Сборная солянка

О ВЫСОКОМ И НЕ ОЧЕНЬ

Иванов вёл жизнь приземлённую. Выпивал, орал на жену, смотрел по телевизору футбол. Читал только журнал «7 дней» и спортивную хронику. Бывало, ходил налево.
И главное, вечно был чем-то недоволен!

Но иногда Иванов мечтал о высоком. Хотел изменить свою жизнь. На премьере оперы, сидя в ложе, подносить к глазам золочёный бинокль. Говорить жене слова о неземной любви, дарить орхидеи. Чтобы сердце заходилось. Ну их, эти борщи-пельмени! Даёшь фруа гра, сушими и ананасы в шампанском! Великодушие, благородство, всепрощение и любовь. Как в сериале!

У метро Иванов купил у бабушки букетик розовых хризантем. Пришёл домой трезвый, поцеловал жену в щёку, вручил цветы. Что случилось-то, признавайся, спросила жена. Просто я тебя люблю, угрюмо сказал Иванов. Вечером, поев борща, он отправился мыть посуду, потом хотел достать пивасик и включить телек, но вместо этого сказал супруге – ну, это, может в театр в субботу, я билеты достану?

Жена хмурилась, подозревала неладное, потом стала посмеиваться, чесать языки с подругой – а мой-то, мой, как в сериале прямо! Потом жена привыкла. Иванов таскал домой цветы, мыл полы, однажды приготовил салат из крабовых палочек (жене не понравилось). Сходили и в театр, на балет. Потом в кино, на фильм Титаник. Иванов терпел. Он знал, это непросто – вести высокую жизнь.

А в какой-то момент Иванову просто надоело. Он купил водки, позвонил знакомой женщине, напился с ней в хлам, пришёл домой на следующий вечер, серый, злой и небритый, в грязных брюках. Что смотришь, дура, мужа в глаза не видела? Я голодный вообще-то. Жена вздохнула и пошла греть борщ. Где-то в душе она была даже рада.




ОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ

Борис проснулся в чужой постели в 7.20 утра. Ему было странно, немного стыдно, болел живот и сильно затекла спина. Аню шебуршала чашками на кухне, шум воды и невнятный гомон радиоприёмника.

Они познакомились вчера на этой странной выставке. Актуальные формы или что-то такое, невнятное, довольно мерзкое. Современное искусство, Борис подошёл к девушке, наклонился, сказал со значением – у тебя красивые уши. Аню – её звали Аню – улыбнулась, покрутила пальчиком у виска. Потом был шоколад с булочками и бутылка плохого шампанского, пойдём лучше ко мне? А ещё потом дождь, и они бежали в сумерках, догоняя уходящий автобус. Раньше я был рок-н-рольщиком. Играл на тенор-флейте в настоящей крутой команде, даже на гастроли приглашали. Помню, приехали в Брянск, пили с утра, местные показывали город, мы были типа настоящие столичные звёзды. Концерт начинался в двадцать один ноль-ноль, все уже пьяные и играли паршиво, но девчонкам нравилось. После выступления я выскочил во двор, и они обступили меня, автограф просили. А мне хотелось блевать, и отлить, и очень хотелось спать. Фу, какой вы ужасный, или выдумщик, вы ужасный выдумщик. Смеётся, у неё добрый смех. Всё придумали про себя, да, возвели напраслину? Ну конечно наврал, Анюта, какой рок-н-ролл? Я простой библиотекарь, книжный червь, а пью только шоколад - и только в компании девушки с красивыми ушами. Не слушай меня, сейчас опять навру с три короба. Надулась на Анюту, смешно морщит носик. Аню. (Глупое прозвище). У него грязные ногти и под глазами круги. В бороде много седых волос, и эта усталость, тоска какая-то несусветная. Он стеснялся и злился на себя, он понимал, что отвык с девушками, отвык, чтобы серьёзно, чтобы хорошо и о главном. Аню, Аню! Милашка, у тебя есть выпить? Ну, не знаю, что-нибудь, водка или пиво холодное? Ликёр. О господи, ну неси ликёр. Завела джазовую пластинку. За окном ночь. Я должен поцеловать её в губы, таков ритуал. Она подалась вперёд, губы сладкие от ликёра. Стеснялась, говорила ему – милый, потом сама расстегнула пуговицы сорочки. Перламутровые, махонькие. Потом провал, горячая влажная волна, и нет вдруг дыхания, и часы на стене стучат как гром – Т-ДУ!.. Т-ДУ!.. Ночь, и утро, хмурое и пустое, словно ничего не было. Ничего в жизни. Не состоялось. Не случилось. Не удалось. Его жизнь давно позади, за серым сумраком вчерашних надежд. Засаленная колода историй, сплошь фокусы и блеф, воспоминания о вчерашних победах, вымысел напополам с бравадой. Борис поплёлся на кухню. Девушка сидела на табурете, подложив под себя ноги и плотно сжав коленки, пила кофе, улыбалась. Хочешь? Кофе, да, покрепче. Вот дурачёк! Вскочила, обняла, меня хочешь? В чашке осталась гуща. Гадание на кофейной гуще. Что всё это значит? Ещё один шанс. Ещё один вдох. Ещё одна жизнь. Жизнь мужчины – в любви его женщины. Ни за что, просто в подарок. Он засмеялся в бороду. Стареющий. Усталый. Всё ещё забавный, даже симпатичный, только смеяться отвык, и смех получился как уханье старого филина.




ПОЛУСМЕРТЬ

Полудружбы, полулюбови. Люди-невидимки, то ли есть они, то ли нет. Полувостребованность на полупрофессиональном поле, полунищета, полуработа, полуотдых. Полужизнь.

Ему надоело. Думал даже покончить с собой - но быстро раздумал. Это было слишком цельным, слишком сильным, слишком радикальным шагом. И он решил полуисчезнуть.

К счастью, были сбережения. Это не его заслуга, наследство дальней родни - настоящая смерть настоящего человека - небольшие, но настоящие деньги "на чёрный день".

Чёрный день не настал. Белый день тоже. Сплошные полутона. Он снял со счёта все деньги, наличными. Потом утопил мобильный телефон в Москве-реке. Уничтожил все ящики и личные странички в Сети. Как мог наврал родителям, туманно, полунамёками - мол, всё нестрашно, временно, это связано с работой, с квартирой, с личной жизнью, со всем сразу, я потом объясню, напишу, люблю, целую.

На работе - заявление про собственное желание. (На самом деле, у него не осталось собственных желаний, сплошь какие-то половинки, дольки, крошки). Дома - коротенькая записка: "Потерял себя. Найду - вернусь".

Вот и всё. Маленькая съёмная квартирка на окраине. Без телефона и Интернета. На окнах тёмные портьеры. С собой лишь мольберт и две коробки красок. Пить чай, смотреть вглубь себя, искать настоящее, целое, дорогое. Рисовать, молиться, надеяться, ждать.

Так прошёл год. Потом он вернулся. Немного похудел. Сильно поседел. Стал ещё более молчаливым. А вообще-то - остался точно таким же.

