Перелом 8 - 9

Неисчислимо прощал Господь обезумевшему миру, но, видно, наступил предел и Его милосердию: за неслыханное поругание, осквернение, разрушение всего святого отозвал Он к себе светлые небесные силы, закрыл до времени уста всем заступникам и молитвенникам, вернул с земли саму Великую Ходатаицу и неустанную Помощницу всем грешным. "Се оставляется дом ваш пуст..."

И тогда вышел из другого, страшного мира жуткий посланец самого Сатаны, пошел невидимым зверем по великим просторам бывшей Российской державы, и прежде всего по тем местам, где как нигде должно было стоять в своей вере, беречь отчьи заветы и Божьи установления. От его смрадного дыхания мгновенно никло, мертвенело все живое, беспощадный взгляд сжигал, обращая в прах и тлен всякую жизнь - младенческую ли, юную, старческую или в самом зачатии... Шел медленной Виевой поступью, не разбирая дороги, не отличая земель, не щадя никакого языка и верования. Хрустели под его чудовищными лапами русские деревушки и поселки, украинские села и хутора, кубанские и донские станицы, татарские улусы и казахские аулы. Усердно исполняя волю пославшего, не ведая границ и расстояний, шел денно и нощно, обходил самые отдаленные края, заглядывал в любую глухомань, в медвежьи углы, не пропускал ни одного степного умета, оставляя после себя то, за чем и был послан, - раздавленные жилища, запустение, неимоверные человеческие страдания, бесчисленные смерти. Подошел он и к богооставленной Архиповке, глянул кровавым, любопытно-безжалостным взглядом на беззащитное сельцо, зловонно дохнул на его тихие, жалкие улочки...

За зиму была подобрана последняя кроха. Истощенные архиповцы выползали по весне из промерзших темных хат, держась за стены. Иные постарели, исхудали до того, что, не видевшись за зиму, теперь при встрече с трудом узнавали друг друга. У ослабевших людей открывались старые раны и болячки, наваливались новые, скоротечные болезни. Малые дети с несообразно большими головами на хрупких тельцах сонно ползали, волочили раздутые животы по первым прогалинам, тащили в рот всякую гадость, от которой их рвало до тяжелых обмороков. Взрослые разбредались по обсыхавшим поскотинам и лугам в поисках ростков съедобных трав и кореньев. Почему-то весной стали умирать чаще. Казалось, пережили самое страшное и сейчас надо бы вместе с природой почувствовать и в себе какие-то жизнетворные силы, надежду на лучшее, проявить жажду к жизни и выкарабкаться наконец, но нет: погревшись на первых припеках, надышавшись свежим полевым воздухом, слабо порадовавшись солнцу, весеннему небу, теплым ветрам, блеску сверкающих луж на дорогах, - уходили из жизни. Намучившись, настрадавшись, умирали так просто и тихо, что близкие часто не знали точного часа последнего вздоха.

Люди сознавали ужасное положение, в котором они оказались. Но одни, обманутые обещаниями, по-прежнему еще на что-то надеялись, другие рассчитывали по теплу куда-нибудь перебраться. Да куда они могли уйти с детьми и стариками? Где и кто бы их принял? В малых селах и оседлых аулах напрочь заглохла общественная жизнь. Район не поддерживал с ними почти никакой связи. Брать из таких сел нечего, помочь нечем, посылать нарочных небезопасно. Однажды у посыльного, пока он разговаривал с председателем артели, аульчане прямо в правленческом дворе зарезали и растащили по кускам лошадь, в Щучинскую пришел пешком. Хорошо, что сам живой вернулся, хмуро улыбались сослуживцы, а то ведь пропадают без следа на глухих дорогах одинокие путники. Напуганные страшными слухами почтари отказывались ездить по одному и без оружия. Да и что сообщать в такие села? Кому приказывать и к чему призывать?

