Перелом 8 - 13

От Кривого Гая, в котором гуляевцы вели вырубку, до Басыря было в полдороги ближе, чем к селу. На второй день работы, когда лесорубы собрались у общего костра, Иван Безверхий шутя предложил проведать аульчан да и заночевать у них. Некоторые одобрили предложение. Столько лет соседствуют, у каждого в ауле есть свой друг-приятель, давно не виделись, приедут в гости со своими узелками, ну а жареной водичкой угостить не в убыток, - почему бы не проведать. Но многие отказались. "За яким чертом? - сердито возразил Михайло Кривельняк. - Бешбармаком они зараз не накормят, а мне свои воши уже уши обгрызли, поеду я за киргизскими!"

Пароконной подводой поехало в Басырь человек восемь. Поехал с ними и Захар Татарчук - отдохнуть от семейной докуки. Приехали навечер. Байжанов был в ауле. Пришел, открыл правление - плоскокрышую самануху с двумя промерзшими комнатками, так что на ленинском портрете инеем обметало лысину и узкую бородку. Тотчас стали собираться аульчане. Поминутно слышались приветствия, расспросы о здоровье домочадцев, заглядывали в двери отдать "салем" женщины. Фока Семенюта обнялся с Усеном Абишевым, которого не видел года три, а когда-то в юности были не разлей вода, вместе табуны пасли, на байге в скачках ноздря к ноздре приходили, воровали с баштанов, трясли чужие сети на озерах... Когда оживление первых минут встречи прошло, потянулся долгий разговор о сложившемся житье-бытье. Беды, одна страшней другой, терзавшие села и аулы, были одни и те же, но то, что увидели и услышали гуляевцы, нехорошо удивило даже их...

Первыми, почуяв неладное, по примеру мужиков, выехали зажиточные казахи. Вслед за ними, но уже до нитки обобранные районом и своими активистами, покинули аул другие. Одни из них потянулись в города, на шахты, некоторые ушли к своим дальним родам, которые навсегда откочевывали в Китай и Монголию, а о иных и по сей день нет ни слуху ни духу, и некогда большой, богатый скотом Басырь совсем обезлюдел, зачах. От больших разнокопытных табунов остались одни воспоминания, дикой лесной травой заросли пахотные поля, помалу ветшали, рушились пустующие кошары и скотные дворы, и уже в окончательной нищете и запустении встретили осташиеся аульчане первые дни страшного тридцать третьего года. И может, кинули бы и они родовое гнездовье, разбрелись по миру, как это случилось со многими лесными аулами, если бы не точные сведения о жутком голоде, разразившемся во всех степных районах Казахии. С тихой печалью подивились гости - как бы они ни привыкли к смертям в своем селе, - сколько аульчан за последние три года ушло из жизни. Выживали, как и гуляевцы, тем, что держали вместе с собой в мазанках мелкую живность: кто - кур, кроликов, кто - козу, ярочку, кто - гусей, уток. У района с такими "колхозами" разговор был короткий: коли с вас взять нечего, то нечего вам и дать.

- У нас так говорят: когда-то в серебряных стременах свои табуны гонял, теперь сам себе на ручном мельнице просо мелет, - бодрясь, пошучивал Аскар Абылхожин, друг Андрея Розумия, ярко-рыжий, конопатый кокчетавский казах. - Я весь бабий монисто в Торгсин сдал - все равно молоть ничего нету!

Байжанов выразил недоумение тем, что аульчанам не предложили вырубку, но его свои же остановили. Зачем? Кто оплатит работу аулу, который в прошлом году не выполнил ни одной районной разверстки? Заработанным погасят аульные долги, люди на руки опять ни копейки не получат. Азимбек Тулегенов рассказал, как он по осени выбивал причитающиеся ему деньги за сданные во "Вторсырье" старые конские шкуры. Деньги ему в конце концов выдали, и даже больше: разрешили купить на них товару в еповской лавке. По-русски Азимбек говорил плохо; придя в лавку, переврал заветное слово, вместо "мануфактуры" у него получилось "много каптуры". Продавец ехидно заулыбался: "Фактуры тебе, значит? Так... Много, говоришь? О-о, да с такими деньгами ты мне все прилавки опустошишь!"- и отмотал четыре метра голубенького ситца в горошек...