Его полусмерти никто не заметил.



РАССКАЗ (если это можно назвать рассказом)

Он родился в небольшом городе (если это можно назвать городом).
В детстве (если это можно назвать детством), как все, он ходил в школу (если это можно назвать школой), получил кое-какие знания (если это можно назвать знаниями).
Затем отправился в ПТУ получать профессию (если это можно назвать профессией).
Всегда был одинок, мало с кем дружил (если это можно назвать дружбой).
Однажды в его жизни (если это можно назвать жизнью) появилась девушка (девушка, как же), и он влюбился (какая там любовь). Однако всё у них не складывалось, унылый секс (если это можно назвать сексом), не менее унылый быт (скорее бытовуха).
Вскорости последовал окончательный разрыв (было бы что рвать), и он уезжает в областной центр (центр? центр чего?) в поисках работы и новой жизни (хахахаха!).
Вскоре ему впервые повезло (если это можно назвать везением) – взяли на завод (если это можно назвать заводом), положили приличный оклад (что тогда неприличный?).
Всё стало налаживаться, он снял квартиру (если это можно назвать квартирой) в самом центре (опять центр… чего центр-то?).
Появились какие-то интересы (если это можно назвать интересами). Он научился играть на гитаре (настоящие дрова) и пел песни (если это можно назвать песнями).
Вечером он ходил на дискотеку (пошло), на выходных - в библиотеку (глупо), всё надеялся встретить любовь (идиот). А поскольку он этого очень хотел (хотелка выросла, хахаха), то его желание сбылось.
Они полюбили друг друга, и жили вместе долго и счастливо, и умерли в один день (если… если… а если вдруг это правда?).



КИЛЛ ЗЭ САН

Этим утром я вышел на балкон и убил солнце.

Я выстрелил в упор, из снайперской винтовки с оптическим прицелом. У солнца не было ни полшанса. Солнце взрогнуло, горячая кровь его заструилась на землю, а я радостно засмеялся, открыл рот и стал пить падающие с неба алые капли. Кровь солнца по вкусу напоминала брусничный сок.

Солнце смотрело на своего убийцу с укором, взгляд его мерк. «Подохни сука», сказал я с чувством, и сплюнул с балкона, прямо на лысину проходящего внизу дяди. Дядя вытер лысину носовым платком и погрозил небу рукой.

Но небо осиротело, ему было не до угроз. Солнце закрыло глаза и наконец-то околело. Звёзды заплакали. Месяц безутешно плавал по облакам туда-сюда, туда-сюда, не находя себе места.

Однако столь блестящее убийство оказалось напрасным. Солнце, даже дохлое, всё так же продолжало жарить, исходя зноем, пронзая голову болью. Потные люди вытирали испарину тыльной стороной ладони и уныло спешили в тень. Девушки снимали с себя всё, но их нагота не притягивала глаз, как не вызывают вожделения нагие грешники в котле чёрта. Производители кондиционеров сколачивали бешеные состояния и на все деньги покупали вожделенный билет до Антарктиды – в один конец.

«Подохни, подохни, гадина, я же застрелил тебя!» – я стоял на балконе и делал бешеное лицо. Мёртвое солнце светило.

«Оно остынет, через миллиард лет. Они медленно стынут», сказал мне из комнаты умный мальчик, на минуту оторвавшись от своего компьютера. Мальчик знал много умных вещей. Они сейчас такие, эти подростки, знают всё наперёд. А чего не знают – нагуглят вам за пять минут. Они не стреляют в небо и не плюют на лысины.

Так что я опять облажался, ребята…




СТЕНА

Каменщиков было двое. Молодой и старый, одетые в одинаковые бурые робы. На этом сходство кончалось. Юнец – белобрысый и вихрастый, худой, с немного испуганными глазами навыкате, его торчащий на шее кадык напоминал утиный клюв. Пожилой каменщик был коренастым, плотным, его словно помертвевшее лицо обрамляла густая ржавая борода, в рыбьих глазах застыли равнодушие и усталость человека, повидавшего на своём веку всё.
- От чего он умрёт, от голода? – срывающимся голосом вопрошал юнец.
Пожилой крякал, брал очередной камень, скупо намазывал раствор и ставил на место, во всё растущую стену у двери.
- Нет, от жажды наверное… Если прежде не лишится всей крови.

Комната почти пустая. Тяжёлый дубовый стол у стены, свеча в почерневшем подсвечнике. За столом сидит человек, он убористо пишет что-то красными чернилами, стопка исписанных листов справа от него неприлично громадна. Вот чернила закончились, и человек привычным движением закатал рукав. Тощие руки его были исколоты, на локтевом сгибе вздулись верёвки вен. Поработав кулаком, пристроил руку на столе, во вторую взял поудобней ручку, вонзил…
- Зачем он так себя? – фальцетом пискнул юный каменщик, его кадык-клюв заходил на шее. Старый равнодушно промычал, мол, интересно, так пойди и спроси у него сам. Пока ещё можно перебраться сквозь стену. Пока ещё невысоко.
Пополнив запас чернил, человек за столом начал писать вновь. Мир для него больше не существовал.
Каменщики продолжили работу. Замуровать пишущего, навеки отгородить от мира людей, спрятать за каменной стеной. Так приказал Хозяин.
- А почему Хозяин так решил – не унимался подмастерье. Ему было до слёз жалко человека за столом. Он казался таким умным, таким безобидным чудаком. За что такого лишать жизни, да ещё столь жестокосердным способом?
- Хозяин знает что делает. А ты помалкивай, малёк, смотри, много в голову взял, – подкрепив слова хорошей затрещиной, каменщик вздохнул, но потом всё же заговорил опять.
- Это сродни опасной болезни. Как вот чума. Напишет кровью слова, и слова станут живыми. Хорошо тебе, безграмотному олуху. А кто поумней, те знают, какой в тех кровавых строчках соблазн, и какая в них сила.

Пишущий человек за столом не слушал своих палачей. Он слюнил окровавленное перо, задумавшись. На вид ему было около сорока, густую ещё шевелюру чуть тронула седина. Помимо листов перед человеком была карта – и карта эта была живая! Море, пенистое и солёное, лизало борта большого парусного судна. Почти скрылись из виду берега далёкой земли, их  затянуло туманом, на высокой горе неверно мигал глаз маяка. На палубе, в шезлонге, сидела молодая девушка. В кремовом летнем платье, в шляпке с лентами, спина прямая, ресницы полуопущены. На щеке девушки блестела крошечная слезинка, наверное от пронзительного морского ветра. Вокруг кружили чайки, крича как безумные привидения. Девушка погружена в раздумья, тяжёлые, хмурые. Человек за столом мучительно всматривается в её тонкие черты, изящную фигуру. Должно быть, девушка чувствует его взгляд, она то и дело ёжится, кутается в клетчатую накидку. Писатель отводит глаза, вновь уставившись в свои кровавые каракули, и опять принимается писать.

