Свидетель

(все имена в показаниях изменены)

В тот вечер Матвей плавился под настольной лампой, мучая нотные строки. Даже весна, льющаяся в открытое окно, не спасала.
Матвей точно знал, что сейчас Аглая спускается в кухню – теплое и сытное царство румяной Весты. Каждый вечер она выпивает кружку молока, болтает о своих юных глупостях с домоправительницей, которая всегда бывает смущена простодушной искренностью хозяйской племянницы. Аглая позволит дядюшке запечатлеть влажный поцелуй у себя на лбу и скроется в своей спальне, не забыв пройти мимо шатких книжных полок. До глубокой ночи будет светиться тонкая полоска между дверью и полом.
Матвей поднялся к двери ее комнаты, два раза споткнувшись на лестнице. А потом вечность стоял, упершись холодным лбом в шатающуюся стену. Неодобрительное покашливание Весты настигло его и здесь. Эта вездесущая женщина могла ценить в излишне скромном молодом человеке только постояльца, вовремя вносящего плату за крышу над головой. Матвей снова скатился вниз. Больше приступы смелости не повторялись…
Слушателя слезливей и придирчивей, чем Аглая, у него никогда не было. Сама она редко подходила к инструменту, но на столе музыканта хотела видеть только нотные тетради. Матвей знал, что Аглая никому, кроме него, не поверяла своих волнений, ни с кем больше не делилась своими по-детски дерзкими мечтами. Смешно злилась за то, что он мало времени уделял музыке, а потом, заламывая руки, спрашивала три раза кряду, не сердится ли он на нее. Часто сидела в кресле у камина ради глубокомысленного перелистывания неинтересной ей книги. Матвей, опускаясь на пол у ее ног, спрашивал себя: бывают ли ведьмы с волосами цвета пшеничного золота?
В мечтах Аглая уже несколько раз прожила свою жизнь и была до безобразия горда свои прошедшим будущим. Потому что в нем все происходило только так, как она хотела. Матвею казалось, что его несуразной шляпе и  несовместимому со звоном монет таланту совсем нет там места. Было лишь место за обеденным столом: напротив Аглаи.
- Знаете, Матвей Алексеевич, что заставляет мужчин и женщин связывать себя узами брака? – деловито спросила Аглая, стуча вилкой и не обращая внимания на предостерегающее покашливание дядюшки.
- Любовь… я полагаю.
- А что заставляет нас убеждать самих себя, что мы влюблены? Как думаете?.. Свидетель! Нам всем нужен свидетель нашей жизни! Человек, который… если его, конечно, спросят… сможет подтвердить, что мы действительно были: плакали, смеялись, были счастливы или несчастны. Подтвердить, что мы не сон и не выдумка! Так страшно жить незаметно…
Философские беседы за трапезой почти всегда заканчивались тем, что Аглая убегала в слезах: никто не понял, что она хотела сказать! И добивалась этим от дядюшки, погруженного в газету, лишь приподнятых бровей и снисходительного причмокивания. Но в тот раз он неожиданно для себя самого обеспокоился вопросом замужества «милой племянницы».
Матвей и Лука очень быстро сошлись и прослыли приятелями. Лука - практикующий врач, щедрый на шумные эмоции человек, любящий делиться  художественным описанием разнообразных болячек рода человеческого.
Словоохотлив.
Благообразен и благоразумен.
Успешен.
Один краешек аккуратно сложенного платка, так дерзко выглядывающий из нагрудного кармана его пиджака, заставил Матвея придумать собственную недорисованность, половинчатость. Лука никому не завидовал, потому что все привыкли завидовать ему. Радужное будущее Аглаи стало в один миг связано с ним. Сразу после разговора с предприимчивым дядюшкой – своим вечным пациентом – за чашкой чая, когда он вдруг осознал, что хочет жениться.
Матвею удалось вообразить, что Аглая теперь по-настоящему счастлива, еще легче, чем ей самой. Доктор излечил новую пациентку от влияния случайного соседа. А заодно от назойливой идеи, что где-то есть лучшая жизнь, чем та, которая так безвкусно и бесполезно обращалась с ней. Аглая забыла о нотных тетрадях.
Свадьба была прекрасной. Без утомляющей претенциозности и напускной скромности. Даже невыносимая жара июля никого не огорчала. Даже Веста пролила ровно столько слез, сколько позволяют приличия. Лука (успевший дорасти до нежной привязанности к невесте) то и дело вылавливал из пестрой толпы лент и бантов очередного гостя и громко выражал восхищение своей супругой. 
Аглая не могла не улыбаться. Только изредка на ее лице появлялось удивленное выражение; она поправляла шелковые складки и робким взглядом выискивала кого-то.
Матвею от шампанского опьянеть не получалось. Некто размытый, представившийся старым приятелем, объявил, что уведет его с празднества пораньше. На бесплатное вино тот налегал еще рьяней. Под конец пути Матвею пришлось вытаскивать «приятеля» за лацканы дорогого костюма из-за чьей-то изгороди. Матвей так и не узнал, гостем с чьей стороны он был и почему нес вздор о «безответной любви».