Стрельцов, председатель колхоза, требовал от архиповцев быть готовыми к посевной: по его словам, в село вот-вот привезут семена, сев проведут передвижной тракторной колонной, - врал, как обычно. Он давно бы сбежал из села, поскольку на все его просьбы об увольнении новый секретарь райкома Высоцкий отвечал отказом, - если бы не боялся чекистов. Его-то они из-под земли достанут - хотя бы для того, чтобы объявить истинным виновником трагедии и покарать в назидание как врага народа, - знал он эту партийно-гепеушную иезуистику... Его присные - несколько правленцев - церберами стерегли колхозную кладовую, из которой доедали последние продуктишки, и чем меньше оставалось съестного в ларях и на полках, тем бдительнее становилась стража, тем лютее гнала она прочь жалких просителей.

Даниловне одно думалось, когда ей доносили очередную стрельцовскую брехню о какой-то помощи: если кому и помогут, то только не ее семье, и коли Петра нет в живых, то в этом мире ей, видимо, уже никто не поможет. Мысли о том, как спасти детей, доводили ее до умоисступления. Это же чудо, что они еще живы! Соседка Катерина за зиму похоронила всех троих, ждет себе смерти. Даниловна понимала: чтобы спасти своих, ей надо уводить их из Архиповки, пока совсем не обезножели. С нетерпением ждала, когда с полей сойдет талая вода, подсушит дороги да потеплеют ночи. Поздними вечерами становилась на молитву. Прочитав немногое, что знала наизусть, уже своими словами истово и горячо умоляла скорбный иконный лик, чуть видимый в полумраке: "Ангели Божий, духи светлые, послухайте хочь вы мое горе, донесите на крыльцах до Господа, умолите Его глянуть. Нехай казнит меня, но пожалеет моих деток - безвинные души, нема на них греха... Послухай еще раз, Божия Матерь, не погнушайся! Каюсь пред Тобою и припадаю до ног Твоих...". И однажды так и застыла, стоя на коленях, с поднятым к иконе лицом, словно прошитая молнией - настолько отчетливо и твердо прозвучал в ее сознании неведомый голос: "Уходи немедленно!". Весь день она провела в радостно-отрешенной задумчивости, невпопад отвечая детям, совершенно уверенная в том, что наконец-то ее услышали и благословили в дорогу.

К уходу из села стала готовиться заранее. Из лебеды и остатков отрубей, мешок которых перед Пасхой председательша дала, забрав швейную машинку, напекла лепешек, увязала солдатской скаткой два рядна. Хотела забрать икону, но побоялась - мало ли что случится в дороге, грех в степи бросать, но еще больший - оставить в брошеной хате: словно живую мать помирать в одиночестве оставила. Обернула чистой холстинкой и закопала под вербой на огороде со смертным обетом забрать, как только воссоединится и окрепнет семья. В полночь, когда одевала детей, с горечью вспомнилось: ночью сюда собирались, ночью отсюда бегут - чудны дела Твои, Господи! Поклонилась на пороге пустым углам и вышла во двор, где у оконца, возле смутно белевшей в реющем звездном свете стены пластовухи, чернели фигурки детей.

Идти она решила в Гуляевку. Больше некуда. Не может быть того, чтобы не сжалилась колхозная власть, не дала бы какой-то угол дождаться Петра, - много ли им надо, но если и того не суждено, то хотя бы детей в щучинский детдом сдадут... До Пеньковки - первого на пути села - надо было пройти километров двадцать открытой степью. Дети понимали, что уходят вопреки приказу не покидать самовольно место ссылки. Даниловна успокаивала: это когда их хватятся, а хватятся - догнать не на чем. Однако из предосторожности, чуть только побелело на востоке, ушли от дороги далеко в степь.

К рассвету одолели километров пять и выбились из сил. Даниловна объявила привал. Дети в изнеможении повалились на разостланные рядна и один за другим уснули. Она долго стерегла их сон, глядела на них с материнской мукой: "Ходоки... Шли всю ночь, а прошли на воробьиный скок - Архиповка як на ладони..." - и осторожно прилегла рядом. Хотела подремать возле них, но тут, словно погребным нехорошим запахом, овеяло тревогой, сомнением: может, вернуться, пока не поздно? Пока не далеко отошли? Ну нет, решительно погнала она эту мысль. Идти в свое село - есть надежда выжить, и надежда крепкая. Вернуться - значит обречь их на верную мучительную смерть. Ведь был же голос! Надо идти дальше, к дому, это, должно быть, из ближней балочки гнилью потянуло... Долго разлеживаться на сырой земле не позволила, подняла детей. По куску лепешки, по глотку воды - и снова побрели. К часам десяти утра совсем обессилели. Сашко приглядел на старой меже рядок бурьянных кустов, под ними и расположились.