Прошло много времени. Старик и его молодой помощник закончили свою работу и ушли. В комнате полумрак, воздух спертый, тяжёлый. Человек закончил писать, тяжело поднялся, тень его мечется по стене в неверном свете свечи. Шаг, ещё шаг, рука тянется к стене и отдёргивает тяжёлую штору. За шторой – окно! За окном – день! Там жизнь, там девушка в кремовом платье, и парусник в море, и каменщики пьют свой эль в соседней таверне. Писатель вздыхает и задёргивает штору обратно. Всё это неважно. Всего этого нет. Каменная кладка надёжна, хозяин знал что делает. Шаг, шаг, ещё один. Стул жалобно скрипнул, красные чернила наполнили ручку, лист бумаги покрывают всё новые ряды строк.




СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ПРО ДВОИХ, ПРО ОБЛАКО И ПРО ТО, ЧТО БЫЛО ПОТОМ…

Они жили в Странном месте, на берегу реки. Ахель пела и танцевала. Мохель курил трубку и ловил рыбку.

Ахель была серебристая, глаза светились на солнце голубым, перламутровым, и иногда зелёным, Ахель смеялась и щебетала, птицы принимали её за свою.

Мохель был меховой и пушистый, коричневый, бурый, иногда тёмно-зелёный. Мохель бурчал себе в бороду низким басом, насаживая червя на крючок. Он любил жареную рыбу, и грибы, и свои сны, и свою норку. Мохель жил в норке.

Ахель жила на дереве, в высоте ветвей. И иногда танцевала на берегу, среди трав. Ахель любила купаться нагой в ночных водах реки, любила кружиться в танце, петь и свистеть птицей. Она заплетала в волосы васильки и ромашки.

А вокруг было много всяких, меховых, пластмассовых, пластилиновых, плюшевых, живых и не очень, сонных и скучных по большей части. Странное место. Толпы народу, а вроде и нет никого, совсем пустынно.

Ахель жила на правом берегу, а Мохель на левом. Они не были знакомы, и никогда друг друга не видели. Ахель сидела на ветке дерева, болтала ногами, смотрела на воду и мечтала. Мохель на замшелом камне сидел у своей норки, ловил окуней и щук и ни о чём не думал. Ахель тихонько пела-щебетала, а Мохель курил трубку и видел сны наяву. Так они жили долгие-долгие-долгие годы.

Но однажды ночью!.. Той ночью вострубили далёкие трубы, земля тряслась от страха, а по небу летали фиолетовые тучи, страшные как чернила. Все пластмассовые и пластилиновые, все оловянно-деревянные, мохнатые и гладкие, живые и не очень, все попрятались и не казали своего носа.

Только Мохель, влекомый зовом далёких труб, громким, сладостным, призывным, – Мохель бежал на берег что было сил! Дождь намочил шёрстку, струи хлестали его, лиловые молнии освещали путь. Но страшно не было. Трубы пели в ночи.

Только Ахель, спрыгнув с ветки, спешила, неслась серебристой стрелой, летела к реке. Струи били её, хлестали нагую белую кожу, глаза Ахель сверкали как два голубых огня. Трубы играли!

И они бросились в реку, оба одновременно. Под рокот небесных фанфар их поразила лиловая молния, могучая как песня, острая как смех ребёнка. Ахель и Мохель встретились посередине, сплелись воедино, в один гладко-пушистый комочек. Они стали облаком и взлетели в небо, в самое сердце бури.

А потом вдруг стало очень тихо, совсем тихо, как бывает под одеялом, под двумя одеялами и подушкой, с выключенным ночником и закрытыми глазами, в тёмной сердцевине ночи. Замерло Странное место.

Недобрым прищуром смотрели оловянные. Пустым взглядом прошибали деревянные. Мимо брели равнодушные, живые и не очень, пластмассовые собирались в группы, целлофановые держались особняком. Было пустынно и как-то тревожно.

Все вылезли из норок, задрали носы вверх и смотрели на небо, фиолетовое как чернила. Там, в высотах, кончалась ночь, буря ушла, трубы утихли. И без ветра, без звука плавало на небе облако. Местами гладкое, местами пушистое. Коричневое и перламутровое, голубое и иногда зелёное, облако было словно неправильным в небе Странного места.

Небеса здесь серые, войлочные, покрыты туманном и ватой, – вовсе незачем летать облакам, хватило всем и молний. Кто-то запустил в облако камнем – и попал. Если много злости, если много хмурой силы в лапах – можно и в облако попасть.

Застонало облако. Вскрикнуло грустной птицей. Распалось, разделилось, разорвалось надвое. Нет облака, только два мокрых и одиноких существа, Ахель на правом берегу, Мохель на левом. А между ними бурлит поток, вступишь – унесёт, потеряешься – не найдёшься! Половодье, гроза напитала реку фиолетовой водой, была река – друг стала –змея, хищная и страшная как чернила. Разлучница река.

Задумчивый стал. Рыбу не ловит. Трубку курит, закроет глаза – там Ахель. Ох, далёк правый берег, не доплывёшь, пропадёшь.

Печальны её песни стали. На дереве сидит, в травах не пляшет. Птицы примолкли, нахохлились, загрустили на ветках. Глубока река, не переплыть, сгинешь…

Но оба знали теперь, что раньше было невдомёк. Что там есть – она. Что вон там – он.

И стали строить мост. Не сразу, долго, под хмурым войлочным небом, над бурлящими ченилами-водами, вырастала дуга – из палочек, прутиков, редких солнечных лучей, звёздной пыли и нечаянного смеха, из мха, сверкающих чешуек, из цветов, ракушек, из надежды и грусти. И из любви.

Тонкий мосток. Он пройдёт – зашатается. Она взбежит – скрипнет, сожмётся невесомая опора. Нельзя двоим сразу, да нет сил ждать! Брызнули бегом, с криком, – и справа, и слева. Не выдержал мосток, оторвался с берегов, снялся с земли, превратился в крылья.

Летят двое, за руки держатся и смеются: Ахель и Мохель. Как две звёздочки, два фонарика, два весёлых поросёнка. Вздыхает Странное место – ох, как они похожи! Разные – а вроде близнецы. И как они непохожи – на нас, оловянных и стеклянных, из пластика и плюша, живых и не очень… другие совсем! Пусть их, пусть улетают. Они тут лишние.




ПОДЗЕМКА (опыт по ту сторону)

Волк был немолодой, интеллигентного вида. Седая грива по лбу с аккуратным пробором, хвост пристойно сложен между задних лап, на груди, на золотой цепочке, бирка санэпидемнадзора за дикими животными (допуск поселения в городах 2 степени). Волчара сидел на лавке в уголке вагона, читал газету, тихонько подвывая под нос.

Рядом пристроилась старуха, на вид страшнее смерти, вся как коряга сморщенная. Голова сплошь в седых космах, в руке тяжёлая палка, под ногами авоська неподъёмная, а сама, плутовка, норовит глаза прикрыть да притулиться к волчьему шерстяному боку. Любой человек со страху бы помер, а волк ничего, культурный – словно и не замечает ведьму.

Так и ехали потихоньку.

