Государство и революция - бестселлер В. Ленина 9

[Глава книги  МЕТАМОРФОЗЫ И ПАРАДОКСЫ ДЕМОКРАТИИ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДОКТРИНА БОЛЬШЕВИЗМА (ИСТОКИ, СУЩНОСТЬ, ЭВОЛЮЦИЯ, АЛЬТЕРНАТИВЫ: 1903-1929 гг.). В 2-х книгах. Кн. II. Большевистская концепция демократии (1917—1929 гг.). Часть первая.— Кишинев: Editura «Arc», 1995.—XVI+280 с.]

3.2. Сочинение В. И. Ленина «Государство и революция»— теоретико-пропагандистская утопия (и ребус) большевизма, «литературный памятник» радикальнопримитивно-демократической,
революционно-охлократической (ясный смысл) и партолигархической (сокровенный смысл) политической культуры, выразитель психологии, менталитета стихийных движений пролетарских, люмпен-пролетарских масс

3.2.1.14.3. Ленинская парадигма террора в Конституции РСФСР  (1918 г.) и Программе РКП (б) (1919 г.)

По нашему твердому убеждению Конституция РСФСР, а точнее, Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, утвержденная еще в январе 1918 г. III Всероссийским съездом Советов и составившая впоследствии первый раздел Конституции РСФСР, юридически санкционировала, более того, инициировала массовое насилие, репрессии, террор со стороны большевиков и руководимых ими трудящихся. Ведь именно в статье 3 (в первой, доконституционной редакции пункт II) упомянутой Декларации ставится ясная по смыслу, однозначно интерпретируемая задача: «беспощадное подавление эксплуататоров»[182].
    
По сравнению с летом 1917 г. ключевая формула о «подавлении сопротивления эксплуататоров» модифицируется в сторону предельного ужесточения подавления («беспощадное»), неотвратимости его наступления (по сути дела продекларировано, что по¬давление будет неизбежно осуществляться вне зависимости от того, сопротивляются свергнутые «эксплуататоры» или нет, лояльны они к режиму или нет), а, следовательно, и его превентивного характера (поскольку подавление жестко не увязывается с актом сопротивления, логично следует, что оно может предшествовать самому акту сопротивления). Более того, превентивный характер подавления предполагался в качестве само собой разумеющейся меры, ибо именно та¬кое подавление, наряду с другими взаимосвязанными средствами, способствовало выполнению первой по порядку за¬крепленной в Конституции задачи — «уничтожению всякой эксплуатации человека человеком»[183].

Могут, правда, возразить, что ключевое слово «подавление» не следует истолковывать лишь как репрессии, насилие, террор. По своему содержанию оно, мол, шире, многозначнее. Но как раз контекст используемой в Конституции РСФСР формулы и сам эпитет — «беспощадное» — подтверждают сказанное нами ранее. А, кроме того, в статье 9 (входящей уже во второй раздел Конституции, принятой в июле 1918 г. вне рамок упомянутой Декларации), в развитие редакции формулы о подавлении статьи 3 и дополнение ее новыми аспектами, ставится задача «полного подавления буржуазии». Понятно, что слово «полное» включает все возможные моменты, в том числе и репрессии, террор[184].

Очевидно также, что в конституционной норме о беспощадном и полном подавлении эксплуататоров мы имеем дело с феноменом идеократии, ибо источником этой нормы является максима марксистской идеологии, ее политической доктрины.

Несколько пространнее (что и понятно) по сравнению с Конституцией, но и корректнее в стилистическом отношении ставятся проблемы ДП (МКПД) в Программе РКП (б): по¬давление сопротивления «эксплуататоров», лишение «эксплуататоров» политических прав и свобод и т. д.

Так, вместо конституционной формулы «подавление эксплуататоров» в Программе восстанавливается классическая марксистская формула «подавление сопротивления эксплуататоров» и соответственно зловещие эпитеты «беспощадное» и «полное» (применительно к подавлению) заменяются более благозвучным — «неуклонное». Конкретнее о характере и масштабе уже развернувшихся вовсю на территориях, контролируемых большевиками, насилии, репрессиях, терроре по отношению к эксплуататорам в Программе не говорится. Хотя большевистская практика красного террора (как, впрочем, и белого) к марту 1919 г. уже явно преступила все допустимые границы, которые должны все же существовать, даже в условиях гражданской войны, для партии, строящей самое справедливое, свободное и гуманное общество.

