Наказание

Тот апрельский день, несмотря на середину месяца, был достаточно прохладным. Снег, вроде бы, уже везде сошел, но весенние градусы не спешили встать на свои места. Домой я возвращалась поздно. Впрочем, как обычно в те дни, когда работала: занятия на курсах английского языка, где я преподавала, заканчивались с начале одиннадцатого; пока доедешь, пока дойдешь от метро до дома, времени уходило много. Однако беспокоиться мне было не о чем: Сашенька, мой сын, не достигший еще и трехлетнего возраста, оставался дома с моей младшей сестрой Олей. «Сь Олей», как он тогда говорил. В такие дни дождаться не мог, когда она приедет. Я забирала его из садика пораньше, и едва сестра переступала порог дома, как я уезжала на работу. А они потом замечательно проводили время. Зимой сразу уходили кататься на санках с горки. Потом долго возились в Олином красном школьном портфеле, который Сашка обожал и всегда находил в нем что-нибудь особенно интересное. А весной  до наступления темноты гуляли во дворе, пускали в ручейках бумажные кораблики, которые Оля охотно делала ему из своих школьных тетрадных листов. И неизвестно, кто радовался больше. Во всяком случае, интересное занятие для обоих. Оле, конечно, было совсем не просто приезжать к нам и выручать меня: ведь следующим утром она вставала ни свет ни заря, чтобы успеть к первому уроку в своем десятом классе; школа находилась совсем в другом районе Москвы. Она часто опаздывала, иногда вообще успевала только ко второму уроку, однако сама из-за этого не огорчалась, влетала в класс веселая и с видом абсолютно правого человека. Может быть, именно это обстоятельство убедительно действовало на учителей, ее никто никогда не ругал.
Тем вечером в апреле я спокойно ехала домой, думая в метро о своих рабочих делах. Едва закончится семестр - и моя любимая группа покинет курсы, потому что завершит обучение. Отношения у нас были замечательными, и студентам так же не хотелось  расставаться со мной, как и мне с ними. Но что поделаешь, успокаивала я себя, придут другие люди, и с ними у меня тоже сложатся хорошие отношения, так всегда бывало. Правда, сможет ли Оля выручать меня дальше? Она же закончит школу, постарается поступить в университет, вряд ли у нее найдется тогда время на нас. Оборвав эти размышления, я отставляла их в сторону: будет день – будет пища, что-нибудь придумаю. Может быть, дедушка, мой папа, сможет приезжать и сидеть с внуком, которого он очень любил. Родители, думала я, сделают всё возможное, чтобы помогать мне. Особенно  трудной была проблема расстояния между нашими домами. Отвозить сына к ним и оставлять там на ночь было невозможно, это означало, что он практически будет ходить в садик через день, а там такой свободы посещения не позволят…
В размышлениях я почти не заметила, как поезд метро добрался до моей станции Молодежная. И вот я уже иду к дому. Первый взгляд, конечно, туда, дом хорошо виделся от метро, а окна моего девятого, последнего этажа, казалось, уходят в поднебесье. В то время хрущевские башни-девятиэтажки были самыми высокими из новых домов.
Еще десять шагов, и еще… Осталось совсем немного. Двенадцатый час ночи – почему в моих окнах горит свет? Они до сих пор не легли спать? Заигрались… Или Оля рассказывает малышу что-то очень интересное, так что ему не до сна? Никакой тревоги я не почувствовала, только удивление. Радовалась: вот сейчас войду в дом, они встретят меня, быстро организую чай, а там и уложу сына. Сами же с сестрой еще немного посидим, поболтаем о том о сем. Мы очень любили такие вечера. Оля тогда увлекалась  русской живописью. Альбомы достать было крайне трудно или они стоили столько, что были нам не по карману. Она где-то добывала открытки-репродукции, собрала их целую коллекцию. Без конца читала о художниках, необыкновенно интересно рассказывала о них, интерпретировала картины по репродукциям. Словом, не сомневалась я, вечер нам предстоит очень  приятный.
Я поднялась на свой девятый этаж, подошла к двери. Было очень тихо, не доносилось ни звука… Открыла, вошла. И обомлела, увидев странную картинку, одновременно забавную и непонятную.
Моя кровать, матрац на ножках, ибо ни на что более дорогое и получше не было денег, стояла в первой из двух смежных комнат так, что от входной двери была видна сразу вся. Сашкина задняя крошечная комнатка – смежная, но отдельная, чем он очень гордился, - располагалась дальше, в глубине квартиры. Он никогда не спал на моей кровати, только в своей комнатке. Но сейчас расположился именно на моей «тахте», прямо посередине нее, на животике, точнее, на трех точках: на коленках и лобике. Попка смешно и воинственно – мне показалось, сердито - возвышалась над «тахтой», в чем-то упрекая меня.
Странно, подумала я. Почему же Оля не уложила его? И вообще – где она? Почему не вышла встретить меня, услышав, как проворачивается ключ в замочной скважине? Обычно она обязательно делала так, и Сашка, если не лег, тоже прибегал к двери. Такая сладостная, такая милая картинка!.. Но где же Оля сейчас? Заснула на Сашкином диванчике?
И тут я случайно глянула на дверь балкона. А там, за стеклом окна, стояла Оля,  без пальто, только в платье, и смешно разводила руками, показывая куда-то вниз. Я ринулась к балкону, собираясь отругать ее: ведь холодно, зачем она так рискует? Дернула дверь, она не поддалась. И тогда я догадалась, что означал Олин жест вниз: дверь заперта на нижний замок. Быстро повернув ручку, я открыла дверь, и сестра со смехом, правда, натужным, даже нервозным, вскочила в комнату.
Оказалось, они резво играли вместе. А потом Оле понадобилось вынести на балкон кастрюлю с супом: в моей пока новой квартире было мало нужных предметов, холодильник я еще не приобрела, вместо него пользовались балконом. И едва она вышла туда с кастрюлей, как  резвый Сашка подскочил к двери и ловко повернул ее нижнюю ручку. Расхохотался: вот как одурачил Ольку! Но сразу же стал отпирать дверь, понимая, что нашкодил: ведь на балконе холодно. Однако не тут-то было: силенок повернуть ручку назад у него не хватило, и как он ни старался, ничего не вышло. Оля пыталась что-то показать ему, объяснить, однако через двойное стекло окна малыш ничего не слышал, хотя старался понять. Догадался, что сотворил большую гадость, расплакался, бил дверь кулачками (хорошо, что до стекла не дотягивался), а Оля по ту сторону тоже пыталась принять свои меры, колотила прямо по стеклу и, тоже на свое счастье, не справилась с ним, иначе порезалась бы не на шутку. Так они и воевали, каждый по свою сторону двери, два маленьких Дон Кихота, решивших одолеть «мельницу». В результате Сашка очень устал, еще больше расстроился, залез на мою кровать и с горя заснул.
Господи, как же я перепугалась! Быстро-быстро налила горячей воды в ванну и заставила сестру греться. Оказалось, что она проторчала на балконе  раздетой часа полтора. Я не сомневалась: заболеет. Пока она грелась, я уложила Сашу: он с перепугу описался и почивал в собственной луже. Перенесла в его комнатку, переодела, уложила на диване. Он не проснулся, только всхлипнул во сне: видимо, страх перед содеянным никак не отпускал его. Потом я пошла к Оле, долго растирала ей мочалкой руки, спину – очень боялась воспаления легких. Когда она вышла из ванной, я налила ей горячего чаю с лимоном и медом, постелила на раскладушке, где она у нас спала, а сама кинулась звонить маме. Телефонов в нашем доме еще не было, автомат в подъезде поставили только через год, ближайший автомат находился на станции метро. Я очень нервничала.
Мама дала мне пару советов. Хотела немедленно приехать, но я сказала, что справлюсь сама. Вернулась домой и продолжала обихаживать Ольку, она еще не успела заснуть. Главное – чтобы вариант простуды оказался как можно более щадящим, думала я.
В школу она не поехала. К счастью, простудилась не слишком сильно, но волнения вышли настолько серьезными, а сон таким коротким, что мы решили: она останется у меня, я в тот день не работала. Сашку в детский с ад я тоже не повела. Утром, едва вскочив, он сразу кинулся к балконной двери, но, увидев, что Оля мирно спит на раскладушке, успокоился. Подбежал ко мне, горько-горько расплакался, «отрабатывая» свой вчерашний страх, просил прощения – «Никада бойсе не буду!», а потом мы дружно завтракали, стараясь говорить о вчерашнем с юмором. Однако Сашка ушел в свой уголок и долго играл там один с очень виноватым видом.