А в вагоне метрошном и другого народа полно. Лешие, кикиморы, и зверья немало. Люди тоже попадаются, но больше всё нелюдь. Нормально, время такое, а жить всем хочется. Одно слово – мегаполис! Но порядок во всём за версту видать. У звери всякой на выях цепочки с допуском, чин по чину. Нелюдь и нечисть сплошь всё мытая, прибранная, у каждого разрешительный ярлык али грамотка. Без произволу, без глупостей. Не пошалишь, время не то.

Вагон подземный несётся в глубине породы, переходит из пространства во время и обратно, за окнами чёрная чернь, грохот и жуть инфернальная. Но столичного этим не проймёшь, ко всему привычные. Чу, вот и стация… Люки на потолке вагона расхлопнулись, и стали все карабкаться на выход, кто по стеночке, кто лётом, а иные ползком. По своим делам, потихонечку. Дай шут, на этот раз обойдётся.

Ан не обошлось. Уиии!!! (свистит, крутит, мигает проблесково, страсти!) Темпоральная полимилиция, серьёзные ребята… «Среди вас нарушитель!» Темпорофаг, пожиратель сиюминут!

Шустрые назад брызнули, в место своё вросли, тише вовы, ниже доды сидят. Ультра-посвист уши царапнул, несметливых враз на место вернул, затянуло люки непролазной наноплёнкой.

Темпорофаг – это значит, на вечность замахнулся, а с вечностью шутки плохи! Ходят полиционеры по вагону, водят на поводке гигантскую крысу, специально обученную темпорофагов искать. Остановилась крыса напротив волка, кончик хвоста понюхала. Серый подтянул хвост, в газету свою уткнулся. Понюхала крыса бабкину палку, пискнула противно. Ведьма цыкнула на грызуна – а крыса не отходит, щерит зубы, острые, жёлтые.

Напротив истерично заплакал выводок кикиморы, в полном составе сопли зелёные на пол пустил. Смотрят полиционеры на бабку, смотрят на волка, и на кикимору смотрят с выводком сопливым. А крыса, знай, пищит и палку старухи кусает. Надоело это палке, обернулась она змеем чёрным, сползла на пол, заструилась между ног. «Ааа, лови нарушителя!». «Что же вы толкаетесь, совести нет». «Куда прёшь, козья морда!» «Это ты мне цыкаешь, карга? Я те ща как цыкну, зубы в трубы заверну».

Сбилась публика в конец вагона, змея-нарушительница, бывшая палка, одна осталась, шипит. Полиционеры дубины свои электрические включили, змею по голове шмякают, она только рот разевает. Обмякла. Высветились на змеиной коже похеренные сиюминуты, собрали их стражи темпорального порядка в походные песочные часы, отсалютовали и катапультировались в люк.

Отмякла публика, заголосила, поползла на выход. Только бабка сидит, волку на долю свою горькую плачет. «Она мне верная была, опора была, неужто жаль дюжину-другую сиюминут, а теперь как жить?». Волк деликатно молчал, делал вид, что читает спортивную колонку. А может, и взаправду. Только волки, они же читать не умеют. Потому как они зверьё.
СКАЗОЧКА ПРО БОРЬБУ С МИРОВЫМ ТЕРРОРИЗМОМ

Вот ведь напасть, вот беда! Завелось в лесу мерзкое чудовище, Собака Баскервилей. Никого не щадит, страдает и стар и млад, и бельчат и зайчат не щадит проклятая псина, и даже косточек потом не собрать!
Собрались зверюшки у самовара, вздыхают, размышляют.
– А мы сегодня на митинге были, – говорит жизнерадостная Белочка. – Его Превосходительство Волк так красиво завывали. И что «мы сильные», и что «дать отпор», и о «сплочении рядов»… И ещё про ворон, очень хорошо говорили про ворон. Чего они всё каркают? И сами чёрные такие, наверное, пособники Собаки Баскервильской. Правда, товарищи звери, главное не сдаваться, быть начеку, и тогда мы победим!
- Как же, митинг… - нахмурился Заяц – Вот Волк завывал, а потом быстренько кофе-паузу объявили, и серый швырк в кусты. А дома мы двух кузенов не досчитались, милые такие зайчишки были…
- Ну, не надо так, – укоризненно покачал головой Мишка, - у вашего брата кузенов как грязи, да и считать ты, Заяц, не силён. И потом, его Превосходительство, он конечно волчара, но ведь из наших, из лесных. А тут такое чудище, Собака, да ещё Баскервилей, ужас! Запутанное дело…
- Вы чертовски правы, мой друг, - сказал до той поры молчавший Ёжик, попыхивая трубкой. Докурив, он свернулся в шарик, и покатился по следу Собаки, прямо вглубь Гримпенской трясины. Там в маленькой избёнке жил Таксидермист Стэплтон. Когда Ёжик выследил негодяя, Стэплтон как раз набивал чучела из зайчонка и бельчонка.
- Пойми, Ёжик, ничего личного, это бизнес, ведь за чучела неплохо платят. Я кормлю кабысдоха консервами «Педигри», а пёс добывает мне зверьё…
- Ах ты, жестокий подлец! – воскликнул ёжик и уколол Таксидермиста Стэплтона сразу всеми своими иголками.
- Уау! – взвизгнул уколотый изверг и бросился вон. Только далеко не убежал, провалился в болото и утоп. «Какая страшная смерть!»

...А Собака Баскервилей, лишившись питательных собачьих консервов, вскорости околела.



СКАЗКА ПРО БЕДУ

Сегодня утром в переходе метро, в час пик, на полу, прямо под ногами спешащей толпы, Фрол увидел Беду. Беда была довольно большой, не слишком уж редкой, хотя и не прямо совсем обычной. Даже странно, что её никто не заметил раньше и не подобрал с мраморного пола подземки.

Конечно, можно было бы пройти мимо, но Фёдору такое в голову не пришло. Это как если сидишь в полном вагоне, а перед тобой старушка дряхлая – хочешь, не хочешь, уступишь место. Фёдор поднял Беду, мельком рассмотрел, обтёр полой куртки и сунул в карман.

По дороге попалась разменная касса, очередь была человек семь-восемь. Наконец Фрол подошёл к окошку и протянул свою Беду разменщице. С профессиональной невозмутимостью тётенька взяла Фролову Беду двумя пальцами, посмотрела на просвет, помяла, попробовала на зуб. «Большая», – сказала с ноткой сочувствия. – «Вообще-то могу разменять на дюжину мелких неприятностей, вроде больного зуба или поломки компьютера. Но честно, я бы вам не советовала. Всё-таки Беда у Вас, знаете…особенная! Не часто найдёшь такую, не каждый год точно. Оставьте себе, уж как-нибудь переживёте. А там всё и перемелется, глядишь, и Счастье улыбнётся».

Фрол знал, что Удача иногда улыбается, Счастье – улыбается реже. Хмурое оно, Счастье. Но если нет вовсе бед, Счастье улыбаться не заставишь. Покряхтел Фрол, кивнул согласно, спрятал свою Беду в нагрудный карман рубашки. Пошёл потихоньку бедовать. Ничего, говорил себе, ничего, Время всё лечит.