В нашу задачу не входит комплексное исследование большевистской практики красного террора, репрессий самих по себе, насилия в целом как большевистского метода осуществления социализма. По этому вопросу имеется огромная, впечатляющая и, собственно говоря, исчерпывающая тему литература — от публицистики первых месяцев и лет революций М. Горького, В. Короленко, И. Бунина и труда П.Мельгунова до сочинений А. Солженицына и Р. Конквеста{185}.  В нашей монографии мы коснемся лишь трех аспектов ее, да и то пунктирно:

 а) общая характеристика той политической практики, в которую воплотилась (конечно, в контексте соответствующих нормативных актов и политических идей вождей большевизма, а также режима революционной демократии) формула «подавление сопротивления эксплуататорских классов»;
 б) инициаторы  разжигания гражданской войны в России, красного и белого террора и соответственно несущий главную (среди множества других субъектов) ответственность за него;
 в) рамки насилия, террора за которые не следовало выходить даже в условиях гражданской войны, и полемика вокруг этого вопроса, шедшая уже в то время между большевиками и российской и западной социал-демократии.

Здесь, в первой части второй книги, мы рассмотрим только аспект «а)».

Если попытаться определить систему красного террора одним словом, то им будет эпитет «чрезмерный». (О первом его атрибуте — произвольном характере — мы уже писали.) Речь идет и о чрезмерной жестокости, безжалостности в вы¬боре средств репрессий, насилия в тех случаях, когда без них нельзя обойтись, прежде всего, о широком и неадекватном проступкам наказуемых использовании смертной казни и длительных сроков заключения, и о чрезмерной масштабности террора, охватившего значительные круги гражданского населения, не участвовавшего в сопротивлении большевистскому режиму.
 
Среди других чрезмерных и неадекватных видов репрессий упомянем и превентивность репрессий, и систему заложничества ни в чем не повинных людей, и внесудебную расправу ВЧК или, в лучшем случае, чрезвычайное и ускоренное судопроизводство без защиты, прений сторон, права обжалования приговора, и организацию концлагерей и многое другое, что стало визитной карточкой красного террора под водительством большевиков[186].

Парадоксально, но все вышеперечисленные виды репрессий воплощались в жизнь на фоне провозглашенных в Программе РКП (б) демократических (псевдодемократических) и гуманных нововведений в судебной области, по сути утопических, охлократических и лицемерных.
 
Так, в ней прекраснодушно провозглашалось, что новые суды, организованные по новой классовой формуле «выборность судей из трудящихся только трудящимися» (пришедшей на смену старой формуле буржуазной демократии «выборность судей народом») и руководствующиеся в своей деятельности как декретами Советской власти, так и, в случае отсутствия таковых или их неполноты, «социалистическим правосознанием», в области наказаний уже претворили в жизнь коренное изменение их характера, «осуществляя в широких размерах условное осуждение, введя как меру наказания общественное порицание, заменяя лишение свободы обязательным трудом с сохранением свободы, заменяя тюрьмы воспитательными учреждениями и давая возможность применять практику товарищеских судов»[187].
 
А в качестве стратегической цели декларировалась (наряду с привлечением поголовно всего трудящегося населения к отправлению судейских обязанностей), необходимость того, чтобы «система наказания была окончательно заменена системой мер воспитательного характера»[188].

Но главным атрибутом большевистской политической практики является не сам по себе красный террор, ибо при всех ужасах, которые ему сопутствовали, он был лишь следствием (тем более, что, в конце концов, осуществляться он мог и в ответ на белый, в чем на протяжении семидесяти лет убеждали апологеты КПСС), а конфронтационная политика провоцирования, стимулирования самой гражданской войны с кошмарами неизбежного братоубийства (и в итоге возведение террора в ранг государственной политики), разжигания, а не охлаждения, сглаживания социальных антагонизмов, инициирования стихийного террора на местах, выходящего на какое-то время из-под контроля большевистской власти, т. е. политики установления режима революционной демократии.


3.2.1.14.4. Проблема ответственности большевиков за стихийный террор масс


Исследуя политическую идеологию большевизма, необходимо все время помнить о двойном отношении, двойной причастности большевиков к послеоктябрьской политической практике (естественно, и к террору), претворяемой на подвластной им территории: в одном случае она осуществлялась под непосредственным руководством, контролем большевиков, в другом — лишь инициировалась ими, хотя непосредственно в значительной своей части ими не контролировалась (и соответственно надо иметь в виду кажущуюся амбивалентность отношения самой большевистской доктрины к этой практике).