Этот случай впритык поставил передо мной вопрос о смене работы: надо было переходить с вечерней, которая мне очень нравилась, на дневную, ничего не поделаешь. Главным было самой и вовремя забирать малыша из детского сада, все остальные проблемы мельчали на фоне этой. До конца учебного года оставалось еще два месяца, поиски новой работы оттягивались до июня, всему свой сезон. Однако в июне ничего не вышло, оказалось рано. Июль – «мертвый сезон» для поисков преподавательской работы. В начале августа мы уехали в отпуск.
В итоге в Москву мы вернулись только 29 августа, не сумев достать билеты из Крыма на несколько дней раньше. Я очень волновалась: найду ли работу? В конце августа всё и везде обычно укомплектовано кадрами.
Но как-то, просматривая газеты с объявлениями о вакансиях, я наткнулась на удивительное предложение: требовался преподаватель английского языка в один из лучших институтов Москвы. Престижнейшее учебное заведение, в котором многие почли бы за честь работать! И я тоже. Невольно по сердцу пробежала дрожь: возьмут ли туда без рекомендации, которую я просто не успевала, что называется, организовать.
Позвонила, не очень надеясь на успех. Говорила с заведующей кафедрой иностранных языков. Она задала мне несколько вопросов, тут же перейдя на английский. Услышав, что я легко говорю с ней, пригласила приехать. Уточнила: прямо сегодня, потому что времени не остается, первое сентября на носу. Если я не подойду, надо же искать кого-то другого. Вслух она этих слов не произнесла – может быть, потому, что на ее вопрос, с какими студентами я предпочла бы работать – со слабыми, средними или продвинутыми, - я, ни секунды не колеблясь, сказала: «С любыми, но хотелось бы с  продвинутыми»». «Ишь, какая смелая, - удивилась она. – Смотрите, они у нас очень сильные, все после спецшкол. Многие занимаются языком и сами». Однако я не отказалась. Разговор уже вовсю шел по-английски, и я видела, что завкафедрой весьма удовлетворена моим уровнем. Наверное, это было не так уж удивительно: мой возраст – еще лишь двадцать семь лет, вчера со студенческой скамьи, не закоснела. Но пока еще она не знала, как сильно я люблю и этот язык, и само преподавание, как вечно занимаюсь сама, чтобы ни в коем случае не просесть.
Ехала я в институт с трепетом. Но не с ожидаемым обычным – вдруг не возьмут? – с иным, очень личным, семейно-личным. В этом институте когда-то учился и закончил его мой старший брат. Хотелось, чтобы меня туда обязательно  приняли, хотя были тут и иные трудности: институт располагался за городом, ехать мне до него нужно было два часа в один конец, столько же обратно. И все же…
Едва я переступила порог кабинета завкафедрой, как она закидала меня своей английской речью. Ей важно было  понять, что берет достойного человека! Я ее понимала и старалась не на шутку. Она смотрела на меня удивленно и в какую-то минуту уважительно сказала: «Вы для нас очень подходящий человек». Она не спешила сократить свою беседу, говорила и говорила со мной, то и дело добавляя, что ей доставляет удовольствие слушать меня. Какое счастье! Сама она, человек лет на двадцать старше, уже немножко растеряла свой блеск, это легко чувствовалось: ее язык был проще моего. Естественно! Перерывы в занятиях иностранным языком губительны. В какую-то минуту, закончив объяснять мне все особенности преподавания языка в этом институте, она стала расспрашивать меня о семье, о сыне, о моих проблемах. Я рассказывала ей обо всем «как на духу». Она поняла, что я уже успела развестись, воспитываю мальчика одна, но мне иногда помогают родные. Будто сама почувствовала мои проблемы и уточнила: «Всё у вас будет в порядке. Рабочих дней – четыре, заканчивать работу будете около пяти часов, в детский сад успевать будете вовремя». И еще добавила, чем очень порадовала меня: «Я учту все ваши проблемы  при составлении расписания».
Из кабинета Натальи Андреевны я вышла через час в новом качестве – преподавателя английского языка этого замечательного вуза.

Работать на новом месте оказалось не так просто, как я ожидала, но по  неожиданной причине. Продвинутые группы меня очень устраивали. Студенты были просто замечательными, эрудированными людьми не только в своих технических дисциплинах, но и в общекультурном смысле. На переменах мы часто говорили о разных писателях, их очень интересовало, кого читаю я, что думаю о том или ином литераторе, а потом сами охотно рассказывали о своих пристрастиях. Главной трудностью для меня стали их научные тексты на английском. На язык в этом институте отводилось четыре часа в неделю, вдвое больше, чем в любом другом техническом вузе. Половину времени мы занимались английским как таковым, а вторые два часа отдавались работе с научными текстами. Ну что я могла в них понимать! Какие-то примитивные вещи помнила со школьной скамьи, так как хорошо училась, по физике-химии-математике в том числе. Но теперь это было почти не в счет! Однако мы быстро нашли выход из положения, и тогда моя преподавательская жизнь пошла легче. На занятиях со спецтекстами студенты сами охотно мне всё объясняли, подсказывали перевод нужных терминов, и я действительно понимала эти тексты. Но когда дело доходило до языкового разбора их, особенно грамматического, что необычайно важно для точного понимания любой профессиональной статьи, тут мне были все карты в руки. Пока мы разбирали их тексты, нередко именно благодаря моим довольно серьезным знаниям языка в целом и грамматики мы вместе нередко переводили куда точнее, чем они сами понимали до тех пор. Это было абсолютно к нашему взаимному удовольствию: они радовались тому, что во всем разобрались, а я – тому, что сумела им в этом помочь. Иногда кто-нибудь, специально чтобы сделать мне комплимент и подбодрить, вдруг уточнял, что они и не сомневались в том, что всё будет замечательно и я разберусь в их текстах. Психологически работать нам было очень легко: по возрасту я была лишь лет на семь-восемь старше большинства из них, никакие барьеры тут не возникали.
С коллегами мне тоже очень повезло. Работа  по иностранным языкам в этом институте была построена очень оригинально. Все преподаватели работали пятерками, группами из пяти человек, это создавало максимальную синхронность, а также замечательный обмен опытом и методическими идеями. Все члены пятерки работали в одних и тех же студенческих группах, разделенных на три варианта: начинающие изучать язык студенты, средние по уровню и продвинутые, самые лучшие.
Очень скоро я поняла, что в нашу пятерку завкафедрой отобрала каких-то особенных для себя людей и очень благоволила к группе. Старшим преподавателем назначила Галину Ивановну, человека принципиального, строгого, требовательного. Эти качества Галины Ивановны должны были обеспечить успех работы всей пятерки.
«Самой неглавной» в этой пятерке была я, из-за возраста, но меня это нисколько не смущало, потому что я постоянно чувствовала очень хорошее к себе отношение. Со мной даже советовались по некоторым методическим вопросам, и я всегда с радостью делилась знаниями. Уважение старших меня очень поддерживало. О студентах и не говорю – тут был  полный порядок.
Оставались еще три женщины в нашей пятерке: Ольга Птицына, Раиса Лесовая и мадам Щербакова, пусть их здесь так зовут. Все они были прилично старше Галины Ивановны по возрасту, но по званию старшей была она. Не знаю, легко ли они относились к тому, что им приходится ей подчиняться, выполнять ее требования, следовать советам, но внешне никакого недовольства, не то что конфликтов у нас не было. Птицыной и Лесовой было уже далеко за пятьдесят, а Щербаковой даже перевалило за шестьдесят. Все три считались «классными англичанками». Да, скорее всего, такими и были. Во всяком случае, до поры до времени. Я никогда ни в какие внутренние отношения своих коллег не вмешивалась, меня очень устраивало общее дружелюбие. И совершенно не смущал тот факт, что они постоянно ходят ко мне на уроки. Иногда кто-нибудь один пытался объяснить за других и за себя: «Просто ты гораздо моложе нас всех, а уже поработала в разных местах; кое в чем ты, несмотря на молодость, разбираешься лучше. И методические вопросы чувствуешь очень глубоко». Я лишь улыбалась в ответ и широко открывала двери кабинета: мол, проходите, садитесь». Уроки мои всегда анализировали, спрашивали, почему я вот тут применила такой прием, а в другом аналогичном случае поступила иначе. Это были хорошие  профессиональные разговоры. Галина Ивановна  не просто одобряла меня, но говорила, что обязательно предложит нашей завкафедрой включить меня в список выступающих на одном из заседаний, мне есть что рассказать. Светлейшая Наталья Андреевна кивала в ответ, но выступать мне не предлагала, видимо, не желая, чтобы я «поучала» старших. Да и вообще я пока еще работала в институте «слишком недавно», таких не надо захваливать.