Время в белом халате и с чемоданчиком медицинских принадлежностей привычно тикало – незаметное, вездесущее, седое. Старина Время! Ему и беды нипочём. Фрол тоже так хотел бы. А вообще-то, может, и нет, не хотел. Пусть сегодня больно, раз уж появилась в его жизни Беда.

Зато завтра, Фрол это чувствовал, хмурое солнышко, Счастьюшко, улыбнётся во всю ширину своей конопатой рожицы. И тогда Жизнь наладится! (Фрол задвинул под диван ногой свою поломанную Жизнь, чтоб не мозолила глаза.) Наладится! Никуда не денется…




ПОБЕДА ДОБРА
(пьеса-малютка)

РЕФЛЕКСИРУЮЩИЙ УРОДЕЦ:
- А вдруг я некрасив? Может быть, я уродлив?
ТОЛПА ДОБРЕЦОВ:
- Что ты, что ты, прекрасное создание! Ты красив как кристалл Сваровски.
РЕФЛЕКСИРУЮЩИЙ УРОДЕЦ (с надеждой):
- Но ведь я не уродец?
ЭХО (ехидно):
- Уродец! Уродец!
ТОЛПА ДОБРЕЦОВ (в ужасе):
- Ахх! Он расстроится!
ПРАВДОРУБ:
- Эх вы, как бы добрецы! Стыдитесь, врули!
- Скажите этому рефлексирующему уродцу правду. И себе скажите правду!
- Посмотрите в лицо реальности! Вы все тут уродцы! Этот мир уродлив и жесток!
- Лишь я один красив и чист, Высокой Правдою речист!
ТОЛПА ЗЛЕЦОВ (бывшая недавно Толпой Добрецов) бъёт Правдоруба по мордасам:
- Улюлюлюлюлю!!!
- Выискался тут хрен с горы, мы значит пидарасы, а он один дартаньян?!
РЕФЛЕКСИРУЮЩИЙ УРОДЕЦ (чуть не плача):
- Не надо, молю. Ему же больно. Это же всё из-за меня! Вы его убъёте! Я себе не прощу! Ох, какое я ничтожество, какой урод!
ЭХО (дразнится):
- У-ррод, у-ррод, у-ррод…
ТОЛПА ДОБРЕЦОВ (ура, они снова Добрецы):
- Бедняга! Нет-нет, всё не так! Ты хороший и красивый. Ты наш Талисман! Мы тебя обожаем!
ДОБРАЯ ФЕЯ с Калашом в руках (вкрадчиво):
- Товарищи, можно я вас перебью?
(наводит автомат на всех сразу, нажимает на курок, все убиты. Горы трупов, лужи крови. Фея улетает на крыльях ночи.)
ЭХО:
- ***…
ДОБРО С КУЛАКАМИ по-деловому входит на сцену, садится на трон: воцаряется.
ЗЛО, униженно извиваясь и скуля, уползает со сцены на карачках.

Звучит Гимн.
Занавес.



МММ-2012

Бывают гении в разных сферах. Кто-то гениальный математик, теоретик, учёный. Кто-то, напротив, практик, золотые руки. Иной – гений общения, умеет разговаривать, убеждать, добиваясь от людей своего. Гениальность третьего – чисто финансовая, просто умение делать Большие деньги. Ну и гении-Художники – маэстро слова, звука, образа.

Адольф Виссарионович Кампанеленин был универсальным гением. ( Collapse )
Общения и обогащения, творчества, ремесла и чистого разума. И ещё он гениально умел сопереживать – людям, миру вокруг. Мир лихорадило, мир болел. У руля стояли гады, заправляли всем подонки, душегубы и кровососы душили простой трудовой народ, и так было от века. И гений решил мир вылечить. Если кому и под силу такое – это ему!

Для любого проекта нужен ресурс, и Адольф Виссарионович начал с финансовой стороны вопроса. Было учреждено общество МММ-2012 (права были честно выкуплены у кого надо). Расшифровки названия оказалось две. Официальную знали все: «Мы Можем Многое». Неофициальная звучала туманно, но грозно: «Могила Миллионов Мерзавцев». И она отражала истину.

Народ скинулся по рублику, и ресурс был изыскан. Параллельно гений Кампанеленина явил миру стратегический план операции, который включал три пункта:
1. - Выделить.
2. - Пометить.
3. - Уничтожить.

Суть проблемы заключалась в следующем. История наглядно показала, что принцип власти закона, защищающего большинство, – не работает. Почему? Законы создают единицы – а потом перерабатывают, изменяют – естественно в свою пользу, а не в защиту большинства. А те политические и социальные законы и правила, что призваны защитить большинство, попросту буксуют (по той же причине). Виновата горстка – конечно, в масштабах страны это не «три-четыре гада», но всё же менее 1 процента. Как решить проблему? Гадов надо выделить, пометить, уничтожить. Поголовно.

Решение искали на стыке наук. Социология, политология, медицина и физика, высокие технологии и военная наука.

Сначала нужно было выделить черты личности – склад ума, характер, привычки, образование, воспитание, выраженная вовне система взглядов – что отличает мерзавцев от нормальных порядочных граждан. Задача сложнейшая, но выполнимая. Так, любой оттенок цвета можно обозначить цифрой 256, возведённой в 3 степень. Какое число An отражает вариативность гадов – задача для социологов и компьютерщиков. Все акционеры МММ-2012 высказались на эту тему («Закон МММ должен защищать интересу большинства наших акционеров!»), затем данные были обработаны и уточнены экспертами.

Следующий этап был значительно сложнее. Каждый человек излучает биомагнитные волны разной частоты. Специальные исследования в лаборатории Адольфа Виссарионовича помогли сопоставить числа – "A в степени n" разновидностей гадов, подлежащих уничтожению, и "B в степени m" разновидностей биомагнитного поля человеческой ауры. Был выведен универсальный коэффициент «У» («Уничтожение»). Первый пункт стратегии Кампанеленина был блестяще выполнен.

Как обеспечить второе необходимое условие для выполнения операции – пометить всех людей с коэффициентом «У» выше допустимой отметки – Кампанеленин продумал с поистине изощрённой хитростью. Через СМИ, сеть подставных информаторов и высокооплачиваемых сплетников был запущен и внедрён в общественное сознание слух о новой смертельной угрозе, эпидемии крысиной простуды. Человечеству грозила пандемия, а шансы на выздоровление зависели от своевременности диагностики. Десятки тысяч передвижных лабораторий колесили по всей стране, бесплатно и надёжно определяя носителей вируса крысиной простуды. На самом же деле медики из команды Адольфа Виссарионовича измеряли величину коэффициента «У» и наносили кандидатам на ликвидацию невидимую чёрную метку на лоб специальным инфра-ультра-маркером.

Второй этап операции («Пометить») оказался самым простым. Потому что чем более гадскими были гады, тем поспешней они спешили на диагностику – ведь обладатели высокого коэффициента «У» очень дорожат своей жизнью и здоровьем.