В правлении тепло надышали, накурили; оттаяли полузамерзшие окна, Ленин на портрете, подозрительно похожий на ученого казахского бая, не меняясь в лице, плакал... Уже чувствовался поздний час, давно умолкли возбужденные появлением чужих людей аульные собаки, а правление все еще гудело голосами, слышались горестно-веселые вскрики, сочился дым и несся из дверных щелей отчаянно-шальной мат, которым безбоязненно крыли столичных и местных шкуродеров, досталось Богу, и Аллаху, и своей незадачливой судьбине; а то ненадолго смолкало: это при сочувственном молчании изливал кто-нибудь душу, вел свое короткое горестное повествование.

Разошлись ближе к ночи. Захара увел к себе Байжанов. Уходили они последними. В председателевой мазанке их ждали. Отец Байжанова, старый Утеген, помог гостю раздеться. Захару не позволили выложить сверточек - завтра на работе съест, но трех сушеных карасей для байжановских джигинят он хозяев все же заставил взять. Старуха ушла в другую комнатушку к внукам. Пили чай с кислыми камешками козьего сыра. У себя Байжанов говорил откровеннее, оказалось, что был слух об аульчанах, да еще какой! Рассказал о их судьбе Савинов, местный уполномоченный ОГПУ. Намыкавшись на тяжелой, черновой работе в Спасске, четверо из них попытались ограбить магазин, были пойманы и осуждены. Других, уже где-то на зыряновских заводах, собрал и увел в банду к Джумабекову земляк, бывший бай Касымов, увел в леса восточных районов, где то и дело вспыхивали казахские восстания, подавлявшиеся с особой свирепостью. Банда Джумабекова скрывалась в скалистом урочище, в котором отдыхали после набегов на городки и села. Урочище спасало от непогоды, скрывало, давало приют, оно же и погубило: бойцы окружили их и расставили силы так, что восставшие оказались в нем как в ловушке. Приказали сдаться без боя, пообещав взамен жизнь. Повстанцы поверили, вышли, сдали оружие. Их отвели за версту в степь и вырубили всех до единого. Говорят, учили молодых бойцов сабельному удару на живых людях. Погиб в том бою и Касымов...

Старик подсел к столу, ввязался в разговор.

- Аллах успокоит их души, - бесстрастно произнес он, привычно-набожным жестом быстро провел по лицу и как бы стряхнул капли воды с реденькой бороденки. - А поговорили бы вы, батыры, о том, как вам украсть коня в Щучинской. Да так, чтобы кроме нас троих никто не знал. Детей накормите. Подумайте. Хорошее дело, веселое дело! Вы еще крепкие. Я в ваши годы девок воровал!

Захар хмыкнул: уж легче девку, чем коня, коней нынче стерегут зорче золотой кобылицы в сказке. Байжанов покосился на отца, нехотя улыбнулся, дав понять, что оценил отцовскую шутку. Старик испытывающе посмотрел на них, вздохнул.

- Пустое дело сказал, а? Пустое, сам вижу. Какие вы конокрады? Вы - нанятые плакальщицы на похоронах. Покричите для обряда, потом опять лижете сапог власти, которая вас душит, - и презрительно поджал старческие губы.

Байжанов досадливо поморщился:

- Да будет тебе, отец, слышали...

Старик указал на него гостю:

- Видишь - не нравится. Об этом даже сказать нельзя... Я не тебе, я Захару говорю. Или мне уже нет слова в моем доме?

- Он своих наслушался.

