Один день - одна жизнь

Скажи, а ты помнишь…

- Обаа-сан!
Звонкий детский голосок разрушил мирную тишину тающего дня; из травы вспорхнула бабочка, едва не затоптанная под маленькими ножками девочки, пробежавшей совсем рядом. Она быстренько взбежала по деревянным ступенькам и, скинув сандалии, влетела в небольшую комнату, кинувшись к старой женщине, сидевшей в кресле.
- Обаа-сан, - чуть не плача повторила она. – Они опять.
Она опустилась на колени перед ней и смотрела невинным взглядом серо-голубых глаз, в которых уже поблескивали кристальные капельки слёз.
- Что случилось, моя дорогая Хикари? – мягким, нежным, как молоко с мёдом, голосом спросила женщина, положив не большую, морщинистую руку на голову девочки.
- Они опять назвали меня рыжей, - глотая слёзы, говорила она.
Женщина заботливо, нежно улыбалась, гладила распущенные пряди длинных волос цвета тёмной карамели.
- Какая же ты рыжая? – по-доброму посмеялась она. – Ты золотая. Вот, смотри.
Она взяла прядь волос девочки и подставила их лучику солнца, пробивавшемуся сквозь щель между сёзди. Пряди блеснули яркими, тёплыми цветами, отливая то золотистым, то бронзовым, словно лучи закатного солнца огненными брызгами испещрили небо.
Хикари смотрела на золотистую прядь с нескрываемым удивлением, чуть приоткрыв рот и широко распахнув светлые глаза, на её лице всегда можно было прочитать эмоции, испытываемые ею – настолько была она открытой. Распахнутые настежь сердце и душа привыкли впускать в свой мир любого человека, делая его жизнь немного ярче, они привыкли видеть в мире только хорошее: в дожде – радость прохлады, в палящем солнце – свет и жизнь, в снеге – бесконечную чистоту, а в людях – только доброту, улыбку и открытый взгляд.
- Ну, видишь? – улыбалась женщина, перебирая волоски золотистых прядей на своей бледной ладони.
Хикари медленно закивала, внимательно следя за каждым движением не тронутых стариной пальцев.
- Обаа-сан! – радостно воскликнула она и кинулась обнимать её колени, радостно улыбаясь.
Слезы уже высохли на светлой коже детского личика, улыбка тонких розовых губ не могла не вызвать умиления. Хикари положила на колени женщины маленькие ладони и опустила на них голову, всё так же сидя на коленях, смотря на улицу.
Они любили открывать летом одну сёдзи, чтобы было видно яркое сочетание ясно-голубого неба и сочно-зеленой травы, на которой оставалось прикосновение нежной весны. Солнце бросало на пол лучи, казавшиеся тёмно-желтыми, где-то щебетали стрижи и ещё какие-то птицы, на которых по вечерам они так любили смотреть.

- Низко летают ласточки – быть дождю, - говорила женщина своей внучке. – А вот ещё солнце садится в тучку – значит, завтра пасмурно будет.
- Красиво летают, да, обаа-сан? Я тоже так хотела бы.
- И я. Они свободные, моя дорогая.
- Вот бы быть такой же свободной.
- Да, вот бы быть… вот бы быть…