В теплом ветре, слабо тянувшем со стороны Пеньковки, уже чудился путникам хвойный запах и кизячный дым лесных аулов. Разноцветными брызгами вспыхивали мелкие кузнечики, с лету смело садились они на руки, одежду и тотчас, выкинув радужные подкрылья, упруго прядали прочь. Тихо шуршали мохнатые прутья над головами, и невыразимой грустью сжимало сердце при взгляде на бугристо-выпуклые, резко очерченные на густой лиловой синеве белые облака, которые бесконечными валками все текли и текли под ветром: недавно проплывали они над родным селом, хатой, над знакомой степью, озерами... Теперь, в сухих травах, тепле Даниловна дала вволю выспаться.

Да сколько ни лежи, а подниматься надо. Поднялись в третьем часу, когда крепко припекло и не в сладость стал сон. Поднялись - и оказалось, что идти не могут: так разболелись ноги. Со стонами сквозь слезы и жалобный смех кое-как двинулись. Через некоторое время то ли притерпелись, то ли боль поутихла, - идти стало легче. Она ковыляла сзади, горбилась под скаткой и все прикидывала в уме время, расстояние, еду, питье. Разве они идут? Ползут по степи букашками. Чтобы отвлечь себя, ободрить детей, в который раз заговорила о том, что самое трудное - это дойти до Пеньковки: там хлебушком разживутся, может даже, им помогут в дальнейшей дороге - на бричке попутно подвезут; дальше на пути - аулы, где наверняка остались казахи, которые хлеб-соль водили с кожухаревским родом, за аулами - Слащевка, Урюпинка,тоже не чужие села, за ними - Басырь, это уж совсем родной аул, знакомые все лица, там, с Божьей помощью, и родное село недалече... Однако той уверенности, с какой она нынче ночью уходила из Архиповки, у нее уже не было. Она понимала: не подадут милостыньку у пеньковских дворов - им из того сельца не выйти.

В мыслях о детях, о том, что их еще может ожидать впереди, на время забывала об усталости, о ноющей боли в разбитом теле, которой отзывался каждый шаг по степным колчам. Трое у нее, всех троих выносила под сердцем, каждый - плоть от плоти ее, и все трое - на удивление разные, непохожие друг на друга. Варька - девчонка, но как много в ней отцовского: немногословна, хозяйственна, работяща, знает место всякой вещи. В работе командует не только Татьяной и Сашком, который хоть и огрызается, но выполняет, - она и ей, матери, может дать властное указание. Даниловна тоже подчиняется, не перечит, наоборот, поощряет в этом, лишь иногда, советуясь с ней, подскажет, как сделать еще лучше. Немногословна, но уж если скажет, то словно припечатает словцом едкого юмора, насмешки. Сашко - вылитый Петро: рыжеволос, лицо в мелких голубых конопушках, та же походка, ухватки, так же бычком упрямо клонит голову, когда сердит. Ишь, ожил к вечеру, идет вожаком впереди с палкой в руке, зорко поглядывает по сторонам, мужик, да и только! В Татьяне нет почти ничего отцовского - всем пошла девочка в ее родню. Даниловна не без удовольствия замечала в облике и характере дочери все то лучшее, что сама имела в юности. Молчалива, умна, наблюдательна, как бывают не по возрасту умны и ласково-печальны миловидные девочки, подрастающие в предельной бедности. И все же, несмотря на голод, лишения, вытянулась, выросла за эти полтора жутких года. В движениях появляется некая женственность, мягкость, обозначилась талия, - прямо на глазах превращается в юную девчушку. Но как худа, тонка станом, как бледно исхудалое, обтянутое голубоватой кожей личико, как хрупки тонкие запястья и глянцевито блестящие пальцы! Какой печалью и страданием полны васильковые глаза - единственное, что унаследовала от отца. Ей хотя бы с полгодика пожить прежней жизнью - славная девонька будет! Растут ее детки, растут, тянутся сквозь горе и муки бледными росточками к жизни... Ах, Петро, золотая голова! Где ты? Как же нужен ты сейчас!