Однако, встречая меня в коридоре, она улыбалась очень доброжелательно. Бывало, что остановит, что-нибудь спросит. Ее интересовало, успеваю ли я забирать сынишку из детского сада. Успеваю, отвечала я, хотя и прихожу последней, все-таки институт от моего дома очень далеко. Дальше эти разговоры не шли, да и о чем тут можно было говорить? Ничего, успокаивала я себя, если совсем не задерживаться после  последнего часа и бежать на электричку, то могу успевать за Сашенькой даже за десять минут до окончания рабочего дня в детском саду. И старалась делать именно так. Потом долго пыталась отдышаться в поезде. Но я уже сидела в нем, а он торопливо стучал колесами, будто и в самом деле участвовал в моей жизни и ее сложностях.
Лесовая и Птицына очень дружили между собой. Обе работали в институте много лет и ощущали себя там людьми высшего сословия, из местной элиты. Да, наверное, такими и были. Они обе всегда изысканно одевались, как, впрочем, и большинство преподавателей института. Тогда еще не было в нашем языке английского слова «дресскод», но традиция эта почти существовала. Я не выполняла ее, просто потому, что у меня не было на это денег. Мы с сынишкой жили в новой кооперативной квартирке, каждый месяц требовалось выплачивать часть пая,  поддержки от его отца я не имела практически никакой, всё сама и сама. Ничего, неряхой я тоже не ходила.
Раиса Лесовая одевалась изысканно, умеренно пользовалась косметикой, красила волосы, но они все равно нет-нет да выдавали ее возраст неожиданно пробившейся сединой. Небольшого роста, стройная женщина, внешне совсем неинтересная. Но это не имело значения. Язык она знала прекрасно, считалась очень авторитетной личностью на кафедре иностранных языков института. Держалась немножко горделиво, но не настырно. На ней будто было крупным шрифтом написано: «Преподаватель вуза». Особая категория, скажем, по сравнению со школьными учителями. Лесовая никогда бы не пошла работать в школу, просто из принципа, посчитала бы такой шаг большим снижением для себя. К тому же, ее супруг, профессор, работал в этом же институте. Такие вещи были всем известны и как бы добавляли баллов к оценке человека. Конечно, она была дамой партийной, состояла и в партбюро кафедры. Но, к счастью, противной ее никто бы не назвал.
Кстати, я теперь тоже была преподавателем вуза, но ничего особенного в этом не ощущала: работала, и всё. Чувствовала, что Лесовая и Птицына считают, что мне как бы породы не хватает. Но я не обращала на это внимания. Меня они обе часто  поучали-наставляли: живи, мол, тихо, никогда не лезь на рожон, помни, что ты здесь почти самая младшая и «самая недавняя», соблюдай неписаные законы отношений. Я соблюдала – зачем мне конфликты? Честно говоря, больше всего в институте я любила просто работу, своих студентов, они меня тоже, так что именно это я и считала для себя главным.
Ольга Птицына была несколько другой, чем Раиса Лесовая, и нравилась мне больше, я ощущала ее теплым и милым, а главное – очень умным и эрудированным человеком. Чувствовалось, что у нее есть какая-то большая духовная жизнь и за пределами института. Потом она рассказала мне, что один известнейший писатель того времени, чьими книгами мы все зачитывались, -  ее двоюродный брат, она тесно включена в его круг общения, поэтому человек как бы большой элиты по сравнению с теми, для кого институтская жизнь была всем.
Интересно, что мы с ней очень сдружились, причем по ее инициативе. Она часто приходила на мои уроки, внимательно слушала и говорила всегда одно и то же: «Ты очень хорошая девочка». Меня это забавляло, но я ни разу не поправила ее, что уже совсем не девочка. В таком ее обращении ко мне было что-то милое, теплое и приятное. Иногда вдруг со вздохом говорила: «На твоем профессиональном фоне мы все так  просели! Тебе этого не говорим, но между собой обсуждаем часто». Вот тут я принималась горячо доказывать, что ничего подобного, они отличные преподаватели, и если кому-то у кого-то учиться, так это мне у них, а не им у меня. «Вот видишь, - улыбалась она, - ты просто лишний раз доказала, что очень хорошая девочка». Ну… ладно.
Нередко мы ездили домой втроем: они обе и я. Это бывало в тот день, такой был только один, когда заканчивали несколько раньше. Едва добравшись до Москвы, Лесовая в метро сразу шла в одну сторону, а мы в другую. Вот тут и начинались наши с Ольгой чудесные разговоры: о жизни, о книгах, об институте. Я ненароком узнавала что-то интересное. Например, что наша Вера Петровна Щербакова была на войне, причем вместе с Натальей Андреевной, заведующей. Ну кем они могли там быть? Ясное дело, переводчицами, обе знали не только английский, но и немецкий, и очень дружили между собой. И, например, старший преподаватель нашей пятерки - Галина Ивановна, а не Щербакова только потому, что у нее уже возраст  приличный, ей трудно, это же большая ответственность и дополнительные дела.
Ольга Птицына (никакие отчества у нас в общем контакте не произносились, только имена), хотя тоже была ухоженная, отлично одевалась, оставалась простым, теплым и светлым человеком, я не чувствовала в ней никакой кичливости. Она охотно расспрашивала меня о родных, о моем сыночке, о том, как я со всем справляюсь и надо ли было разводиться. Услышав, что мы с мужем очень ссорились и не могли найти согласия почти ни в чем, она вдруг махнула рукой и сказала: «Раз так, тогда действительно не за что держаться. Одной быть плохо, но ты хотя бы не теряешь здоровье в конфликтах. Да и сыночек у тебя живет спокойнее». После этого разговора она больше не спрашивала меня о личной жизни, только иногда сама говорила, словно обещая: «Ничего, пройдет немного времени, и ты найдешь другого мужа. Такая хорошая девочка не может слишком долго оставаться одна».
Вера Петровна Щербакова (вот тут – всегда по имени и отчеству, не иначе!) была пятой в нашей пятерке. С ней у меня тоже сложились хорошие отношения. По возрасту она была ровесницей моей мамы. Иногда приходила в институт в военной форме: в юбке, гимнастерке, с ремнем и портупеей через плечо. Не хватало только кобуры и пистолета! Лично мне этот ее облик  нравился и действительно внушал тот трепет, на который и был рассчитан. А остальным? Не знаю. К Вере Петровне-фронтовичке все привыкли. Кстати: никаких разговоров о войне или воспоминаний никогда не возникало. Ее уважали  и коллеги, и студенты. Сам облик эдакого военного комиссара тогда внушал уважение. Мы отошли от войны уже на двадцать с лишним лет, но о ней часто шли разговоры в газетах, по радио, на телевидении, никто и не собирался забывать войну. Завкафедрой свой давнишний военный облик совсем растеряла, располнела, приобрела черты почти уютной домашней женщины, а вот Вера Петровна - нет. От нее иногда веяло именно войной, большим делом. Тем, которого у теперешнего, точнее, тогдашнего человека, особенно молодого, не было совсем, война уже стала историей, и Щербакова была словно вечно живой исторической личностью. Примерно как… если бы со страниц книг сошла и включилась в нашу жизнь какая-нибудь Софья Перовская, Крупская или Землячка, тогда все они считались уважаемыми личностями. На Щербакову в военной форме было интересно смотреть даже издалека, а уж общаться – тем более. Она не отличалась эрудицией Ольги Птицыной, но жизнь знала хорошо и всегда могла что-то рассказать. В институте работала давно. Если вдруг на нашей кафедре появлялся кто-нибудь из  профессоров или преподавателей совсем других кафедр, она всегда шепотком сообщала, кто это, и выходила лично поприветствовать вошедшего. Институт был неким закрытым бастионом, но только не наша кафедра, пестревшая красивыми женскими платьями, прическами, улыбками, общей женственностью и даже имевшая свои очень приятные запахи – конечно, прекрасных импортных духов. Кстати, наименее женственной здесь была как раз Вера Петровна Щербакова, но, с другой стороны, ее облик в форме напоминал девушек на войне, а уж они-то, судя по тем фильмам о Великой Отечественной, которых мы тогда смотрели очень много, нередко обладали особой женственностью, прорвавшейся через все ужасы войны, боев, траншей.
У Веры Петровны было и еще одно непривычное свойство: она приходилась тещей, правда, уже бывшей, одному очень известному артисту. Говорила о нем, несмотря на его известность, с пренебрежением, он казался ей несолидным человеком, а за то, что оставил жену с двумя детьми в возрасте, близком к тому, в котором пребывал мой сынишка, презирала их папашу откровенно и никаких смягчающих обстоятельств здесь не признавала.
