Фотография

«О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе».
А. А. Блок.

Еще раз перечел строки – взглянул на фотографию, что действительно лежала перед ним. Хрупкая, немного нескладная девушка, не слишком и удачно застывшая на диване, смотрела с фотографии в ответ – взгляд её не был ни улыбчив, ни, напротив, хмур; хладнокровное спокойствие – «снимайте, если вам хочется. И это пройдет».

Да, должно быть, она так и мыслила. Аркадий отложил фото на стол, резко встал со стула, заходил по кухне – то и дело поглядывал, закипает ли чайник, скоро ли сварится картошка – быт никогда не оставлял его теперь, или сам он не мог оставить попытки сварить себе хоть что-то. В самом деле, не питаться же второй день подряд одним горьким кофе – без каких-либо примесей вроде сахара или молока.
Ночь забиралась в город как-то исподволь – вот небо на горизонте окрасилось синим, вот резко включились фонари, а мир вокруг них поблек, сраженный электрическими всполохами. Малиновая одурь заката появилась и пропала, смазанная оконными стеклами, а также линзами, через которые Аркадий смотрел на мир. Недалеко от его дома пролегала трасса – и Аркадий опять заслышал, как машины ускорили свое движение, зачастили, суетливо заметались по дорогам.
-Куда несетесь, - тихо и тоскливо пробормотал мужчина, сразу затем – вздохнул, зная, что его никто не слышит.
У него не было даже кота. Сестра забрала его еще месяц назад, заявив, что Аркадий, дескать, заморит бедняжку – Рыжика голодом. Она не знала, что на самом деле Рыжика зовут Патроклом, и что Аркадий носит ему сливки и корм. Сестра его совсем не слышала – наверное, не появись она, приемыш, в его жизни однажды, он не был бы особенно расстроен.

Ночь, тем не менее, подступала. Аркадий еще раз посмотрел в окно, вздохнул вновь – нет, он не любил ни сумерек, ни полночи, о которых так много писали в книгах – бывает так, что раннее утро гораздо милее. Бывает так, что в нем легче существовать – утро несет в себе надежду. Даже если и не бывает добрым, открывая занавес понедельника.
Девушка с фотографии, не улыбаясь, тем не менее пристально глядела в камеру. Темно-карие глаза её точно изучали Аркадия, безмолвно спрашивали: «Ну что же ты, зачем ты тревожишь мой покой?»
Он и сам не смог бы ответить, зачем.
Должно быть, он действительно любил её – да, любил, любил долгие месяцы, переживая с мыслями о ней дождливую осень, а затем морозную бесснежную зиму, любил сейчас, когда весна, вдруг к апрелю ошеломившая жаром, цеплялась за город. Должно быть, Аркадию больше некого было любить – и он любил умершую девушку, неотступно и безоглядно любил.

Когда он думал о том, как могла бы сложиться жизнь, встреть он её раньше, Аркадий представлял отчего-то, как сталкивается с ней где-то в центре, там, где скрещиваются проложенные расчетливыми и умными людьми все дороги, как он видит её у дворца детского образования – или же у университета, сияющего позолоченной новенькой вывеской. Иногда он задумывался над тем, что они могли бы жить вместе – и ему отчего-то представлялся темно-розовый дом где-то на окраине города, маленький старый дом, с квартирками, будто и не изменившимися с прошлого века, созданными для тех, кто еще не знает ни «поколения Пепси», ни обманчивого миража девяностых, кто просто живет – так, как дышит, как умеет дышать. В этот дом они старались бы не возвращаться заполночь, опасаясь теней, смеющихся над ними в подворотнях, а еще они добирались бы туда непременно вдвоем – Аркадий придерживал бы её за руку, а она, чуть вздрагивая в своем белоснежном драповом пальто, так не схожем с миром вокруг, улыбалась бы краешком губ, слыша, но не вслушиваясь. Отчего-то в голову Аркадию лезли именно случайные моменты – как он ходил бы за дистиллированной водой, нося 3-4 огромных бутылки, чтобы она не задумывалась над тем, можно ли кипятить воду из-под крана просто так. И вот он шел бы вечером, просил бабушку, заведующую водой, содержащейся в синей будочке, чтобы та наполнила его бутылки, а потом он возвращался бы, радостный, а его любимая (Аркадий не осмеливался звать её по имени!) махала бы ему из окна, зазывая скорее подниматься. Эти моменты особенно часто представлялись ему перед сном, и, в конце концов, он стал хранить их, пестовать, сберегая так, как Скупой рыцарь, должно быть, прижимал к себе самые ценные из принадлежащих ему сокровищ.
Еще, конечно, у них были бы дети – и опять Аркадий представлял себе не завершенную картинку, подобную открытке, а лишь набросок – может быть то, как она носила бы под сердцем его ребенка, и, нескладная и худая, все-таки постепенно поправлялась, и как она замирала бы, вдруг ощутив, что – толкнулся, где-то внутри, что уже двигается и жаждет жить… И сам Аркадий замирал бы вместе с ней – а потом, когда все непонятное, трудное для мужского разума, наконец свершится, он тоже любил бы их общих детей, и радовался бы, видя, как уже несколько пар темно-карих глаз смотрит на него из окон, ожидая, что вот-вот он поднимется по узкой и промозглой лестнице – домой.