- Та нехай скажет, - остановил Байжанова гость. - Сегодня все высказались, а его не було. Давай, дядько Утеген, скажи свое слово.

- Что - слова? - тоскливо вздохнул старик. - Делать надо.

- Что - делать? За бесплатно лес валить? - с раздражением спросил Байжанов. - Районная власть последние копейки...

- Вашу власть в три кнута гнать надо! - неожиданно властно и грубо оборвал его отец. - В Щучинской чиновников - как мух на базаре. Кто такие? Кто у них отцы? Тьфу! Ползала вошь по копыту, вползла на голову!


Захар усмехнулся, вспомнив Стефана Лободу, ездившего недавно в район за справкой. "Стукаю и заходю, - рассказывал возмущенный ходок. - Сидит за столом киргиз. Морда - во! - медный таз с ушами, хочь поросят бей! Объясняю без шапки и всячески вежливо: так, мол, и так, требуется мне документ на мое давнишнее единоличное хозяйство и без батраков. А оно в ответ надулось, глаза уставило в угол, через губу едва цедит, умного из себя корчит: "Какой такой тибе документ? Почему я должен искать, отвечать на всякий разный глупость? Пусть твой председатель пишет!" - и на дверь мне показал. А обидней всего, шо - хто! Сынок глухого Оспана, бродячего кузнеца из Балактыкуля. Выучили их, чертей, на нашу голову!"

Вошла старуха с одеялом, принялась стелить постель на полу возле теплой печки. Старик подождал, пока она вышла, продолжил с горечью:

- Наши отцы радовались, когда царь взял казахов под свою руку. Вы пришли, стали рубить леса, заняли наши пастбища, сели на реках и вокруг озер. Мы стерпели: такова цена вашей защиты. Зато кончились джунгарские набеги, притихли родовые распри, ханская грызня. Степь успокоилась, народ стал богатеть, учиться...

- Его послушать, - мотнул головой в сторону отца Байжанов, - совсем райское житье было... А я помню, - зло напомнил он отцу, - хорошо помню, как вы дрались с коктумарцами! Конными, с дубинками, крик на всю степь стоял!

- Це було при царе Горохе, когда людей було трохи, - попытался унять их Захар.

- Да, мы умели постоять за себя, и они обид не прощали, не плакали, вроде вас,- строго и просто ответил Утеген. - Но разве в то время я так угощал своих гостей? - насмешливо кивнул он на стол.

Совсем сдал старый Утеген. Захар помнил его молодым, крепким, помнил, с какой чванливой важностью зажиточного степняка, истинного хозяина здешних мест, въезжал он в окружении верховых приятелей в село, с какой высокомерной снисходительностью разговаривал он с первыми, робкими гуляевскими поселенцами. Слышал Захар о его дерзких ответах волостным чиновникам на допросах при расследовании причин кровавых межаульных стычек, массовых драк, в которых Утеген всегда оказывался в числе зачинщиков либо верховодов, слышал о его бесстрашном, ловком побеге, когда он, забитый в кандалы, бежал в Акмоле из-под стражи; тогда-то он и повредил левый глаз, который с годами затянулся бельмом, а к старости совсем исчез в желтых, морщинистых веках...

- Но вы сбросили царя - как из седла сдернули. Установили свою власть и теперь сами себя убеждаете, что она - народная. А знаете, что сказал о ней один мудрый человек, который провидел будущее по книгам Пророка? Наступит такое время, говорил он - прими, Аллах, и его душу! - когда Шайтан будет миром править. Мы смеялись, не верили. Это время пришло. Сейчас он хозяином по земле ходит. Сейчас его класть - ведьма-жал мауз, пожирающая людей.

Байжанов, надув щеки, шумно выдохнул, показывая Захару, как устал он от этих однообразно-глупых разговоров.

- Видишь? - кивнул старик на него, - тяжело слышать. Так убедил себя, что до сих пор верит.