Свадьба неожиданно удачно вписалась в будни. Браки продолжают заключаться,  значит, мир по-прежнему безнадежно здоров. Кощунством было думать, что Аглая могла полюбить кого-то другого. Осенью Матвей продал фортепьяно – скорее от досады, чем за деньги. Его инструментом стала печатная машинка. А для умиротворенных молодоженов Матвей был одним из тех, кого невозможно не пригласить на пятничный ужин.
Аглая была неподражаема. Разбивала по чашке в день из свадебного сервиза и умоляла Матвея скачущим почерком короткой записки найти что-нибудь такое же дорогое и приторно цветочное. Не желая ударить в грязь перед гостями, превращалась ровно на один вечер в чинную сине-шелковую женщину, рассуждающую о новых веяниях в литературе, а потом сурово отчитывала Матвея за несдержанность улыбки у всех на виду. Степенно вышагивала по золотой аллее, взяв его под руку, но больше ничего ему не рассказывала. Только изредка сердито поправляла узкую черную перчатку.
Аглая мучилась жаждой деятельности. Строить свою жизнь ей больше не хотелось, ей казалось, что сил хватит на всю Вселенную.
Она переступала порог студии модного художника.
Носила гордое звание близкой приятельницы нервной поэтессы.
Была желанной гостьей апатичной супруги богатого фабриканта.
Незаменимым оппонентом в спорах, затеваемых попавшим в опалу писателем.
Но пустословие и праздномыслие этой толпы непризнанных гениев чуть не задушили Аглаю.
Матвей познакомил ее с Музыкантом. Не зная зачем, однажды вечером он привел этого беспокойного ипохондрика, роняющего жалобное «фа» как извинение за беспокойство, и почти заставил сесть за фортепьяно. Наконец кто-то коснулся сокровенных клавиш! Аглая стала необыкновенно тиха и, наверное, забывала дышать. Она позволила пианисту бывать в своем доме сколь угодно часто и долго, а сама стала прилежной ученицей. Лука отнесся к новой причуде супруги с уважительным снисхождением и вернулся к своему скальпелю, издающему только один звук.
А Музыкант часами мог ждать у парадной возвращения своей Музы, забывая о простуде, поджидающей его в пронизывающих сквозняках и метелях.
Матвей вспоминал свой инструмент, касаясь пальцами ручейков трещин на крышке чужого фортепьяно. В этих клавишах была та же душа. Аглая лишь раз позволила себе переступить порог его нового жилья. Набросилась на Матвея с его стрекочущей печатной машинкой в приступе прежнего детского гнева. Кричала о предательстве музыки, не замечая выбившихся из-под шляпки локонов. А потом рыдала, упав на колченогий стул.
Следующим утром я написал письмо. Многословное, жалко оправдывающееся письмо, не имеющее ничего общего с теми чувствами, о которых Аглая должна была узнать уже давно. И давно знала. Стоило ли писать эти строки, чтобы в отчаянии гнаться за слишком быстрым пареньком, спешащим исполнить поручение? Я нагнал растрепанного паренька у самого порога, но письма у него не оказалось. Конверт, подписанный неверной рукой, обнаружился на пыльных ступеньках перед моей комнатой. Я утопил лицо в ладонях и долго смеялся, давая квартирной хозяйке, выглядывающей из-за двери, повод признать его сумасшедшим.
Музыканта Аглая любила уже за то, что он умирал, не в силах отречься от Музыки, которая не могла его прокормить. В сутулости и болезненной худобе своего верного друга она видела нечто возвышенное и не признавала в них спутников чахотки.
Матвей не мог не предложить Музыканту денег. Музыкант не мог их не принять. Музыкант перестал давать уроки… Его гордость стерпела даже то, что Матвей сам пришел к нему. Он стыдился, беря деньги, зная наперед, что вернуть не сможет. Стыдился не своего унижения, но того, что его телу нужно было что-то есть и где-то спать.
Музыкант стал одержим неким мистическим беспокойством и отчего-то беспрестанно волновался за Аглаю.
- Вам бы надо быть с ней рядом… Да вы и так… Я так благодарен, что вы слышите мою музыку… Что не сразу забудете… Знаете, я все чаще слышу гром, а не музыку. Мне кажется с этим нельзя подходить к инструменту.
Скудная мебель, державшаяся подальше от пыльных углов и от какого-либо порядка, на славу растопленная печь, остатки плотного обеда на стуле и потерявшееся в центре самой большой комнаты фортепьяно. Это была хорошая квартира. Музыкант подбрасывал в печь еще пищи огню. Матвей от души понадеялся, что это не нотные тетради. Он сам начал разговор о чем-то житейском, проклиная себя за сочувствующий тон. Музыкант, конечно, слушал, но тянул свое: нервное, быстрое, важное.
На его узкой кровати развалилась стопка книг о магнитных полях и эфирах.