Она, девушка с фотографии, действительно была нескладной – вытянула ноги немного неаккуратно, одной рукой схватилась за чашку – как только не уронила, едва держа кончиками пальцев?
И с одеждой, кажется, было что-то не так – сестра, увидевшая как-то фотографию, фыркнула только: «Платье девушке большевато».
Что ж, может, и вправду, немного неуместным было летнее белое платье в горошек, но Аркадий этого не замечал. Порой ему хотелось пригладить девушкины короткие почти черные волосы, но затем он сам смущенно ерошил собственные – светлые, вечно мешающиеся, как не стриги… В детстве все ругали его за неаккуратность – а он пожимал плечами, и тоже ощущал себя неуместным, может быть, как эта загадочная – и уже до боли знакомая – девушка с фотографии.
Аркадий, конечно, знал, как её зовут, знал, когда она родилась – и даже где она умерла, тоже. Он никогда не приходил туда – на холодное, замершее под равнодушным небом, кладбище, ведь пришлось бы смотреть на памятник, видеть еще фотографии (другие, конечно!), неловко ощущать себя – а вдруг родственники, вдруг еще случайные любящие? … Вдруг, вдруг, вдруг. И потом, Аркадий не представлял себе, что скажет ей там, перед её надгробием – я случайно прочел книгу о вас, а затем увидел ваши фотографии, а потом я прочел ваши стихи и стал влюблен в вас…
Неужели действительно так?

Аркадия, книжного ребенка-юношу-мужчину, однажды книги и погубили. В маленькой районной библиотеке, куда он заглянул в поисках любимой им мемуарной литературы, вдруг оказалась книга о девушке-поэте, одной из тех, кто рано умерли и были оттого незаслуженно забыты. Аркадий взял книжку наугад – положил её, желто-серую, чуть потрепанную, на дно портфеля, среди нескольких других, даже не намереваясь читать всерьез. Только потом, дома, он увидел её фотографию – и сразу следом её стихи.

Он вздрогнул тогда, поморщился, потер подслеповатые глаза, помотал головой – его историческое образование, а теперь и филологическое, еще неоконченное, давно заставило истово полюбить литературу. Но – лишь ту, что написана была давно. Современники заставляли его теряться, смущаться – как он мог оценивать то, чему еще, может быть, и не пришло время? А все-таки пришлось.
Потом он защитил диплом – с её именем на губах, с долгим рассказом о незаслуженно забытой поэтессе, погибшей так рано – в 29 лет, и уже давно, уже почти 8 лет назад. Аркадий был младше её – как раз на эти 8 лет. Что же, теперь они были равны, не в статусе, может быть, но в возрасте – хотя бы так Аркадию хотелось ощутить свое родство с ней. Её звали Мирра – непонятное, нерусское имя, чуждое родине, городу, случайным читателям в библиотеке.
Книгу Аркадий туда, кстати, так и не вернул.

Вновь он заходил по комнате – понял уже ,что давно вскипел чайник, выварилась картошка, но как безразлично было это теперь. Ночь захватила город в полон – неожиданно, все-таки вклинилась с черного входа, разодрала и покрывало сумерек, покрыла мир беспробудной, окончательной чернотой. Также, должно быть, чувствовала она, принимая нелепую смерть под колесами автомобиля – видела, как раскалывается все-таки солнце, как застилает мир тьма, как навсегда побеждает её… Аннушка в этот раз не разливала масло – только гневно и нелепо торопился случайный юноша разорвать контракт с работодателем, не пожелал остановиться на зеленый свет …
Аркадий долго и глухо переживал её смерть – много и часто курил, повторял её стихи, затверженные наизусть давно и уже окончательно, бродил возле дома, где жила она раньше. Так и не решился зайти. Так и не пришел на кладбище – мысль о том, что кто-то любил её тоже, иногда больно резала по сердцу, и, хотя Аркадий и сознавал, как эгоистично это – ревновать мертвую, он не мог остановиться.
О, Аркадий не мог, никогда не умел останавливаться – в его зеленоватых глазах тогда проблескивало азартное упрямство, он чуял, что спор – процесс спора! – увлекает до умопомрачения, и некому было держать его. Никому не было нужно знать, что он сумеет еще удержаться на краю, не рухнет в пропасть гибельных привычек, случайных опасных знакомств – или чего-то еще. Да и какое кому дело было до служащего архива – тихого, с чуть рыжеватыми волосами, веснушчатого Аркадия? И разве было ли бы дело до него этой нескладной, излишне худой, высокой и сутулой Мирре с фотографии?
Но разве не любви – единственной верной любви есть дело до всех страждущих и бедствующих?...

Аркадий вздрогнул как от удара, схватил фотографию, выбежал в прихожую, сдернул с вешалки плащ и понесся вниз, не трудясь закрывать квартиру, дожидаться лифта – он бежал, бежал, не смущаясь полутемной лестницы, что лишь по случайности была пуста. Выбежав на улицу, он остановился, перевел дыхание. Окна в соседних домах светились неярко и тускло; фонари, подернутые странной поволокой, кажется, тоже горели не в полную силу.
Аркадий пренебрежительно мотнул головой, повторил через силу и без него знакомую миру истину:
-Как все-таки пустеет город без одного человека, как он остывает, сворачивается в ил и грязь, как становится холодно в тишине прокуренных зданий и промозглых улиц. А я и не заметил, как прошла здесь моя – и её жизнь, но теперь я чувствую лишь, как одиноко мне без неё. Как пустеет город, пустеет, пустей …
Он, не оглядываясь, зашагал стремительно и легко – туда, вперед, в неизвестность ночного города, в грядущее и совсем не страшное небытие, по недавно отремонтированному, будто еще хранящему слабый запах мазута, асфальту.