Вера Петровна мне нравилась, я ее, конечно. уважала. Она платила мне взаимностью и иногда охотно болтала со мной. Ее интересовало мое отношение к некоторым студентам, к текстам, которые мы изучали, спрашивала, со всем ли я справляюсь. Я никогда не думала о том, что так  проявлялся сильно въевшийся в нее профессионализм разведчика. Да нет, какое там! Самые обычные и совершенно естественные вопросы!
Она немало рассказывала мне о своей дочери и ее распавшейся семье. Не знаю, искала ли моего сочувствия в отрицательной оценке бывшего зятя, мне это было просто неинтересно. Потому слушала я ее молча и что-то поневоле запоминала.
В общем у нас была отличная пятерка. Мы все хорошо относились друг к другу, любили обмениваться опытом и разными ценными мыслями по части преподавания языка. Настоящая приветливость и дружба. Наша пятерка не выбивалась вперед, но и ни в чем не отставала от любой другой.
Старший преподаватель Галина Ивановна нередко собирала нас, мы говорили о работе, что-то вместе намечали, планировали, прикидывали. Хорошее и спокойное дело. Если бы что-то было не так, то именно Галине Ивановне попало бы от нашей строгой заведующей, она мягкостью не отличалась. Если бы кто-то плохо работал, Галина Ивановна спокойно отчитала бы провинившуюся, хотя была моложе всех, кроме меня. Никто на нее никогда не обижался, понимая, что она права. И еще: что лучше пусть она отругает, чем Наталья Андреевна. Ко мне Галина относилась с какой-то особой теплотой и нежностью и никогда не ругала, прекрасно понимая, что я очень тщательно готовлюсь к занятиям и не теряю попусту ни минуты времени своих студентов
Весь тот первый год моей работы в институте шел спокойно, по-деловому, без потрясений. Четыре раза в неделю я приезжала на занятия. Очень уставала от дороги. И еще, морально, оттого, что все-таки нет-нет приходила в детский сад за Сашенькой, когда всех детей давно разобрали. Воспитательниц было две: замечательная Валентина Федоровна, которая меня не отчитывала, понимая, как непросто я живу, и другая, молодая задрыга, не любившая ни детей, ни свою профессию, хамоватая, имени и отчества ее не только я не помню, но его не помнит и сын, хотя все люд из детства остались в его памяти. Вот от этой молодой воспитательницы мне попадало, хотя я приходила минут за двадцать до закрытия садика, а в следующий раз и раньше, если бегом бежала ту часть дороги от института, где все шли  пешком. Едва встретившись с сынишкой, выведя его за забор детского сада, я останавливалась, чтобы перевести дыхание, а он бросался ко мне с  поцелуями, очень похожий на маленькую собачку, у которой сердечко разрывается от радости встречи. Потом мы неторопливо шли домой, он что-то рассказывал мне про ребят, про занятия, иногда совсем по-взрослому спрашивал: «А как у тебя дела на работе?» Кое-что я ему рассказывала, и он заочно любил моих студентов, хотел, чтобы они хорошо учились. Дотошно спрашивал, одни ли пятерки я им ставлю, и радовался, услышав утвердительный ответ.
Особой проблемой в институте были «окна» в расписании: большие, на целую пару, то есть на девяносто минут, да к ним прибавлялась перемена в десять минут и другая, большая, в двадцать минут. То есть «окно»  означало потерю двух часов времени. Правда, можно было не спеша пообедать в хорошей институтской столовой. Можно было выйти пройтись, погулять, подышать загородным воздухом, хорошо встряхнуться прогулкой на несколько километров, что я чрезвычайно высоко ценила. На этих  гуляниях были у меня и свои особые чувства: с трепетом вспоминала те времена, когда в  этом институте целых шесть лет учился мой старший брат, его рассказы об институте, а заодно вспоминала и свою молодость, прежнюю жизнь. Словом, существовала еще и такая лирически-сентиментальная линия в этих моих «оконных» прогулках вокруг института и железнодорожной станции. Надо сказать, очень приятная их часть.
В «оконные» перерывы можно было сесть где-нибудь в уголке на кафедре и писать планы на следующий урок, и еще на следующий. Иногда мы делали это вместе. Говорили, спорили, намечали и синхронизировали работу. Однако никакой давильни здесь не было: любой мог «вольничать», добавлять что-то свое или особо ценное для студентов, лишь бы сохранился общий каркас, примерно единый план наших действий.
На кафедре всегда было шумно, потому что «окно» одновременно «отбывали»  многие, так что наши дамы все кучковались на кафедре, и, как обычно бывает при большом скоплении женщин, возникало много всякой отвлекающей болтовни. Волей-неволей приходилось слушать про  последние моды, магазины, ателье, поездки за границу, другие престижные ценности. Мне это было не очень интересно – ну хотя бы потому, что жила я скромно, на всё зарабатывала только сама. Да и с гораздо большим интересом послушала бы я разговор о книгах. Если такие иногда возникали, то они тоже были весьма спесивыми, новомодными, наши дамы больше демонстрировали нахватанность, чем истинную начитанность. В нахватанности я бы никак не преуспела. А в начитанности… Думаю, и эти мои знания дамам были не очень интересны, потому что читала я совсем другие книги, далеко не всегда самые модные, люблю классику и вообще принадлежала к какому-то иному кругу, чем они: у меня не было роскошных связей и возможностей, как у них, а потому я их не очень интересовала. Сидя  в углу кафедры, погруженная в планы, в тексты, которые читала на ближайшее будущее, в  подбор слов, правил, выискивая возможности объяснить студентам то и это, я действительно очень увлекалась работой и в дамских беседа  х не участвовала. Да и ни с кем, кроме своей пятерки, особенно не сближалась. Может быть, если бы работала там давно, обзавелась бы друзьями и подругами, но срок работы в полгода, потом в год никак значительным не назовешь.
Галина Ивановна, старший преподаватель, часто ходила по нашим урокам, но вовсе не из вредности и не для того, чтобы пощеголять старшинством над нами. Просто выполняла свой долг: ей положено было посещать  уроки, делать замечания, если по делу, и докладывать завкафедрой, как у идут дела. Наша пятерка была абсолютно беспроблемной, потому мы отнюдь не каждое «окно» проводили за общими обсуждениями. Нередко отправлялись по своим делам. Все они давно работали в институте, у каждой были какие-то частные проблемы, а Галина Ивановна, жившая рядом, просто уходила домой, успевала пообедать, накормить детей, уже вернувшихся из школы. Одной мне деваться было некуда, и я  выходила на улицу немножко пройтись.
Наступило и прошло лето 67-го года. Я с воодушевлением вернулась из отпуска в институт. На  работу ехала немножко торжественно: бывали у меня такие минутки, когда я обостренно чувствовала, что работаю в таком достойном и престижном месте, и очень радовалась этому.
Поначалу всё шло так же, как в прошлом учебном году. Похожее расписание с единственным двухчасовым «окном» в неделю. Главное – я всегда успевала в детский сад за сыном, ставшим уже четырехлетним. Те же преподаватели в институте, те же студенты, повзрослевшие на один год. То же удовольствие от общения с ними, потому что все как один были умненькими, способными людьми, развитыми куда больше, чем их сверстники в других учебных заведениях да и  просто в жизни. Та же пятерка преподавателей, и мы иногда снова дружно всё планировали вместе, обсуждали сложности и синхронно работали. Очень важно, что студенты остались прежними: они хорошо знали нас, мы – их, встреча первого или второго сентября вышла исключительно радушной.
И побежал сентябрь. Время от времени Галина Ивановна просила всех нас собраться на пять минут на большой перемене и сообщала, что предстоит, как мы должны работать, и почему. Собирались, затруднений не возникало.
Но однажды разговор вышел чуточку напряженным: Галина Ивановна сообщила, что хотя в прошлом году мы этого не делали, сейчас завкафедрой дала всем обязательное задание побывать у остальных из своей пятерки (можно и у других) на занятиях; отметить и хорошее, и недостатки в работе. Для меня, честно говоря, это не было никаким напряжением, я везде давала открытые уроки, работала с полной отдачей, хорошо готовила своих учеников и студентов, никакой показухой не занималась, но умела представить реальные достижения своих учеников и студентов. Открытый урок, даже с гостями-начальниками, для меня ничего особенного собой не представлял. Интересно, как всегда вели себя на таких занятиях мои ученики или студенты (скажем, на недавних курсах): они работали настолько в унисон со мной и так не хотели подвести меня, что выдавали на-гора свои достижения особенно ярко и убедительно.