В первом случае указанное отношение было традиционным, присущим деятельности любого профессионального политика, даже в ситуации разрыва между его политическими взглядами и публичным политическим словом или несовпадения его намерений (сопутствующих принятию нормативного акта), поставленной цели конкретного действия с результатом воплощения в жизнь нормативного акта, предпринятого действия. В данном случае большевики — как и профессиональные политики любой ориентации — со своей доктриной, которой они руководствовались, несли в той или иной мере непосредственную ответственность за результаты своей политической деятельности.

Во втором случае ситуация складывалась принципиально другая: большевики преднамеренно провоцировали, инициировали на исторически короткий период стихию революционных масс, власть революционного охлоса, которую они могли лишь частично контролировать, а в остальном и сама стихия, и упомянутая власть действовали вне их контроля.

Другими словами, речь идет о функционировании политического феномена, который мы называем режимом революционной демократии, за результаты деятельности которого большевики как будто не несут ответственности. А отсюда и политическая доктрина большевизма в этом  случае как будто не имеет отношения, например, к террору революционной стихии на местах.

Однако это не так. Ввиду того, что проект функционирования такого режима на первом этапе завоевания большевиками власти был заложен, предусмотрен в политической доктрине изначально, и большевистские вожди сознательно шли на его кратковременное функционирование, надеясь впоследствии взять его полностью под свой контроль, трансформировать из бинарного (биполярного) в иной, «полуторный» режим, они несут ответственность за все содеянное этим режимом, и соответственно политическая доктрина «несет ответственность» за все негативное, связанное с деятельностью режима революционной демократии.

Поэтому различие между насилием, террором, являющимся результатом непосредственной материализации тех или иных нормативных актов, принятых большевиками, в свою очередь имеющих источником большевистскую политическую доктрину, и террором, являющимся результатом деятельности революционной, мало управляемой, а в значительной части и вовсе не управляемой большевиками стихии масс, не принципиально по отношению к политической доктрине. Ибо и во втором случае большевистские вожди, основываясь на своих взглядах, сознательно побуждали и направляли массы именно к террору. А эксцессы его, чрезмерный размах репрессий являлись как бы побочным продуктом.

Таким образом, хотя большевики могли непосредствен¬но контролировать стихию революционных масс только частично, тем не менее, они сами с их политической доктриной несут полную ответственность за все содеянное революционной охлократией. Поэтому не существует двойственного отношения большевистской политической доктрины к политической практике, в отличие от амбивалентного — по  критерию контроля над практикой, но не по степени ответственности за содеянное — отношения самих большевиков к ней.

Вторая проблема, аналогичная первой, состоит в необходимости различения, с одной стороны, той меры, в ка¬кой действия большевиков по ограничению политической свободы оппозиции, отстранению ее вообще от политической жизни и применению к ней насилия, репрессий были предопределены в основном содержанием максим политической доктрины большевизма, и, с другой — той меры, в какой эти действия были жестко обусловлены политически целесообразностью, прагматическими соображениями текущей политической борьбы, даже вопреки положениям доктрины, явились вынужденными, т. е. ответом на насильственные действия, заговоры политической оппозиции, одним словом, определялись политической конъюнктурой.

Конечно, такое различение искусственно, ибо касается разных аспектов целостного процесса принятия решения, и в реальном политическом процессе принятое решение является результатом воздействия сложного переплетения взаимодетерминирующих факторов, где наряду с другими играют роль и политические взгляды. Причем одни из них — сами по себе, а другие — при анализе как раз другого, обусловливающего решение фактора: конкретной политической ситуации, конъюнктуры, итоги анализа которой зависят от ха¬рактера разделяемых взглядов, кладутся в основу принимаемого решения. И при прочих равных условиях на характер принимаемых решений в одной и той же конкретно-политической ситуации накладывают отпечаток особенности тех политических взглядов, которыми руководствуются принимающие решения.

Таким образом, выбор политической тактики, а тем более стратегии в значительной мере обусловливается содержанием политической доктрины. И возникает эта детерминация кроме всего прочего потому, что одна и та же конкретная политико-историческая ситуация, конъюнктура политических сил, позволяет выбирать решение из нескольких версий, их вариантов. Понятно, что бывают случаи, когда злоба дня обусловливает принятие такого решения, которое, казалось бы, идет вразрез с политическими взглядами. Но такие решения касаются лишь тактических вопросов в тех редких случаях, когда речь идет о жизни или смерти режима или в ситуации неопределенности, нестабильности.