Задолго до захода солнца Даниловна объявила ночевку. Сашко предлагал еще пройти - все меньше останется на завтра. Она не позволила: к вечеру всегда обманчиво прибывают силы. "Не дорога страшна, думала она, высматривая место для ночлега, - а вот чем я вас, голубятки мои, покормлю завтра перед этой дорогой..." И приказала готовиться к ночи. Дети, ползая на коленях, нарубили на костер ворох степной травы. И только когда, неловко подбирая под себя ноги, уселись вокруг разостланного рядна, на которое она выложила последние, коричневые с зеленью лепешки и поставила бутыль с остатками воды, когда глянули друг другу в смертельно бледные лица мученическими глазами, - только тогда почувствовали, как неимоверно устали, вымучились они. Устали до того, что не было сил разговаривать, сделать лишнее движение. Молча смотрели, как мать с расчетом на завтрашний день делит еду, молча запили колючее печево водой и, будучи уже не в силах даже сидеть, повалились наземь, обморочно впали в беспробудный сон. Она накрыла их вторым рядном и тоже мгновенно уснула, точно потеряла сознание.

Очнулась, когда совсем смерклось и похолодало. Слабо светилось сквозь мертво синеющий туман на западе, над низким темным косогором, с которого они давеча долго спускались бездорожьем, но степь и небо были уже ночные. Свежо и горько, словно перед дождем, пахло полынью, луговыми травами, где-то в них неподалеку трюкала в бессоннице перепелка. Звезд было еще мало, но горели они ярко, лучисто - к ясной погоде, теплому дню. Она долго клацала кресалом, пока затлелся трут, потом осторожно разожгла костерок. Тьма мгновенно обступила их, в дыму над легким пламенем замельтешили мотыльки. Дети зябко ворочались под ветхой дерюжкой, привычно жались во сне друг к другу. Она положила несколько горящих пучков травы слева от рядна так, чтобы на детские тельца повеяло теплом, поправила сложенную в головах одежду, перебрала в торбочке. Высоко над ними с жалобным плачем пронесся степной куличок, и все вокруг совсем стихло. Смолкла обеспокоенная тревожным светом и запахом дыма перепелка, затихли согретые слабым теплом дети, мать же сидела подле них, подтыкала углы ряднинки, слушала их болезненный сон, слушала уснувшую степь и все думала, думала... В самом страшном сне не могло привидеться, что она когда-нибудь будет так вот воровски, с клеймом лишенки бежать из чужого села, скитаться в глухой степи с полуживыми детьми, тайно пробираясь к своему дому... Тяжела же Твоя рука, Господи!

Но недолог костерок из сухого бурьянка. Она погрела озябшие ступни на горячем пепле, прилегла рядом с сыном. Чернота неба на востоке медленно позеленела - всходил поздний красный месяц. После костра, его живого огня, острее почувствовалась предутренняя сырость, бесприютная печаль ночной пустыни. Тупая, сильная боль во всех суставах не давала глубоко уснуть. Продремала около часа и в который раз чутко приподняла голову. Месяц, уже золотой, яркий, невысоко стоял над землей, и вся ковыльная равнина блестела, серебрилась под ним безбрежным озером. Но вскоре далеко влево от него уже иным светом разбавило темноту, и чем больше светлело в той стороне, тем белее, прозрачнее становился ущербный месяц.

Она принялась будить детей. Нехотя, медленно выплывали они из спасительных снов, трудно, с тихими, бессильными слезами, превозмогая такую же боль в разбитых телах, поднимались на ноги. Она ободряла: ну, ну, детки мои, днем доспите, на солнышке, что ж валяться-то в холодных, росных травах, еще столько же - и Пеньковка: поедят, напьются криничной водицы, а там и лесам вскорости быть. Ягодам еще рано, зато сладкого корню вдоволь и костер так костер...