Однако в нашей «пятерке» не все так легко отнеслись к заданию дать открытые уроки. Сама Галина сидела торжественно, но напряженно. Не потому, как я поняла тогда, что чего-то боится, - просто чувствовала особую ответственность. Она была достаточно знающим и добросовестным преподавателем. Раиса Лесовая восприняла известие чуточку тревожно, но и она, и все мы понимали, что она любой урок даст хорошо – потому, что и язык знает отменно, и опыт слишком велик, и со студентами у нее хороший контакт. Несколько иначе отреагировала Ольга Птицына. Она вдруг фыркнула, причем довольно презрительно: «Выпендрежники! Все же давно друг друга знают, зачем эти фокусы?» Были и иные чувства в ее взгляде и словах: «На фига мне это надо!» И… все-таки промелькнул страх, совсем чуть-чуть, как легкий ветерок, только что вольготно гулявший по земле, но вдруг учуявший приближение бурана или грозы; он весь сразу собрался и, нахохлившись, но с трудом скрывая трусость, как бы говорил этому бурану или грозе: «Не боюсь!» На самом деле она чуточку побаивалась. Просто в обычной жизни могла сколько угодно вольготничать, вальяжничать и даже иногда халтурить, а тут приходилось собрать крылья перышко к перышку и показать красивый полет.
Наверное, спокойнее всех восприняла информацию об открытом уроке я, удивившись только одному: как же мы пойдем на уроки друг к другу, если они у нас проходят одновременно? Но всё продумали: группу того преподавателя, который, например, придет ко мне на урок, возьмет кто-то еще из нашей пятерки, посадит рядом со своими студентами, и всё. Потом так сделают другие.
Я не очень обратила тогда внимание на то, как восприняла новость Вера Петровна Щербакова. И все же заметила, каким победным взглядом обвела она всех вокруг. Показалось, было в этом взгляде что-то гнусноватое: может быть, именно она дала идею о посещениях своей подруге-завкафедрой, зная, что не все преподаватели хотели бы иметь гостей на своих уроках. В те минуты ее облик являл собой не просто абсолютное бесстрашие – ну что ей визиты каких-то там коллег! – но и недоброе, хотя и сугубо  предварительное торжество.
Забыла сказать о том, что она была кандидатом наук. Об этом я узнала сразу, едва нас объединили в одну пятерку. Кто-то – судя по язвительности, Ольга Птицына, - тут же сообщил мне тогда, что кандидатом она стала сразу после войны или еще до ее  окончания, а тогда это было совсем просто.
Так или иначе, но магия слов «кандидат наук» совершенно однозначна. Особенно в таком институте,  где, кажется, быть не кандидатом уже и тогда считалось недостатком. Это означало, что твой научный потенциал очень невысок…
Но одно дело – кандидат технических наук, и совсем другое – по методике преподавания иностранного языка. Ученая степень здесь, конечно, может быть фундаментом, но в преподавании гораздо нужнее - отличное знание языка и умение ему обучить. И не очень большое значение имеет, кандидат ты или нет; точнее – никакого. Но все равно вокруг Щербаковой всегда был особый ореол: она -  кандидат наук, а мы просто сошки-мошки. Кандидатом же наук была и ее подруга – завкафедрой Наталья Андреевна. Я ничего не имела против нее. И приятно было, что она  относится ко мне с уважением, как бывает у пожилых людей, когда они, если только не завистники по натуре, сталкиваются с молодыми людьми.
Кандидатом каких же наук была Щербакова? Лингвистических? Филологических? Или педагогических, поскольку ушла в преподаватели? Или тогда в ИНЯЗе и подобных вузах это вообще не делилось? Хотя – вряд ли, потому что кандидаты педагогических наук были всегда. Как и филологических. Может быть, Вера Петровна занималась в институте какой-то еще, кроме преподавательской, работой? Этого я не знала. Но, в любом случае, главной и всем известной ее работой была преподавательская.
А день Х, как теперь говорят, приближался. На открытые уроки с обязательным посещением всех и всеми нам выделили пару недель, чтобы была какая-то свобода маневра: если ты не сможешь в среду, то сможешь в пятницу, - например, так. И мы четко распределили в своей пятерке, кто, когда и к кому пойдет. Делали всё сообща, согласованно: студенты не должны были потерять и минуты занятий.
Я помню те уроки и сейчас. Первым, на который пришла, был урок Лесовой. Она явно волновалась, и это прибавляло ей возраста. Урок, конечно, приготовила очень хорошо, всё было продумано, делалось с толком. За всю учебную пару, то есть за девяносто минут она ни разу не улыбнулась, даже когда возникли какие-то забавные вещи. Видимо, столь сильно была напряжена. Мне это казалось странным: у человека такой опыт, авторитет, и работала она на очень серьезном языковом уровне - чего же волноваться? Но это уж у кого какая натура. Волнение не помешало ей замечательно справиться с занятием и не потерять внешне того, чем она вообще отличалась: облика светской дамы, у которой и муж кто надо, и сама она кто надо, и вообще такие люди работать могут только хорошо и очень хорошо. Именно это все мы и говорили, когда собрались в тот день во время «окна» и разбирали урок. Галина беспокоилась больше, чем сама Лесовая, ведь она как наша старшая несла ответственность за каждую из пятерки.
Одной заботой стало меньше, теперь предстояло «разделаться» с другой.
Этой другой стала Ольга Птицына. Она, как часто делала, пришла в институт в темных очках и красивом платье, которое должно было всячески подчеркнуть, что она светская дама, это в ней главное, и хотя она очень высоко «парит в языке», преподаватель отменный, все-таки больше она человек литературный, хотя сама и строчки не написала, немножко богемный, хотя и человек науки одновременно тоже. Она и занятие свое так вела, как бы немного броско, слегка приподнявшись над обыденностью деловой жизни кафедры иностранных языков. Много острила. Студентов  подготовила хорошо, но мне,  просто как человеку чуткому в своей профессии и уже имевшей определенный опыт, было видно, что многие штрихи будущего открытого урока она отшлифовала и отрепетировала со студентами заранее и, по всей вероятности, вообще готовила это занятие долго и тщательно, хотя теперь делала вид, что всё легко и просто, она летает крупной птицей, расправившей крылья в  полный размах, что ее отношение к жизни легкое, почти праздничное, но это праздничность элитанта. Такого слова в нашем языке нет, но вот оно появилось у меня, и я даже не хочу искать какое-то другое, которое так точно и емко вобрало бы в себя суть явления.
Урок прошел хорошо, и я первой подошла к Ольге, у нас уже была теплая и взаимоуважительная дружба старшего с младшим. Я сказала, что всё получилось отлично и она молодец, что не волновалась. Ольга было вскинулась – а как могло быть иначе?! Но тут же осеклась, почему-то ей расхотелось выпендриваться передо мной. Получилось мило и тепло. Ольга человек добросовестный и никого не подвела: ни себя, ни нашу «пятерку», ни старшего преподавателя, ни студентов.
И снова разбор урока, и много хороших слов. Галина Ивановна была довольна: всё идет, как надо.
Через пару дней мы все присутствовали на ее уроке. Получилось удачно, потому что многие студенты ушли на обязательную диспансеризацию.
Тут тоже всё было хорошо, педантично, строго, подготовленно. Студенты отвечали отменно, Галина немножко царствовала в аудитории. Но так как она была жительницей тех мест и никакой элитарностью и кичливостью не отличалась, хотя ее муж, ученый, преподавал в этом же институте, то выпендрежа и не было. Мне это нравилось: чистая и скромная простота, но очень профессиональная, а потому весившая и стоившая много. Галина всё успела, закончила урок в ту самую секунду, когда уже начал звенеть звонок. Это всегда считалось достоинством работы преподавателя: уложился ли он по времени в собственную программу или перебрал, задержал студентов после звонка. У них очень серьезная и трудная жизнь, они живут крайне напряженно, устают, у них никак нельзя отбирать время перемен. И уж она-то, старшая, понимала это лучше других, что и продемонстрировала, уложившись тютелька в тютельку.
Мы разбирали урок с удовольствием, не торопясь, благо других занятий из-за диспансеризации в этот день не было. Даже чуть-чуть просто посидели, поговорили о хороших фильмах тех дней и о том, что и кто недавно видел в Театре на Таганке. В буфет потом пошли все вместе, предварительно подписав протокол  посещения этого занятия, который вела Лесовая, согласившись с оценкой урока «отлично».
Следующим, уже через день был мой урок. Все смогли выбраться, пришли одной группой, как на именины. Студенты приветливо встречали гостей, и я стояла у стола «all smiles», как говорят англичане, то есть широко и приветливо улыбаясь.