Хикари могла часами сидеть подле бабушки, разговаривать с ней, спрашивать что-то. У неё никогда не было стеснения перед старой женщиной, казавшейся ей идеалом, самым светлым и любимым человеком. Она безумно любила её, чувствуя ответную любовь и погружаясь в неё целиком. Это была самая тёплая, самая нежная, чистая, превосходная родительская любовь, когда человек мог пожертвовать собой, ради счастья своего ребёнка, ради того, чтобы он всегда улыбался и видел в мире только хорошее.
- Обаа-сан, а у меня такие же глаза, как и у тебя, - восхищенно сказала Хикари, приподняв голову.
- Правда? – улыбалась женщина. – А какие же у меня?
- Голубые, как небо, - с восторгом отвечала она, смотря в улыбающиеся бледно-голубые глаза.
Улыбка на её бледных губах была печальной, а взгляд излучал столько тепла, заботы и любви, что, казалось, хватило бы окутать всю землю.
- Котик мой, солнышко, ласточка, рыбка, золотце, - гладя голову Хикари, ласково говорила женщина.
- А скажи так, как называла, - попросила она.
- Как называла, говоришь? – посмеялась она. – Припомнить бы… как же это было?.. Коржик!
Хикари звонко засмеялась, смеялась по-доброму и старая женщина.
- Почему, обаа-сан, почему коржик?
- Не знаю, - улыбаясь, отвечала она. – Просто коржик.
Хикари была рада, что никто больше не называл её этим словом, да она, наверное, и не разрешила бы кому-то ещё себя так называть. Это слово было для неё особенно дорого, несло в себе определённые светлые эмоции, забавляло её, она любила это слово и всегда смущенно-радостно улыбалась, если кто-то просто называл кондитерское изделие.
- Обаа-сан, - нарушив молчание, тихо сказала Хикари, продолжая смотреть на улицу, - почему ты грустно улыбаешься?
- Понимаешь, дорогая моя, - вздохнула женщина, - тебе не стоит знать сейчас.
- Опять ото-сан? – со злостью сказала она, сдвинув брови. – Когда я вырасту, я убью его, чтобы он тебя не обижал.
Когда она говорила такое, её светлые глаза темнели, и блестели искренней, нескрываемой злобой, даже ненавистью, которая не была свойственна большинству взрослых людей.
- Не бери грех на душу, Хикари, - тихо, с нежностью, без злости отвечала женщина. – Не нужно быть такой злой, ты же добрая, солнышко моё. Зачем о таком думаешь? На надо. Бог всё видит, и он обязательно что-нибудь сделает, он накажет.
- Ладно, - виновато отвечала она и сразу же снова улыбалась, словно и не было этой минутной нечеловеческой ненависти в ней.
День клонился к вечеру, жаркий воздух сменился прохладой; стрижи и ласточки, громко крича, черными мазками разрезали золотисто-розовое закатное небо, пролетая всё ниже и ниже.
- Я так хочу посмотреть на то, какой ты вырастешь, Хикари, - смотря на птиц, вздохнула старая женщина. – Хотелось бы посмотреть на того, за кого ты выйдешь замуж, на твоих деток посмотреть.
- А я не выйду замуж, - мило улыбалась девочка.
- Почему же?
- А меня никто не возьмет, - засмеялась она.
- Возьмут, ещё как возьмут, - смеясь, отвечала женщина. – Вот вырастешь, самой красивой обязательно будешь, а я буду смотреть на тебя да радоваться.
Хикари немного смущенно улыбалась, кроме её любимой обаа-сан никто никогда не говорил ей о её будущем, никто не хвалил её так, как она, никто не ободрял. Она хотела быть похожей на неё, но очень боялась повторить судьбу, сложившуюся весьма неудачно.
Солнце скрылось за горизонтом, на бархатно-синем небе появились холодные звезды, где-то в траве стрекотали цикады.
- Хикари, я бы хотела тебя попросить, - тихим голосом сказала старая женщина. – Когда я умру, пожалуйста, не плачь. Зря не роняй слёзы, просто улыбнись, хорошо? Я никогда тебя не покину, милая моя, всегда буду рядом с тобой, буду смотреть за тобой и оберегать тебя. Я думаю, там мне будет лучше, чем здесь, поэтому ты не грусти так сильно.
- Обааа-сан, зачем ты такое говоришь? – слезы навернулись на глазах Хикари. – Не надо, не надо.
- Всё равно когда-нибудь умру…
- Нет, обаа-сан, не говори так.
Она глотала солёные слёзы, не показывая старой женщине своих глаз, она знала – она будет расстроена, если увидит её слёзы, и она будет ронять их вместо неё.

Обаа-сан, прошло уже не много и не мало времени с тех пор, как я видела тебя в последний раз. Ты научила меня многому: ценить мир и его красоту, принимать всё таким, каким оно должно быть, никогда не держать месть в своём сердце. Хотя, обаа-сан, последнее я нарушила – я держу злость на некоторых людей, страшную злость, съедающую меня изнутри. И ты должна знать, что я никогда не прощу их, потому что такие люди не достойны прощения.
Уже сама не помню, какое по счёту пишу тебе письмо, а потом сжигаю, надеясь, что мои строки долетят до тебя тонким сероватым дымком, что ты узнаешь мои мысли.
А как я много не успела тогда тебе сказать, о многом спросить. Теперь я знаю, главное – нужно говорить всё сейчас и сразу, ведь потом можно будет не успеть – не знаешь, сколько отмерено тому, с кем ты надеешься встретиться завтра.
А мы ведь когда-нибудь встретимся, и я обязательно скажу: «Обаа-сан, ты помнишь…».
И ты помнишь, ты всё, конечно, помнишь…