Он все чаще заходился булькающим кашлем, комкал в руке платок, весь в бурых пятнах. Однако ипохондрия отпустила Музыканта, отказавшись определять его характер.
В тот день, когда на рассвете крикливая, размахивающая руками, пуганая, но не испугавшаяся оружейных залпов наглая Справедливость дала о себе знать, я не застал Музыканта в его каморке. Его принесли вечером. Затоптанного толпой, которая испугалась собственного возмущения и силы. Его принесли потрепанные извиняющиеся лица, сами, быть может, наступавшие на обескровленные руки Музыканта. Я держал им дверь.
После похорон Аглая сожгла нотные тетради Музыканта, что остались у нее. Легко – как и положено бумаге – сгорала Музыка. А Аглая шептала:
- Ничего, ничего… Это так нужно.
С этой же кротостью она готова была принять любую трагедию. Даже когда умер ее ребенок, не прожив и трех дней.
Заражение крови.
Лука долго, подробно, вкрадчиво объяснял Аглае, от чего умер их новорожденный сын. Почему он не мог жить, обязательно должен был умереть.
Аглая плакала почти неслышно, будто не имела на это права. Если кто-то пытался подобрать слова сочувствия, она мигом утирала серебряные дорожки слез, прикладывала палец к губам – она больше не будет! – и начинала хлопотать по дому, сердито шикая на суетящуюся прислугу.
Матвей никак не мог понять необходимость всех неувязок жизненного сюжета. Ведь Аглая должна была быть обречена на счастье! Но вместо этого теряла и Луку.
Матвей просто не окликнул Луку, завидев в толпе у рыночных лотков. Просто пошел следом за ним, прячущим глаза под широкими полями шляпы.
Матвея не пускали чьи-то цепкие руки в ту залу, утонувшую в полумраке и терпких духах. Но он все равно увидел Луку, рухнувшего на колени перед женщиной в бардовом. Доктор, наконец-то заболевший сам, ловил ее выскальзывающие руки, но не доносил до губ, шепчущих любовный бред.
Шатаясь, я вышел на тусклый свет. Лука задохнулся в своей последней мольбе. Я кинулся к нему, насильно поднял на ноги его безвольное тело и отшвырнул к стене, не желая и близко к нему находиться. Лука вдруг завыл, как раненый, схватился обеими руками за голову и выбежал вон.
Женщина-бес утопала в клубах дыма, струящегося из мундштука, не поднимала на незваного гостя глаз в наигранном смущении. Я тут же предлагал ей деньги, требовал порвать всякую связь с ее любовником, не искать с ним более встреч. Она дружелюбно улыбалась, не обнажая зубов, безумию влюбленного. Но, на это раз, не в нее.
Ассигнации Матвей оставил на столе.
Аглая все узнала от той самой женщины в бардовом, которая преподнесла омерзительный рассказ об измене как благодеяние. Она прошуршала тяжелым подолом платья по всем комнатам, не обращая внимания на бывшего любовника, ставшего в один миг жалким существом в мятом костюме. С ним она теперь была незнакома. Лука не сдвинулся со своего места у окна и даже не пытался успокоить жену. Аглая хохотала навзрыд.
Спасаясь от угрызений совести или желая получить искупление Лука бежал. Бежал туда, где человек убивал человека; где можно было думать, что ты спасаешь людей, лишая их рук и ног вместо того, чтобы дать умереть.
Жалкий врачеватель, который так никого и не вылечил, не вернулся. Аглая, облачившись в черное, вдруг снова смогла мечтать. И она бы сказала, если б было кому: у человека и не может быть иных дорог, кроме тех, что он выбирает. Любой выбор априори верный, потому что не будет возможности его изменить.
Вещи довольно скоро удалось распределить по коробкам.
Аглая напоследок пустила весну прогуляться по пустым комнатам. Она сама закрыла наглухо все окна, будто заперев здесь воспоминания, накрыла белыми полотнами ткани остатки мебели.  Поезд, утопающий в клубах пара, увезет ее на запад.
Я давно отдал билет и наотрез отказался провожать ее на железнодорожный вокзал.

Аглая уже прошла в последний раз по узкому коридору, оглянувшись на пороге. Уже спустилась вниз, готовая никогда не возвращаться… Но кинулась назад, вверх по ступеням, придерживая на бегу шляпку. Там остался Матвей! Она никуда не поедет!
В квартире плакала безутешная Веста, которая не могла отправиться со своей родной Аглаюшкой.
- Вот и уехала милая моя девочка! Может, и жизнь-то теперь получше пойдет. А мы здесь как-нибудь… Матвейка! Что ж ты меня тут слушаешь? На поезд ведь опоздаешь! Ты присмотри за Аглаюшкой. На тебя одна надежда… Ты, никак, в соседнем купе едешь?
- В соседнем. Как всегда.
Аглая слушала, приложив руку к губам, не дыша. Ничем не выдала своего присутствия и неслышно ушла, закрыв за собой дверь.