     - Но, гм… - Лунев дважды перехватил уздечку. – Конечно… а кому же еще?
     Офицеры, как нашкодившие дети, прыснули смехом, наперебой хлопая в ладоши, не скрывая своей радости от “выуженной правды”.
     Режский, на подбористом гнедопегом коне, на рысях подъехал к Лебедеву, явно желая увлечь того в общее веселье:
     - Бог мой, что за печаль, иль мне все снится? Ужели такой финал вас не разохотил, Аркадий Павлович? Хоть по рукам меня вяжите, ей-ей, как в водевиле. А Лунев-то… заглотил-таки наживку – вот представленье!
     Сергей Михайлович натянул поводья. Конь изогнул колёсистую шею и принялся чесать морду о шею лебедевского жеребца. Серж отвадил его плеткой и повторил:
     - Право, Аркадий, в этой скуке – и не любить розыгрыш?
Лебедев хмуро пожал плечами, словно сказал: “Да любите вы хоть черта рогатого! Мне что за дело? Оставь, брат… И не тревожь меня по сему поводу вновь”; затем повернулся лицом к казакам, которые сбитыми тройками  в конном строю пылили за ним, оставив штаб-ротмистра в полном недоумении.
     Режский машинально скрутил в стрелку ухоженный русый ус, потер треугольный шрам на подбородке и, поворачивая коня к своим, вынес вердикт: “С ума спрыгнул наш Лебедев от тоски… озверел. В бою, как напиться, будет смерть искать”.




                ©  Воронов-Оренбургский Андрей, 2006
                ©  “Амфора”, СПб, 2006
                ©  С. Режский, ex libris, 2006