Мне не нужно было заниматься никакой показухой, ничего разучивать со студентами заранее, как-то специально готовить их. Каждый наш урок был очень серьезен. Группа собралась необыкновенная. Очень сильные студенты, умные, работоспособные. Я занималась с ними с огромным удовольствием. У нас было полное взаимопонимание, они ценили каждое мое слово, а я глубоко уважала их. У кого-то сохранилась отличная база языковой спецшколы, кто-то много лет занимался языком дома частным образом, но они все хотели знать английский еще лучше. Ко мне относились замечательно. Чувствовалось, что, кроме моих знаний и желания каждый урок сделать очень значительным, они еще просто и симпатизировали мне как молодой женщине:  были лет на восемь моложе меня.
На своем открытом уроке я делала всё, как обычно, не упускала ни единой секунды времени, работала насыщенно и очень активно. Студенты старались не на шутку. Конечно, они знали от своих сокурсников из других групп, что проводится цикл открытых уроков, что преподаватели ходят друг к другу на занятия. Как и все юные души, они считали, что проверяют уровень их знаний. Но как очень умные молодые люди, с научным и пытливым складом мышления, они прекрасно поняли, что преподаватели (тогда не было сегодняшнего слэнгового словечка «преподы») проверяют и уровень друг друга. Когда они увидели, что в аудиторию вошли четыре «англичанки», а за ними, будто вдруг материализовавшись из воздуха, вошла и завкафедрой, они моментально смекнули, что идут проверять меня. Они полностью доверяли мне и верили в меня, но все равно считали, что в их силах еще «улучшить» мои преподавательские качества, то есть показать, что я хорошо их учу. Старались мальчики не на шутку. Активность была такая, что мне раза два-три пришлось остановиться и просто улыбнуться, из чего они тут же сделали вывод, что чуточку перебарщивают, и немножко снижали степень своей активности.
Наш рядовой урок с анализом текста, разговором вокруг него и вширь, с упражнениями и обильной разговорной практикой и прочими «составными частями» прошел очень по-деловому. Ни я, ни они времени не заметили. Да и гости тоже. Только вот завкафедрой, видимо, торопясь вернуться к своим кафедральным делам, примерно через час, то есть уже во второй половине занятия встала и направилась к двери. Дойдя до нее, обернулась ко мне сказать: «До свидания!» Но сказала больше, то, что у нас говорят не часто, тем более если уходят вот так, раньше времени: «Спасибо, милая. Я получила большое удовольствие». Студенты смотрели на меня, сияя, будто маменька одобрила выбор любимой девушки. Преподаватели, сначала чуть тревожно отреагировавшие на желание Натальи Андреевны уйти, моментально успокоились, поняв, что она всем довольна и уходит по своим делам.
Я продолжила занятие. Всё было, как и до ухода завкафедрой. Я тоже, как и Галина, уложилась тютелька в тютельку и последнее слово задания произносила в ту секунду, когда начал звенеть звонок. Студенты, поняв, что наша взяла, уходили довольные и прощались со мной улыбками, как, наверное, прощаются игроки победившей  футбольной команды со своим тренером.
Обсуждение было недолгим. Сначала все говорили: «Мы ничего другого и не ожидали», потом задавали вопросы, Это был «производственный» разговор.
Не скажу, чтобы мой авторитет как-то вырос после этого урока, он и так был на отличном уровне. Но, вместе с тем, мое положение как бы упрочилось. Хотя тут, вроде бы, не стоило беспокоиться, я же была штатным сотрудником на хорошем счету. И все-таки приятно было, когда я шла по коридору и совершенно незнакомые студенты очень приветливо, а главное – улыбчиво здоровались со мной, а едва мы разойдемся, о чем-то переговаривались, и я догадывалась, что речь идет обо мне и говорят они какие-то добрые слова.
Последним из нашей пятерки был урок Щербаковой. Вера Петровна ходила перед всеми гоголем. Вообще всё это напоминало смену индивидуальных танцев в общем ансамбле песни и пляски – ну, например, Игоря Моисеева, уже тогда очень знаменитого.
В день своего открытого урока Вера Петровна пришла в институт в военной форме. Темно-синяя юбка, защитного цвета гимнастерка. Ремень, портупея, всё на месте. Вот только опять не хватало кобуры с пистолетом с одной стороны и фляжки с другой. Когда мы все вошли в аудиторию, студенты поднялись из-за парт, как школьники, и какие-то секунды стояли почти по стойке «смирно». Все расселись, и  занятие началось.
Включиться в него не составило труда – по теме, по материалу мы все делали примерно одно и то же, синхронность была  первым требованием в нашей общей по сути, но разделенной на маленькие группы работе. Всё началось, как начала бы урок любая из нас. Однако очень скоро урок, что называется, совершенно сошел с рельс. Студенты знали материал плохо, хотя и считали себя  продвинутой группой. В институте каждая группа делилась на три разных по уровню, в зависимости от доинститутской  подготовки: начинающие, среднего уровня и продвинутые. Студенты говорили проще и смешно называли себя «продвинутыми и задвинутыми». Любая продвинутая группа должна была отличаться высоким уровнем, это считалось аксиомой наших занятий.
Но на уроке Щербаковой трудно было согласиться, что мы сидим на занятии продвинутой группы. И продвинутого преподавателя тоже. С третьей или пятой минуты всё пошло комом. Кое-как, поверхностно, несерьезно. Новые слова не отрабатывались и не закреплялись. Текст не то что обсуждать никто не мог, но и с трудом переводили. Обсуждение текста не состоялось вообще. Какое обсуждение, когда студенты еле вякали. Конечно, стояло еще относительное начало учебного года, можно было сказать – не успели раскачаться, но ведь вовсю шел октябрь. Да к тому же Вера Петровна учила их второй год. Неужели всегда так учила, как демонстрировала это сейчас, на своем открытом уроке? Тогда всё понятно… Но все-таки группа-то ее называлась продвинутой, а сама она была ни много ни мало кандидатом наук! Перед нашими глазами происходило что-то непонятное. Такой примитивизм! Откровенная халтура! Мы, преподаватели, молчали, но время от времени обменивались понимающими взглядами. Каждая из нас прекрасно понимала, что и урок Наталья Петровна не  подготовила, и вообще работает самонадеянно и плохо.
Не помню, как она довела занятие до конца. Мы радовались, что закончилась дурацкая пытка недобросовестностью. Ни у кого не возникло сомнения в том, что Вера Петровна слишком много себе позволяет – по той простой причине, что завкафедрой ее подруга, а раз так, то отношение к ней самой должно быть подобным отношению к священной корове.
И вполне может быть, что на обсуждении урока Лесовая и Птицына отошли бы в сторону. Возможно, и я промолчала бы – мне неудобно было говорить что-то нелицеприятное человеку в возрасте, да еще бывшей фронтовичке, пусть с момента окончания войны прошло уже двадцать два года, да еще кандидату наук, с которой у меня были неплохие отношения. Но вот Галина Ивановна, в силу своего положения старшего преподавателя и совершенно особой своей правильности, честности, добросовестности и прямолинейности натуры спустить Щербаковой такой халтуры не могла. К тому же она отвечала за любой штрих в нашей работе. И даже за подругу завкафедры – перед нею, заведующей кафедрой.
Она сама начала обсуждение урока, как и во всех предыдущих случаях, кроме анализа собственного урока. Почти сразу раскраснелась от волнения. Слова сердито слетали с кончика ее языка. Говорила о том, что Вера Петровна плохо подготовила занятие, плохо провела его, что студенты знают язык слабо, что они провалятся на курсовом экзамене и вина за это будет целиком лежать на Щербаковой.
Спокойно, педантично  разбирала она урок «по полочкам», по выполненному материалу, которого оказалось крайне мало, по методам, применяемым Верой Петровной, - это, по мнению Галины Ивановны, были вовсе не методы, а такая халтура, что и пробу негде ставить. Разбор урока был абсолютно объективным, грамотным, справедливым. Щербакова  внимательно слушала, но сидела, чуть-чуть улыбаясь, будто проговариваемые слова ее вовсе не касались. Иногда как бы задумчиво смотрела в окно, и тогда хотелось напомнить ей: «Вера Петровна, вернитесь сюда, ведь мы говорим о Вас». Но никто этого не сказал: Галина Ивановна продолжала свое бомбометание, прямое и честное, нацеленное строго в определенную точку. Раиса Лесовая и Ольга Птицына слушали внимательно и молча, я тоже молчала, но сердце мое пылало, может быть, ничуть не меньше, чем сердце справедливой Галины Ивановны.
Закончив, Галина попросила каждую из нас высказать свое мнение и ничего не пропустить.