После успешного окончания второго этапа как раз наступил 2012 год. Владельцы акций МММ с замиранием сердца ждали «шож теперь будит-та?». Так обладатели лотерейных билетиков с приятным холодком по коже трут ребром монетки защитную полосу, готовясь разглядеть там миллионный выигрыш. А тем временем команда Кампанеленина приступила к итоговому этапу операции. Специально обученные кракеры захватили контроль над военными спутниками, перепрограммировав их боевую задачу – поиск и ликвидация носителей чёрной метки. Как всем известно (а если известно не всем, откройте гугль-карту, многое в голове прояснится) найти со спутника сегодня даже иголку в стоге сена – не такая непосильная задача. Нанести точечный удар – прямо в лоб каждому гаду – в этом тоже нет ничего невозможного. И вот настал момент истины. «Я спасу тебя, Родина», – выдохнул гений Адольф Виссарионович Кампанеленин и нажал красную кнопку.

И очистилась земля.
И зацвели сады.
И пришёл век свободы и демократии.
А миллион гадов легли в братскую могилу и там гниют, глодаемые червями и чертями.
Хэппи милк (хэппи …дец).
А кто слушал молодец.



ВСТРЕЧА В ЛЕСУ (сказ)

Матвей Лукич заядлый грибник. Глаза у Матвея круглые, взгляд цепкий, усы русые, в усах прячется улыбка.

Для походов по грибы у Матвея особый инвентарь: лукошко из лозы и ножик, вострый да хваткий, таким сподручно резать опята со стволов. А ещё у Матвея специальная грибная палка – раздвигать листву, шарить промеж кочек, искать боровики.

Больше я ничего не расскажу про Матвея Лукича, потому как сам не ведаю. Кто он, чем живёт на свете, откуда родом? Одно верно, как сезон грибной – нырнёт Матвей Лукич в лес, точно рыба в омут, без шороха, без всплеска. Весь день шастает, с закатом вынырнет довольный, куртка пахнет хвоей, к шапке прилип лист берёзовый, корзина полнёхонька.

А в лесу пошаливали, потому опасались ходить туда, хоть и место грибное. Вот и Матвею однажды чувырло небритое путь преградило. В ватнике, страшный, рыжие патлы во все стороны торчат. Давай, говорит, деньги.
- Какие же деньги в лесу, грибами могу поделиться (Лукич отвечает), грибник я. А ты кто будешь?
- Дык Стопудов. И не болтай много, ща раздавлю как поганку , – сипит чувырло, кулак показывает, – гони кошелёк, паря!
- Ох, не балуй (Лукич ему), смотри, что у меня.
Взялся за палку левой рукой, потянул вбок правой, раскрылась палка надвое, внутри сабелька востра.
- Отравленная, от ворогов оборонять. Иди-тко отсель, а то, Стопудов, поцарапаю.

Озлобился чувырла, кулак занёс для удара – а грибник ему чирк по ноге сабелькой.
Заверещал Стопудов тонким голосом:
- Убили! Зарезал меня грибарь, отравленным кинжалом извёл! Детишек сиротами оставил, душегуб!

Это он врал всё, нет детишек у чувырлы, и жены нет, и никого нет.
Одинокий был Стопудов, никто его не любил, злой потому что и некрасивый, рыжий как чёрт и небритый.

- Дык я это, пошутил (Лукич в усы лыбится), не плачь, до свадьбы заживёт! На вот зелёнки, помажь царапину.
Стопудов скулить перестал, схватил пузырёк, сделал рожу страшну (ему не сложно было, он по жизни такой, чувырла вылитый)… и выпил всю зелёнку! Выпил, и тут же позеленел, до корней волос стал зелен как лист дубовый. И расти вдруг принялся, страсть как вымахал в миг! Поднялся рыжий выше дубов, выше ёлок, а и пошёл ломиться напролом через чащу. Ветки хрустят, деревья стонут – пропускают чувырлу, следом смыкаются. Ушёл, как не было его, тихо в лесу, знобко.

Понял тогда Матвей Лукич – лесовик балует, дух недобрый местный. Сплюнул налево три раза и пошёл грибы брать, а попадались сплошь рыжики да лисички. И осиновик ещё нашёл, с огромной шляпкой.



БИБИБИ

Максим Вениаминович Кольер достал из чемоданчика пластиковую пачку фломастеров, вытащил крайний, розовый. Выдвинув ящик стола, он извлёк оттуда пакет, открыв его, тряхнул. На стол посыпались квадратики грубого картона. Господин Кольер задумчиво поскрёб пятернёй бороду, взял два крайних квадратика… Зубами зажав колпачок, он потянул на себя фломастер. Из розовой палочки устремился в темноту комнаты ослепительный пучок лучей.

Всё ещё сжимая зубами колпачок, Максим Вениаминович направил фломастер на один из серых квадратов. Раздался хлопок, и кусок картона внезапно обрёл объём. Квадрат стал кубом. Ту же операцию Максим Вениаминович проделал со вторым квадратом-кубом, затем, взяв созданные геометрические формы, зачем-то понюхал их, усмехнулся краешком губ и… соединил.

Опять раздался хлопок, на месте двух кубиков образовалось нечто несуразное, вроде клубящегося облачка, дымки, шлейфа непонятных завихрений материи. «Два плюс один три, а три на три будет девять», прокалькулировал Максим Вениаминович, закрывая фломастер и убирая его обратно в пластиковую пачку. Потом протянул руку к облачку и просунул её внутрь.

Кисть руки господина Кольера погружалась в ничто, постепенно исчезая из виду. Он всё глубже просовывал руку в облако вихрей… лицо Максима Вениаминовича избороздили тревожные морщины, глаза были прикрыты, а губы плотно сжаты. Он выпятил верхнюю губу, набрав под неё побольше воздуха – так Максим Вениаминович делал всегда, если сильно нервничал и не мог совладать с собой. И всё шарил, шарил рукой в невидимом и неведомом нечто, с той стороны завихрений.

Наконец глаза господина Кольера открылись и победно сверкнули. Рука опять вынырнула на свет божий, сжимая что-то в кулаке. «Накосьте-выкусьте», утробно хихикнул Максим Вениаминович и разжал кулак. Там лежало…

…Девиантное Пузырчатое Плокастер-мао.

- ЧЁРТ! Я же совсем не то имел в виду. Даже не близко!
- Хотелось Понятной любовной простоты.
- Желалось Упорядоченной усреднённости.
- Ждалось Сегментной цельнокупности.
- Да пусть хоть, наконец, Достаточной рядоположности…
- Чтобы «сытно елось сладко спалось», ёшкин-кочержкин!
- Ну почему, ПОЧЕМУ я вечно ловлю всякую би-би-би?

Максим Вениаминович Кольер хлопнул в ладоши на месте завихрений. На стол упали два кубика. Споро расчехлив голубой фломастер, он направил лучи сначала на первый (кубик с хлопком потерял объем, вновь обернувшись квадратом, который Максим Вениаминович ловко подхватил двумя пальцами и убрал в конверт).