Беспристрастное сличение, сопоставление текстов и практики большевизма, конкретно-исторической ситуации подтверждает этот вывод. Более того, политическое поведение большевистских вождей, принимаемые ими решения еще сильнее, чем у обычных политиков, определялись базисной парадигмой большевистской политической философии, их взглядами на природу и роль власти в революционном обществе. Ясно, что речь идет о большинстве случаев, но не обо всех, и вот эти единичные случаи надо уметь вычленить из большинства, отделить от него.

(Продолжение последует)

ПРИМЕЧАНИЯ

182 Сборник нормативных актов по советскому государственному праву. М.: Юрид. лит., 1984. С. 32.

183 Там же.
184 Там же. С. 33.

185 См.: Бжезинский 3.    Перманентная    чистка//США ЭПИ. 1990. №8. С. 63—76; Бортневский В. К вопросу о красном и белом терроре // ОИ. 1994. № 4—5. С. 284; Васильева О. Ю. Русская православная церковь и Советская власть в   1917—1927 годах // ВИ.   1993. № 8.  С. 40—54; Волкогонов Д. Ленин. Политический портрет.  В  2-х кн. М.:  Новости,  1994.—  Кн.   1.— 480 с.;  Кн. 2.— 512 с.;  Гуль  Р. Дзержинский.  Начало террора // Москва.  1991. № 5.  С. 22-65; Он же. Его «вопль» услышан // Слово. 1992. № 1—6. С. 42-47; Данилов Е. Три выстрела в Ленина, или за что казнили Фанни  Каплан //  Нева.   1992.   №  5—6.   С.   306—324; Кандель П. Е. Социальный конфликт в  монистической системе (Опыт теоретического анализа) // РКСМ. 1990. № 6. «С. 77-87; Капустин М. Конец утопии?: Прошлое и будущее социализма. М.: Новости, 1990. С. 115—149; Коган Л. А. «Выслать за границу безжалостно» (Новое об изгнании духовной элиты) // ВФ. 1993. №.9. С. 61—84; Конквест Р. Большой терpop. В 2-х т. Рига:  Растниекс,  1991. Т.  1. С. 5—414; Т. 2 .С. 3—429; Красный террор в годы гражданской войны. London: OPI, 1992.— 429 с.; Кронштадтская трагедия  1921  года // ВИ.  1994. № 4. С. 3—21; № 5. С. 3—17; № 6. С. 24-44; Лазарев  Н. Я. Терроризм как тип политического поведения // Социс. 1993. № 8. С. 32—36; Литвин А. И. Красный и  белый  террор  в  России:     1917—1922 // ОИ.   1993.  № 6. С. 46—62; Мельгунов  С.  П. Красный террор в России. М.: «PUICO», «PS», 1990.— 207 с.; Нилов Г. (Кравцов Д) Гpaмматика ленинизма. London: OPI: 1990.— 214 с.; Одесский М., Фельдман Д. Поэтика террора // ОНС.  1992. № 2.С. 81-93; Они же. Террор как идеологема (к истории развития) . OHС.  1994. № 6. С. 155—166;  Поляков Ю. А. Гражданская война в России: возникновение и эскалация // ОИ. 1992. № 6. С.  32—41;   Свободы  вечное  преддверие:   Сб.  Л.:  Худ.  лит. 1990.— 360 с.; Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956. В 3-х т. М.: СП  НМ, 1989. Т. 1. С. 8—586; Т. 2. С. 11-637; Т. 3. С. 9—575; Фельштинский Ю. Г. Большевики и левые эсеры.  Октябрь  1917—июль  1918:  На  пути к однопартийной диктатуре. Paris: YMCA-Press,  1985.— 287 с.; Шишков Ю. В. «Повивальная бабка» истории: Российский вариант // РКСМ. 1990. № 6. С. 29—39.
 Апологетическую точку зрения  на террор в СССР см. Голинков Д.  Л.  Крушение антисоветского подполья в СССР. В 2-х кн. М.: Политиздат 1978. Кн.  1.—335 с.; Кн. 2.—399 с.; В. И. Ленин и ВЧК: Сборник документов (1917—1922 гг.). М.: Политиздат, 1987.I—XIV, 1-642 с.; Красная книга ВЧК. В 2-х т. М.: Политиздат, 1989. Т. 1.— 416 с.; Т. 2.— 541 с.; Марксизм-ленинизм о диалектике революции и контрреволюции: Из опыта борьбы с контрреволюцией и современность / М. П. Мчедлов и др. М.: Политиздат,  1984. С.  18—156;  Портнов В.  П., Славин М. М. Становление правосудия Советской России (1917— 1922 гг.). М.: Наука, 1990.— 168 с.

186   См.: Там же.
187   КПСС в резолюциях... Т. 2. С. 81.
188   Там же.