Занимался новый день, где-то поднималось к горизонту солнце, спешило осветить, согреть продрогшую землю. С каждой минутой все просторнее становилось вокруг, все дальше открывалась степь и высвечивались, разноцветно светлели окоемы. Чуть слышный ветерок шевельнул султанчиками ковыля, и как бы не тот же степной куличок, время от времени проносясь над ними, тонко и коротко вскрикивал -словно о чем-то предупреждая или на что-то жалуясь.

Поднимала и Даниловна детей, готовила их в путь - в их крестный путь.

Когда-то, как только подсохнут дороги, частенько слышала Архиповка призывно-деловитые крики, заставлявшие баб с поспешной озабоченностью ревизовать свое кухонное хозяйство, ребятишек ввергавшие в тревожно-радостную суету: "Стеклы режем, вставляем, лудим, паяем, золото на тряпки меняем!". Это проезжали по ее улочкам возками и арбочками старьевщики-менялы и различных кустарных дел мастера, предлагая местному народу свои услуги и товары. Теперь, когда могильщики дважды в неделю объезжают бричкой село, слышат люди о такой услуге, что смолкает всякий живой голос, холодком пробегает по сердцу, рука невольно творит крестное знамение.

Начинают объезд с дальнего края села, с "оторвановки", где издавна проживала беднота, селились пришлые, - там всякий раз кого-нибудь да вынесут. Привычной дорогой начали и в тот день. Постучали в окно первой землянки, минули, окликнув, вторую, третью, проехали пластовуху, из которой нынешней ночью бежала кожухаревская семья. За огородами, в высоких зарослях конопли, рыжей саманной кладкой под плоской травянистой крышей обозначилась хатенка Катерины.

- Завернем? - неуверенно предложил напарнику старый Супряга. - В прошлый раз совсем плоха была.

Напарник - молодой мужик Никита - поглядел на одинокое жилье, к которому давно заросла дорога, недовольно возразил:

- Опять? Осточертела... В другой раз заедем.

- Нам же хуже - когда затухнет. Заворачивай!

Через несколько минут остановились у двора, тоже сплошь заросшего чертополохом и степной травой. Супряга пошел проверить и тут же вышел из хаты.

- Жива! - крикнул он от порога и виновато развел руками, подойдя к бричке, удивленно мотнул головой: - Ох и живуща баба!

Никита, щурясь, поглядел в темный пролом, зияющий на месте вывороченной входной двери, и вдруг, кинув вожжи, соскочил с брички. Пойдя в хату, пригляделся со свету в темноте.

- А мы за тобой! - громко крикнул он, наклонясь над лежавшей на топчане Катериной, точнее, над тем, во что она превратилась. - Специально приехали. Хочешь, не хочешь - тебе пора. Пора! - властно объявил он. - Поднимайся!

Он цепко ухватил ее за шиворот, рывком посадил на топчане. Вошедший Супряга молча стал помогать ему. Существо, ворочая белками безумных глаз, совершенно не понимало, зачем его поднимают, волочат к выходу.

- Пошли, пошли, любезная, - превозмогая брезгливость, уже мягче говорил Никита, помогая "ему" переступить порог. - Тебе все равно, где лежать, а нам лишняя забота. Тут у тебя сыро, темно, холодно, уже сама смердеть начала. А там - солнце, тепло... Зараз отвезем тебя к твоим детям - они рядом с твоей ямой, - ляжешь возле них да и будешь себе спокойно дожидаться!

В тот день они сделали одну ходку на кладбище. Там и вправду было хорошо: над старыми могилами, над низенькими черно-сизыми от времени крестами свежо и молодо зеленели кусты терна, шиповника, кое-где высились топольки, звенели птицы, вившие гнезда в кладбищенских, никогда не знавших косы и пестрых от обилия цветов травах, таких высоких, что лишь по светло-рыжему, сухому горбику можно было найти открытую мелкую могилу, возле которой оставили умирать Катерину.