Первой – по рангу и по возрасту – выступила Лесовая. Своим голоском уже пожилого человека, как бы чуть-чуть дрожащим, она сказала, что согласна с оценкой старшего преподавателя, упрекнула Щербакову в том, что та плохо подготовилась к открытому уроку, но тут же выразила надежду на то, что это какая-то случайность и в следующий раз Вера Петровна будет на высоте. Минуты через три она закончила и села. Потом выступила Ольга Птицына, почти слово в слово повторив, как говорится, выступление предыдущего оратора. Тоже сказала лишь несколько фраз. И невооруженным глазом было видно, что они очень осторожничают, на всякий случай остаются друзьями Веры Петровны. На этом фоне выступление Галины Ивановны показалось еще более резким и нетерпимым, чем было на самом деле.                Меня вся эта ситуация крайне возмутила. Я еще сильнее чувствовала необходимость защитить и поддержать Галину Ивановну в ее совершенно справедливой позиции. И я честно сказала, что согласна с оценкой Галины Ивановны, что урок слабый,  плохо подготовлен, что студенты знают язык неважно. Прошлась и по методике, просто не удержалась: тут можно было говорить о халтуре Щербаковой хоть до завтра, ее стиль и методы работы остались в позавчерашнем дне. А ведь английский так нужен студентам, от него очень многое может потом зависеть в их работе и жизни. «Железный занавес», когда иностранные языки преподавались крайне примитивно, уже давно разрушили, все работают иначе.
Когда я закончила, минуту-другую в аудитории было очень тихо. Галина Ивановна смотрела на меня сияющими глазами, а Раиса Лесовая и Ольга Птицына уткнулись глазами куда-то под стол и не смотрели на меня совсем. Я поняла, что они никак не одобряют то, что я сказала, хотя согласны с каждым моим словом.
И тут Щербакова встала и, ни слова не говоря, ничего не возразив, не попытавшись хоть как-то объяснить ситуацию, вышла в коридор. Мы молча переглянулись. Ольга Птицына заметила, что Щербакова оставила на столе папку со своими текстами, схватила их и выскочила в коридор. «Вера Петровна! Вы забыли свои материалы!» - услышали мы. Через минуту Ольга вернулась. Щеки ее разрумянились, будто пришлось куда-то бежать, догоняя Щербакову.
- Ну, братцы, нам теперь несдобровать! – хмуро сказала она, крепко закрывая за собой дверь.
Мы выжидательно смотрели на нее.
- Знаете, куда пошла Вера? – спросила она. – Догадываетесь? Ну, конечно. прямиком к Наталье Андреевне! Представляю себе, как они там сейчас костерят нас. Живого места не оставят!
Все слушали молча и напряженно, а я не удержалась – да и не считала нужным удерживаться: я же говорила правду, и Галина Ивановна тоже.
- Ну что может быть? – сказала я. – Ведь Наталья Андреевна сама велела провести эти открытые уроки. Что она может тут возразить? Скажет, что всем нужно халтурить, как Щербакова?
С этой минуты мы все, кажется, опомнились. Почему так долго сидим в аудитории после занятий? Я торопилась в Москву, в детский сад за сынишкой, домой. Поэтому разговор поневоле вышел коротким.
- Вы такая молодец! – похвалила меня Галина Ивановна. – Всё очень точно разобрали.
- Да, ты замечательно выступила! – поддержали ее в один голос Лесовая и Птицына.
И еще похвалы. И еще добрые слова в мой адрес. Будто все они разбирали мой урок, а не Веры Петровны. Потом Ольга и Раиса громко хвалили Галину Ивановну, но и предостерегли ее:
- Ты тоже во всем права, Галочка, но, смотри, не накажут ли тебя за правду-матушку.
Они не признались в том, что обе просто не хотели портить отношений с Верой Петровной. Ну а то, что она халтурщица, было им, видимо, давно известно, чего же ломиться в открытые двери? Нужна принципиальность? Нужна на таком общем обсуждении честная позиция? А зачем?
Когда мы ехали домой и остались вдвоем, Ольга Птицына сказала мне восхищенно-возмущенным тоном:
- Ты, конечно, замечательно выступила. Но что будет теперь? Я здесь давно работаю, всякого насмотрелась.
- А разве что-нибудь не так? – удивилась я. – Я же ничего не наврала. И Галина тоже. Ну что может быть нехорошего?
Однако Ольга лишь пожала плечами: мол – поживем, увидим.
Увидели мы очень скоро. Несколько дней всё было в порядке. Вот только Щербакова не здоровалась со мной. Один раз это заметила Галина Ивановна и сразу подскочила ко мне с утешением:
- Не обращайте внимания! Вы ничего неправильного не сделали!
Сама она теперь встречала меня с таким сияющим лицом, что я терялась. Чувствовала в ней огромную поддержку и защиту. И совсем не подозревала, что и защиту можно  повергнуть, скажем, ударив в нее бомбой.
  Через неделю Галина Ивановна попросила всех нас задержаться после занятий. «На пять минут!» - поспешила она успокоить меня, зная, как я спешу в детский сад.
Мы остались. Даже Щербакова пришла. И тут Галина Ивановна сообщила, что хотя стоит лишь конец октября и до окончания семестра еще далеко, у нас меняется расписание. Что-то там не состыковалось с другими кафедрами, потому решили «выехать на англичанах».
Все смотрели на нее напряженно, и только Щербакова якобы безразлично уставилась в окно, как на том памятном разбирательстве ее беспомощного и халтурного открытого урока.
- К сожалению, - продолжала Галина Ивановна с горечью, - нам всем добавляют «окна», и рабочий день будет начинаться не с первой пары, а со второй или даже третьей. И еще… - она чуточку замялась – теперь старшим преподавателем будет у нас Раиса Васильевна Лесовая.
Новое расписание собирались ввести сразу после Ноябрьских праздников. Обычно в вузах так расписание не меняют, только от семестра к семестру. То, что это делается нарочно, в назидание и наказание Галине Ивановне и мне, было абсолютно ясно. Трехдневный перерыв в занятиях в честь праздника как бы создавал естественный интервал, небольшие каникулы.
Раиса Васильевна чувствовала себя неловко, все время крутилась около Галины, спешила успокоить ее, как-то оправдаться: мол, она сама в такой перемене не виновата; назначили, не откажешься. Ольга Птицына мрачновато молчала. Если что-то и говорила, то лишь то, что ей эти ежедневные «окна» в расписании нужны, как рыбке зонтик. И все же она бурчала и хандрила недолго. Сообразила, что в институте всегда найдется что поделать в «окна», так что есть в такой перемене расписания даже свой плюс, а позже приезжать к началу – так просто благо. А наедине мне сказала: «Наша Галина честна до глупости. Могла бы быть поумнее и похитрее. Ты тоже хороша, но ты маленькая. Неопытная. Ничего, повзрослеешь и научишься жить, как надо».
Галина Ивановна ходила очень мрачная. Мне никто ничего не рассказывал, но я сама догадалась, что прежде чем снять ее с поста старшего преподавателя в нашей пятерке (а это, кроме позора, означало еще и уменьшение зарплаты на двадцать процентов), ей всё объяснили в кабинете завкафедрой. Еще и отругали, что если Щербакова плохо работает, то это прежде всего вина старшего преподавателя: недоглядела.
Конечно, это была чистой воды демагогия. Наверняка доказывали, что она слишком прямолинейна и груба, так работать с людьми нельзя, особенно с пожилыми. Потом именно эту версию пустили гулять в качестве слуха, так что коллегам из других групп ничего не оставалось, как поверить в нее. О нашей истории все говорили, причем очень активно, а стоило, скажем, мне или Галине появиться рядом, как громкие разговоры моментально утихали.
А Щербакова ходила по институту сияющей. Ей ни капельки не было стыдно за свой отвратительный урок. За то, что теперь многие знали, какая она халтурщица. Со мной она снова здоровалась и была почти любезна, как бы забыв о моей «вине» перед ней. Я ограничивалась тем, что только здоровалась – в ответ на ее приветствие. Меня даже не озадачивала ее улыбочка в мою сторону. Было противно. Ведь только из-за нее последовали столь грубые и нечестные перемены в нашей преподавательской жизни, такая несправедливость в адрес Галины и сущее безобразие по отношению ко мне. Теперь все свои четыре рабочих дня я просто не могла успеть вовремя приехать за сынишкой в детский сад! Потому что в Москву возвращалась только в половине восьмого, а от вокзала до наших краев нужно было еще больше часа ехать на автобусе и метро. Сад закрывался в семь, но с  половины седьмого там уже не оставалось детей. И все мои родные, как бы ни старались, не могли приезжать ко мне четыре раза в неделю, забирать сына, сидеть в ожидании меня. Забрать его из сада и отправить к бабушке тоже представлялось невозможным, мы жили далеко друг от друга, такие почти ежедневные дороги были бы слишком большой нагрузкой для бабушки или дедушки, уже очень пожилых людей, а для мальчонки пропуски детского сада - большой потерей, поскольку у него была очень хорошая воспитательница,  подходящие ребята в группе, зачем же ограничивать его существование только домом и делать жизнь неполноценной?