- Верю, - упрямо стоял на своем Байжанов. - Это все временно. Скоро погоним твоего Шайтана!

- Слышишь? - спросил старик. - Седой уже, а скажи ему: "Дакен, на дереве дыня выросла", - побежит сорвать! Для тех, кто сдох, кого зарубили, эта власть - навечно!

Чтобы как-то успокоить обозленного старика, Захар мирно улыбнулся:

- У нас зараз Божьих книжек не читают, однако же в один голос по селу орут: сатанячья власть! Я и сам так же думаю, в рот бы ей дышло за все хорошее!

- Кто виноват? - хмуро спросил Утеген. - Это же вы, русские, принесли на казахскую землю власть хуже черной оспы. Наши отцы радовались, мы - проклинаем тот день. Думаем, чтобы вы навсегда ушли отсюда. Не хочу ваших законов, назад в старину хочу!

Захар повертел в руках пустую кружку, криво улыбнулся:

- Зря ты, дед Утеген, нас виноватишь. Она и нас в могилу судит. Или мало наших дохнет в селах и на точках?

- Вас Бог карает за революцию, за убийство своего царя. Мы ее не делали, не убивали. Почему мы должны расплачиваться за ваши грехи?

- Вы, стало быть, ни при чем? - задумался Захар. - Вы нам не помогали?

- Нехорошо угощать гостя попреками, - помягче сказал Утеген, - но ты просил сказать слово. Я сказал. Ты последний русский, с которым я хочу хорошо поговорить в этом доме. Больше из ваших меня никто не услышит. Не обижайся на меня. Мой сын виноват больше, чем ты. Вы принесли эту власть на чужую вам землю. А мой сын помогал ставить ее на своей земле. Его вина больше твоей. Э-э, Захар, разве одним словом скажешь? Но промолчавший зло помогает злу.

Байжанов, вспылив, резко заговорил по-казахски, Утеген, послушав, коротко ответил, потерянно сказал Захару:

- В старом времени хорошего было мало, в новом - еще хуже. Попало зернышко между двух жерновов. Однажды Ходжу спросили: где приличествует идти, сопровождая покойника на кладбище, - спереди или сзади? "Где угодно, - ответил тот,- лишь бы не вместе с покойником в гробу".

Захар для приличия хмыкнул, не зная, что и сказать в ответ, чью принять сторону в этом, видно, давнем споре отца с сыном. Байжанов, обрывая разговор, поднялся, предложил ложиться. Утеген ушел к старухе, Байжанов лег у печки, кровать отдали гостю. Он сунул ноги в пудовые валенки, вышел во двор перед сном.

На западе, за лесом низко висел сказочно огромный полумесяц, нижний рог которого золотом сквозил в сосновых кружевных вершинах. По темным, бледно-лиловым снегам пространного межлесовья во все стороны разбросанно чернели мазанки и убогие скотные дворы, сливались в отдалении с ночными, таинственными стенками лесов.

Он чутко прислушался - боялся, что кто-нибудь из аульчан, совсем обезумевший от голода, попытается украсть коня, - вокруг было тихо. С севера тянуло морозным ветром, от ледяного дыхания которого по вершинам деревьев, по тускнеющему месяцу курилось снежным дымом. "Даже волки ушли с наших мест", - вспомнились грустные слова кого-то из сидевших в правлении... Зачем он поехал? Нюхать чужие запахи, глядеть на нищету чужого мусульманского жилья? Слушать жалобы? Да были бы только жалобы, а то ведь жил, работал на этой земле, поливал ее потом, похоронил в ней отца с матерью, - и что припало услышать? Чужой, загреб чужую землю, установил чужую власть, помогает районщикам морить голодом аульчан. "А в довесок, выходит, шо я еще киргизскую жизню заедаю, сто чертей бы вам в ребра! Жить я ему, бачишь ты, не даю!" И от кого? От старого Утегена, с которым его отец когда-то приятельствовал.