Голубой фломастер, описав полудугу, стал поворачиваться ко второму кубику. В носу Максима Вениаминовича отчаянно засвербило, рука его дрогнула – АЧЧ-ХИи! – и пучок лучей пронёсся над столом, попав на фотокарточку, висящую в серебряной рамке на стене.

На фото была изображена девочка с большим бантом на голове, сжимавшая в руке полосатый резиновый мяч. Девочку сфотографировали на пляже какого-то курорта, должно быть, она ездила туда летом, во время летних каникул. Взгляд девочки был хитрый, словно слегка подловатый, во рту она держала жвачку, отчего левая щека была чуть больше правой.

Голубой луч чиркнул по лбу девочки на фото, отчего она моргнула, сказала:
- Спасибо, открылся.
Максим Вениаминович в немом отчаянии сжимал фломастер в кулаке. Он не хотел, видит бог, это вышло не нарочно.
- Да Вы не расстраивайтесь так. Теперь всё одно поздно сожалеть.

Девочка ухмылялась, жвачку перегнала за правую щёку – это было заметно. Она протянула руку и взяла со стола Пузырчатое Плокастер-мао. Ладошка фото-девочки глянцевая и рыжая, размером с горошину. Фото было сделано в стиле сепия.
- Спасибо, закрылся, – сказала девочка.
- АЧЧ-ХИи! –оглушительно чихнул в ответ незадачливый Максим Вениаминович Кольер.

Расправившись наконец со вторым кубиком, собрав квадратики бумаги, зачехлив и убрав фломастеры обратно в пластиковую пачку, Максим Вениаминович засобирался назад. Господин Кольер ещё не понимал, что без Плокастера-мао (оставшегося на неизвестном пляже, в руках неизвестной девочки) нет никакого «обратно». Нет и никакого «туда»… И всё вокруг – во веки веков – теперь и навсегда – сплошное би-би-би.

И теперь надо ему это понять, осознать как свершившийся факт – и научиться с этим жить. В конце концов, у Максима Вениаминовича остались фломастеры – розовый, голубой и ещё 10 цветов, полный комплект. И целый конверт квадратиков серого картона. Много ли нужно, чтобы создавать свои миры?


ТАМПОЧКА ЛУЛА И ТРИЖДЫ ЧЕМПИОН (ПРАЛЮБОВНЫЙ СКАЗ)

- Сяся, Сяся, кто это там, такой брыкастый?

Тампочка Лула тычет розовым пальчиком на кресло-качалку. Там воссело нечто – зелёное, пупырчатое, надменного вида, с тремя аксельбантами, увенчанными бриллиантами.

- Это Трижды чемпион, тампа, таких больше нет окрест, ему право есть чем гордиться, и лево есть чем, да и в центре порядок.
- Чем же он чемпион? Это ж немощь, в кресле развалился как болотная чака.
- Сама ты чака! Не подняла ума, так помалкивай, пигала малая. – Сяся сердится, тык тампочку в брысло. – Они чемпион ума, чемпион сердца и чемпион воли.

- Ой, сяся, сяся, сказывай! А я за то буду пить склитень, и купаться пойду сама, и спать лягу в срок, ну скажи, милая!
- Ладно, что уж, слушай, душа. Раньше он был обычный болотный опрысток, не выше и не ниже прочих. Но свись имел неслабую, нахапистую. Вот и вышел на подвиги.
Со спервораза взялся брать уравнение Энца-Бенца. То самое, что начало как кончало, и решения в нём меньше, чем соли в лунном свете. Лучшие умы на нет снизошли, народ бился, пока не убился. А этот подошёл, чару поднял, да и в лоб! Тут и решенье прыг-скок, нате-выньте.
Что началось!.. Репортёры, монографии-стереографии, от строчек черно. Медаль на грудь навесили, бриллиант на аксельбант – вот истинный чемпион!

Но и мало ему. Свись распотешил, понахабился всласть. Десять кроток дивных сохли, а этот гордуля в ночной сон девичий дорожку проторил, к каждой трубочку к сердцу приторочил и сливовицу нежную выпил, вылакал словно упырь. Все десять осушил, стали тонкие как лист январский, дунь – улетят. Взялись девки за руки вкругорядь, мотыльком с обрыва прыснули, тихо стало.
Погрустил люд, а и делать нечего, второй раз чемпиона ему. И бант, и бриллиант, и трубы-цветы, всё чинчин. Так расфуфырился, в героя играясь, что вот не лопнет.

- А опять ему мало, трижды хотел. Чемпион ума и чемпион сердца – всё не в размер, теперь чемпиона воли подавай.
- Ой, сяся! Страшно мне. Может и будет того сказа, да и на бочёк калачёк?
- Нет, тампочка. Вызвалась сама, терпи уж до финала. А было вон што… слово в дело перевернуть восхотел, горе-герой, букву и цифру быстрой поступью в мир пустить. Теорему раскрыл, так теперь навроде всё возможно. И решился чемпион … (круглит глаза сяся, пугает).
- Не надо, сяся любимка, молю! Страшно очень.
- …решился проглотить лягву живую!
- Ох, чака брыкастый! Вот ведь ужас где.

Лягва в болоте сидит, зелёная, пупыристая, угристая-мучнистая вся. Всяк, кто увидит, за версту обойдёт, а как не успеет, взгляд ненарочный обронит – до полсуток после чусом харчит.
Но этому всё нипочём – одно слово, чемпион! Кваску выкушал, зырки заслонил, хлёбало раззявал, прыг на лягву! А та от него – рраз! А он опять, а уж она от него…

- Сяся, страсть какая, не приснюсь теперь.
- Да ты не супонься, Лула, – не ведаешь, дальше что было. Кончина сказа зачина чудней.

Тампочка Лула заложила руки за ноги, косы её как электролит промеж ушей, а глаза ярче звёзд навечерних. Вся она как ухо.
- Ну и сглонул лягву ту. Утроба его как канат сделалась, связалась в узел, развязалась в два. Ноги в руки вросли, а голова внутрь ушла, наружу выйти забыла. Был герой, а стал рассупонь зелёный, в почках весь и берёсте. Подняли героя, ввинтили в кресло, банты-бриллианты кое-как приткнули – всё ж по чести заслужил своё третье чемпионство. Да только такому оно и ни к чему навродь.

Закончен сказ. Задумчива тампа сидит, призамыслилась.
- Вот не скажи, сяся… Много ты понимаешь в героях, старая ирга!
Тампочка встала на брыльца и вкругорядь пританцовывает напрямо к Трижды чемпиону, напевает нежно протяжно:

Ты велик как кулик.
Ты свободен и курлык.
Слово с делом поженил,
Злую лягвию сглотил.
Дай мне знать, что иметь.
Кто сам – знать, всяк рядом смерд.

Припала тампа к ланите лазоревой в пупырях. Аксельбанты с бриллиантами всколыхнулись, стали крылом серебренчатым. Взлетело нечто, стало вам не чета, тампочку в охапку и под самое небо прыг! Летят-поют:

Радуются облака, радуются сосны.
Радуется мелюзга, радуются взрослые.
«Тампочка Лула, вот невеста мала!
Вупырь-король, тампа-королевишна».