Конечно, в институте мне никто и ничего не сказал, не объяснил – принимай  перемены, и всё. Едва узнав об этом, я пошла к заведующей кафедрой поговорить. Попросить ее не менять расписание таким невозможным для меня образом. Помню, как она встретила меня. Сидела за своим огромным столом, склонившись над бумагами, едва поздоровалась и снова вернулась к делам, явно желая показать мне, насколько ей не до меня, она очень занята. Однако не выслала вон, сказала: «Я вас слушаю!» Вся ситуация была настолько безобразной и прозрачной, что я даже не смутилась ее скверным приемом. Сказала, что меня такое расписание… Слова «не устраивает» произнести не решилась, почувствовала, что тогда меня отругают «за наглость» и предложат выйти вон.
- При новом расписании я  не буду успевать в детский сад за ребенком, - сказала я, стараясь говорить спокойно, но настойчиво.
- Ничего нельзя изменить! – отчеканила Наталья Андреевна, не отрываясь от бумаг.
Я понимала, что вовсе не от смущения перед собственной нечестностью, даже нечистоплотностью в данной ситуации она так ведет себя, а потому, что хочет однозначно показать мне, кто в этом доме хозяин. Так я же это знала… Но сейчас она хотела еще значительнее уточнить: я здесь подчиненная, просто никто…
Потом она все-таки оторвалась от бумаг. И, изобразив на лице мину очень занятого работой человека, которого всякие тут отрывают от дел своими нелепыми просьбами, она жестко повторила – тоном, не допускающим ни малейших возражений:
- Перемен не будет. Институт не может работать в зависимости от ваших возможностей. (знаю, что потом они вернулись к старому расписанию…).
Понимая, что это конец, я немножко растерялась, именно поэтому и спросила:
- А что же мне делать?
- Не знаю, - жестко сказала она. Но тут же по-партийному, как тогда было принято, добавила: - Любой человек  подчиняет свои интересы рабочим и коллективным делам.
- Да, но как я могу  подчинить работе интересы маленького ребенка? – не удержалась я. – Ему ведь только четыре года, и живу я с ним одна, вы всё знаете.
- Я вам тут не помощник! – хлестко отчеканила она.
Сразу вспомнилось, как год с небольшим тому назад, принимая меня на работу и сразу  проникшись большим уважением ко мне, она, составляя расписание, любезно пообещала: «Конечно, интересы вашего малышки я учту». Оставалось только думать, что он вдруг вырос и превратился во взрослого человека, с которым считаться не обязательно.
Продолжать  разговор было бессмысленно.
Заявление об уходе подавалось не меньше, чем за две недели. Я поняла, что мне надо уходить. Что всё это сделано специально, в отместку мне за честность. Отстраненная от должности старшего преподавателя Галина, может быть, тоже ушла бы, но она жила в этом же поселке и любая другая работа означала бы для нее муторные поездки в Москву. Да и сами «окна» в расписании не очень мешали ей: могла сходить домой, пообедать и накормить детей, даже мужа, если он оказался дома. Успевала что-то поделать, а потом относительно спокойной могла возвращаться в институт на последнюю пару. У Лесовой и Птицыной тоже нашлись дела в институте, которыми они заполнили «окна». И только я одна, как выходило, пострадала всерьез.
Ну, что ж… Трудностей и переживаний в моей жизни всегда хватало. Вот и еще одна… Как-нибудь одолею. Устроюсь в Москве на новое место. Кончатся мои мучительные и разорительные по времени поездки за город в институт: больше четырех часов каждый раз. Когда устраивалась, уговаривала себя, что это не так страшно, буду читать в дороге, и вообще я же люблю ездить на поезде. Очень скоро поняла, какой это блеф. Читать удавалось совсем не всегда, потому что нередко приходилось стоять в переполненном вагоне, потом тесниться, задыхаясь от количества пассажиров, в автобусе, дальше ехать на метро с пересадкой и тоже стоять, стоять, стоять… Какое уж тут чтение!
Я подала завкафедрой заявление об уходе, где четко написала, что причина в неожиданной перемене расписания, которое приводит к моему слишком позднему возвращению и невозможности вовремя забирать четырехлетнего ребенка из детского сада. Наталья Андреевна молча пробежала заявление глазами, не взглянув на меня. Задержала бумагу в руках. Может быть, в эту секунду что-то екнуло у нее в душе. Она же прекрасно понимала, что в той ситуации с критикой Щербаковой я заслуживала поощрения, а не наказания. К тому же и студенты, и преподаватели очень хорошо обо мне отзывались, а по части профессионализма – так просто восторженно. Совершенно точно, заведующая на секунду дрогнула. Но тут же взяла себя в руки, поставила размашистую подпись на моем заявлении, которая означала, что она не возражает, и кивнула: мол, идите, заявление принято.
- Если мне можно не отрабатывать две недели, - сказала я, - то я бы предпочла этот вариант. У меня некому забрать ребенка из сада даже сегодня.
И снова она ответила не сразу. Вместо того, чтобы посмотреть на меня, возможно, поговорить, она снова глянула в текст заявления. Потом все-таки подняла на меня глаза. Интересно, вспомнила ли она в эту минуту, с каким восторгом принимала меня на работу всего год и два месяца назад?
 - Когда вы хотите, чтобы был ваш последний рабочий день? – спросила она очень сухо.
В эту минуту до меня вдруг дошло, что она, скорее всего, ждет от меня покаяния и извинений! Вот тогда бы она, возможно, что-то изменила, сделала бы мне расписание, скажем, с двумя «окнами», а не с четырьмя в неделю. Покаяние… А в чем я должна была каяться? Что сказать ей? То, что говорили сверстники моего сына в детском саду, если слишком активно баловались: «Я больше не буду»?
- Последний рабочий день? – повторила я за ней. – Если можно, уже сегодня. Я должна успеть за сынишкой в детский сад.
- Да, но студенты… Если бы после праздников, я бы всё  продумала и нашла вам замену.
- Вы и так всё продумали, когда составляли такое расписание, - дерзковато сказала я. - Вы же знали мои семейные обстоятельства…
Ее ручка снова взлетела над бумагой злым ястребом. Наталья Андреевна что-то размашисто написала на моем заявлении.
- Всё. Вы свободны! – сказала решительно и с неприязнью. – За расчетом и трудовой книжкой приедете в день зарплаты.
Я попрощалась и вышла. В институте было тихо: шли занятия. В коридоре ни души. Мне было очень грустно, однако расслабляться было нельзя. И я действительно уже опаздывала в детский сад, потому зашагала прочь на выход, едва преодолевая свои очень смешанные чувства.
До сих пор не могу понять, как эти две подруги, в то время сами бабушки маленьких внуков, почти таких же, как мой сын, а у Щербаковой, как она часто рассказывала мне, тоже росших без отца, поскольку он бросил семью и ушел к совсем другой женщине, - как они и не подумали пожалеть моего маленького ребенка, обошлись со мной и с ним столь жестоко?
Вот так всё и закончилось. В институт я приехала еще лишь один раз, получила зарплату и трудовую книжку. Встретила только Галину Ивановну. Она сама нагнала меня, когда я уже шла по коридору на выход, обняла за плечи и грустно сказала:
- Мне вас будет очень не хватать. А институт… Большей глупости, чем избавить от такого хорошего преподавателя и честнейшего человека, они бы придумать не могли.
Мы расцеловались на прощанье, и я в последний раз пошла к станции. Дойдя до выхода с территории института, обернулась: хотелось еще раз взглянуть на него. В дверях супостатом стояла Щербакова и смотрела мне вслед, как убийца, который приходит на место своего  преступления. Вышла проводить взглядом меня, свою жертву. Вот она оставалась в институте без всяких сомнений! Может быть, еще и получила знак качества или награду за свои уроки…

Работу я тогда нашла сразу, в МГУ, где для узбекских ребят, недавно ударенных страшным ташкентским землетрясением, открыли две специальные группы. Меня взяли с удовольствием, но штатной работы не было, только почасовая, оплачивавшаяся тогда грошами: рубль за час. Одновременно, на другие дни, устроилась в английскую спецшколу, где, несмотря на разгар учебного года, образовалась брешь в кадрах. Словом, всё как-то утряслось. Но не в душе. Там осталась не зажившая язва, до сих пор болезненная.
Какие я тогда должна была сделать выводы? Что изменить в самой себе? Перестать быть честным человеком?
Не перестала.