Когда до Пеньковки оставалось километров пять и уже отчетливо различались в зеленой бахроме деревьев белые крупинки хат, Сашко, шедший впереди, остановился:

- Гляньте - собаки. Ого где бегают!

Даниловна вгляделась и обмерла: далеко влево на рыжем сурчином пригорке стояли два волка. Не подав виду, согласилась с сыном, пошла дальше, но Варька, присмотревшись, едва вымолвила от усталости, подойдя к брату:

- Не-е, это не собаки - волки.

Тут остановились все.

- Нехай волки, - с деланным равнодушием признала Даниловна. - Они нас не трогают, мы их не тронем. Пошли с Богом! - и первой пошла сухой колеей летника. "Летом им не до людей, случаем к дороге выскочили... Ох же ты, Господи, сохрани и помилуй!"

Теснясь друг к другу, прошли сотню метров, и, когда она оглянулась, волков на пригорке не было. У нее отпустило сердце. Дочери молчали, перетрусившего Сашка прорвало: стал рассказывать, как боятся волки открытого огня. Надо заготовить несколько факелков, и, как только они сунутся, он им этим огнем прямо в глаза, в морды! Быстрый шаг и пережитый страх отняли последние силы. Даниловна шла и глохла от собственного дыхания, каждый неверный шаг отзывался ударом во всем теле; рядна, собранные в скатку, гнули к земле. Нет, надо отдышаться, не то рухнет посреди пути - и душа вон. Остановились; лечь никому не позволила, с четверть часа приходили в себя, осев на колени, на пятки. Не хотелось пугать детей, но приказала накрутить ковыльных жгутов и переложила из торбочки в юбочный карман кресало. Варька посоветовала бросить рядна, да как бросить - может, удастся на краюху хлеба обменять...

Перехватив взгляд Татьяны, помогавшей ей взвалить их на плечо, она оглянулась - и вновь дрогнуло сердце: теперь волки возникли справа и гораздо ближе к дороге. Два крупных хорошо вырисовывались на бледной голубизне горизонта остроухими головами, короткими, толстыми ожерелками, сидели, опираясь передними ногами оземь, третий, помельче, медленно прохаживался у них за спинами, потом и он сел. Дети испуганно сгрудились возле матери. "Господи, да хочь бы кто ехал!" Она с тоской посмотрела в оба конца архиповской дороги - нет, пусто. Ни казахской арбы, ни брички, ни конного, ни пешего, ни единого звука из близкой Пеньковки. Зажгли жгуты, они вспыхнули блеклым огнем и тут же погасли. Долго стояли, смотрели испуганными глазами то на волков, то друг на друга. Звери не уходили, молодой волк по-прежнему лениво прохаживался позади двух других.

- Ну, нам их не переждать, - твердо сказала Даниловна, поняв, что никакой костерок им не поможет. - С нами Бог и крестная сила. Не глядите на них, детки!

Но разве удержишься - пошли, то и дело оглядываясь, провожаемые внимательными звериными взглядами. "Живый в помощи Вышнего воцарится, - шептала пересохшими губами мать, заслоняя собой детей от страшных, безжалостных глаз. - Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его... На змею наступишь и погонишь... нет - попрешь льва... кого еще?" - путались в голове строчки из псалмов, и мелькнуло с горьким сожалением: вот, прожила полжизни, грешница, да так и не выучила толком молитву, которой молят Бога уберечь от лютого зверя.

На этот раз волки встали впереди, рядом с дорогой, заставляя сойти с нее. Путники остановились на обочине. Даниловна сбросила с плеч тючок. Сашко попытался поджечь придорожную траву - безуспешно, лишь желто-голубым пахучим дымком потянуло в противоположную от зверей сторону; это когда не надо степь невесть с чего схватывается пожаром, после стремительных огненных валов которого остаются выжженно-черные, безжизненные плешины. Однако волки пропали. Ни о каком привале не могло быть и речи, надо было спешить к селу. Дети, выбиваясь из последних сил, брели с сумасшедшими глазами на помертвевших лицах, Татьяна, хватая ртом воздух и беспрестанно спотыкаясь, висела на руке у матери. Сашко плелся немощным старичком. Варька ковыляла, уцепившись двумя руками за поясок материной кофты. Пеньковка, казалось, не приближалась. И вроде бы рядом, и в го же время по-прежнему недоступны ее спасительные улочки. Последние километры шли в полуобморочном состоянии, едва переступая ногами, шатаясь из стороны в сторону.