Сяся стоит под зонтом из цирлих-целофана, платом игристым глаз протёкший сушит.

Стар и млад
Так уж рад!
Нет любви преград.




СКАЗКА ПРО СМЫСЛ

Жили да были трое братьев-близнецов. Старший и средний - хоть куда, а младший брат был даосским мудрецом.

На день рождения мама подарила им три красивых коробки.
Первый брат развязал ленточку, открыл свою подарочную коробку и вынул оттуда набор «Юный химик» с надписью на крышке: ДА! В наборе было три красивых флакона – серная кислота, перекись водорода и ацетон. Первый брат всё смешал, процедил, отфильтровал, высушил и поджёг.

Ничего особенного не произошло. Хлопок одной ладони Вечности – и первый брат исчез.

Второй брат распечатал свою коробку – там находился набор «Юный физик». Надпись была другой – НЕТ!
В наборе – катушка Тесла и рубильник. Второй брат подключил катушку и нажал рубильник.

Ничего особенного не произошло. Пламя полыхнуло из катушки ледяной молнией во все стороны, и второй брат растаял в воздухе, как сахар в стакане кипятка.

Третий брат смотрел на всё это и думал о чём-то своём. Он не спешил открывать свою коробку. Сначала зажёг свечу, поставил себе на живот и долго медитировал. Потом распечатал свой подарок. Третему брату достался набор «Юный метафизик». Внутри был человеческий череп с латунной табличкой с надписью «Бедный Ёрик», а в глазницах сияли логотипы автомобиля «Мерседес» – серебристые пластмассовые круги с трёхконечной звездой. Третий брат растопырил средний и указательный пальцы и вдавил круги внутрь черепа.

Ничего особенного не произошло. Просто третий брат познал суть вещей. При этом он, к его великому сожалению, остался на месте, но преисполнился мировой скорби.

С трудом сдерживая приступы мировой скорби, третий брат поплёлся в аптеку.
- Дайте мне микстуру от понимания сути вещей!
- Прозак подойдёт, – сказал аптекарь. – Но нужен рецепт.
- Рецепта нету, – погрустнел третий брат.
- Тогда возьмите касторки. Но нужны деньги.
- Денег тоже нет, – печально вздохнул третий брат.
- Остаётся ещё рекламная акция – комплект из трёх бутылочек «От всех бед один секрет». И буклет в придачу, всё за так.

Третий брат взял рекламные бутылочки за так, заглянул в буклет и прочитал:
- Мёртвая вода – выпей, и умрёшь.
- Живая вода – выпей, и оживёшь.
- Злая вода – лучше бы тебе её не пить, но сам решай.

Третий брат выпил глоток мёртвой воды, и умер.
Потом выпил глоток живой воды, и ожил.
Потом немного почесал в затылке и выпил злую воду, всю до дна.

И попал третий брат в очень странное место. Там было светло как днём и темно как ночью. И рёв сирен, и свет мигалок. Слева на красной спецмашине первый брат подъезжает, в костюме санитара и повязкой на рукаве с надписью ДА. А справа на жёлтой спецмашине – второй брат в костюме милиционера и фуражке с надписью НЕТ.

- Я его заберу – первый брат кричит.
- Нет, я – спорит с ним второй брат.
- Да подождите вы! Вот, освежитесь лучше, потом разберёмся, – третий брат своим братьям возражает.
Достал из кармана шейкер, смешал живую и мёртвую воду, и капельку злой воды (с донышка бутылки) добавил для вкуса.

Выпили братья коктейль, и стало им хорошо на душе и спокойно на сердце. И пошли они втроём в кафетерий, праздновать свой день рождения. Заказали огромный торт. Принесли торт, а из торта выпрыгнул голый крокодил с грудями 5 размера и проглотил братьев – а заодно и весь белый свет.

Занавес.



1+1=1

Мужчина сидел, развалившись в кресле, сидел посреди пустоты, окружённый облаком горделивой ненависти.

Женщина лежала в коконе из фантазий и снов, мечтая расправить прозрачные крылья. Чтобы летать от цветка к цветку, вбирая в себя сладость лета, его ароматы, соблазны.

Мужчина курил. Он некрасив и немолод. Он чувствовал в стареющем теле болезни, предчувствовал осень. Мужчина был один - потому что не существовало во вселенной других разумных существ. А неразумных он истребил, прихлопнул мухобойкой своей горделивой ненависти.

Женщина лежала на тахте, тоже одна, подогнув под себя ноги и положив ладошку под щёку. Она походила на стрекозу не больше, чем мешок картошки напоминает изящный фиолетовый цветок, какими придворные дамы украшали бальные платья.

Женщина спала - и не спала, она была как личинка. А мужчина был словно яйцо.
Мёртвая личинка, сон неродившейся стрекозы. И яйцо без наседки, из которого не вылупится уже ничего, кроме дурно пахнущей жижи.

А вокруг этих двоих - целый мир с мирриадами спящих, мёртвых или не рождавшихся вовсе, смердящих тупостью и бьющих оскомину простотой, которая во сто крат хуже воровства. Легион вопиющих о своей обыденности и обычных в своём ничтожестве.

Эти два камешка ничем не отличались
от тысяч других посреди каменистой пустыни, именуемой белый свет.
Ничем - до тех пор пока
предзакатный луч не подарит их своим прощальным подарком.
Так вспыхнет на солнце нестерпимо ярко алмаз, заключённый
в серую кожу породы.

Всего лишь на миг,
на долю секунды, пока усталое солнце
не рухнет за грань небосвода
и тьма беспросветной серости
не растворит в себе
всё и вся.

Найти этот тоненький луч,
увидеть сияние другого,
поймать, отразить в своих гранях,
сплести два небесных потока в один -
бриллиантовый и могучий, спасительный свет маяка.


КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ИСКУССТВА (мини-эссе)

Сначала были дикие пляски у костра. Шаманство и магия. Древнее искусство. Шаман бил в бубен, и ему наливали.

Потом появились деньги. На деньги купили орешков и прикормили Музу с руки. Появилась высокая классика. А шаман спился, и ему больше не наливали.

Муза жила долго, постарела, всем надоела, да и орешки кончились.
Муза ушла, пришёл из леса фавн. Дикий какой-то, нелепый, просто мутант. Смеялся над музой, кривлялся, сам влюблён в неё по уши, а говорил о ненависти. Сатир модернизма.

Потом муза вернулась. Конечно, старушка была уже не та, но сатиру и такая пришлась ко двору. Набросился козлоногий, скотски насиловал. Зрители ели орешки, никого не кормили, никому не наливали, хихикали, смотрели, что будет дальше.

А дальше родилось у фавна и музы дитя. То ли мальчик, то ли девочка, лицом как Мона Лиза, но с усиками. Муза с горя повесилась. Фавн ушёл бухать к шаману, по слухам, они нам готовят тот ещё гей-парад.

А дитя подросло, страшное и прекрасное вперемешку, ест всё подряд – и само норовит накормить орешками всех и каждого, а кто поест тех орешков, козлёночком станет. А зовут его – постмодернизм.