А волки то исчезали, то вновь появлялись, подолгу смотрели с обзорных местечек, словно одолеваемые любопытством - дойдут ли эти странно-медлительные люди до села или вот-вот падут бездыханными на твердых дорожных колеях. Добыча была более чем доступна. Чего они выжидали? Что их останавливало? А ведь явно что-то останавливало.
 
Путники обогнули камышовую косу большого озера, глубоко выступающую в степь по узкой высохшей балочке, выкарабкались из нее на изволок к пеньковскому загуменью, огляделись. До первой хаты оставалось меньше сотни метров. Волки исчезли совсем. Здесь, на ровном поле у самого села, им негде было таиться. Даниловна во избавление истово перекрестилась. И тут первой упала Татьяна. Ее пытались поднять, она, едва встав на ноги, снова бессильно оседала наземь, умирающей птицей заводила глаза. Потом и Сашко кулем свалился рядом с ней. Даниловна, у которой давно все плыло перед глазами, взяла Варьку под руку и повела в село. Оставила у первого двора неогороженной хаты, велела ползти, стучать в окна, двери, сама побрела за остальными. Татьяна шепотом попросила дать немного отдышаться. На помощь сына не стоило рассчитывать, самого бы дотащить. Подняла, повела и его.

Вид их был настолько дик, необычен, что хозяева - худой обросший мужик, молодая баба и сутулая темноликая старуха, обступившие лежащую посреди двора Варьку, - с тем же удивлением уставились и на Даниловну, когда она с Сашком медленно вышла к ним из-за угла. Подойдя ближе, повалилась на колени, стала умолять помочь ей принести с выгона еще одну дочь и дать возможность отдохнуть во дворе. Молодуха подошла, помогла подняться, потом, словно пьяного, отвела Сашка к завалинке, усадила в тень очеретяной крыши. Варька на четвереньках поползла к брату.
Хозяин хмуро задумался. Старуха, тоже недовольная свалившейся во двор обузой, уходя в хату, все же приказала ему помочь, сходить на выгон. Молодуха вынесла жестяную кружку с водой, дала поочередно сделать по два-три глотка, не больше. Когда Даниловна перевела дух, мужик спросил, откуда они идут, чтобы знать, где искать. Она ответила, пошла за ним следом, уже с робкой надеждой на помощь, на то, что самое страшное для них уже кончилось.

Слабая радость сменилась недоумением, когда пеньковец прошел то место, где оставалась Татьяна. Он уходил все дальше, у нее не было голоса окликнуть его. Уже и она прошла полынный кустик, возле которого повалились едва живые дети, - солончаковый и ровный, в мелкой, сухой траве выгон был пуст. Пеньковец вопросительно обернулся к ней, она знаками показала, что где-то здесь, и пошла, осматриваясь, небольшим кругом. Он издали крикнул, точно ли здесь? Она в растерянности остановилась: может, и не здесь. Ну как не здесь, сердито возразил он, другой дороги из Архиповки нет, дорога - вот она, и сам пошел кругами, но вдруг словно споткнулся и медленно присел на корточки, внимательно разглядывая у себя под ногами пожухлую траву. Она с нарастающим ужасом следила за ним. Он сделал несколько шагов вприсядку, что-то подобрал в траве и, рассмотрев, глухо вскрикнул. Встав во весь рост и злобно щурясь, уставился на камышовую косу. Когда она подошла, он, воротя глаза, подал ей скомканную пеструю тряпицу - Татьянину утирку. Она, все еще не веря случившемуся, развернула - белый платок был весь омочен свежей алой кровью. И тогда над пустым выгоном раздался задавленно-слабый и страшный крик обезумевшей матери.