Виктор жив

В тот год зима пришла неожиданно рано. 20 сентября выпал первый снег. Он был мягкий, чистый и теплый. Я люблю такой снег: в нем отдых и успокоение. Идешь по улице – будто ложишься в детстве в мягкую постель: сердцу так хорошо, уютно, тепло. Удивительный снег! Словно не на землю он ложится, а на душу – и мысли все  такие же светлые и чистые.
Если б не заботы…
 В тот год мы с женой, два интеллигентных человека, оба педагоги, решили перебраться в столицу. Прежде жили в маленьком городке, где из учреждений культуры – только клуб; где директор школы, женщина, пила водку, а завуч гнала самогон и продавала его местным алкашам: делала свой маленький бизнес. Где некуда и не к кому пойти, не с кем поговорить. Петрозаводск казался нам землей обетованной: театры, университеты, научные библиотеки, концерты, выставки, многочисленная интеллигенция. К тому же оба мы в Петрозаводске учились, там познакомились.
В конце августа я приехал в город, остановился в студенческом общежитии. Долго изучал объявления в газетах, и казалось сначала - купить недвижимость в Петрозаводске для меня нереально: даже однокомнатные квартиры в деревяшках сталинской застройки, на окраинах, с удобствами во дворе, стоили больше трех тысяч. А у меня только три тысячи долларов и было - и деньги-то не наши: родители собрали всё, что смогли.
И вдруг наткнулся на объявленьице: продается квартира, санузел, холодная вода, две раздельные комнаты, полезная площадь 45,5 кв. м. и, главное, почти в центре города, в двух шагах от Публичной библиотеки. Правда, деревянный дом и отопление печное. Но цена – всего две-двести. Звонить туда-то и туда-то, спросить Анатолия.
Конечно, мы все знаем, где бывает бесплатный сыр, но русского человека он-то и привлекает. Да и деваться было некуда. И я позвонил.
Ответил мне вальяжный бархатный мужской голос; ко мне отнесся с интересом, объяснил, куда и как приехать. Немного удивило, что обладатель бархатного голоса трудится в «Центре репетиторства и консультаций». Хозяин пригласил бы прямо на квартиру, а если посредник – при чем тут «Центр репетиторства»?
Там-то я впервые увидел Виктора.
В коридоре, у окна, возле батареи, сидел на корточках человек. Спиной он прислонился к стене, руки сложены на коленях и носом уткнулся в ладони. На мой приход он не реагировал, даже не пошевелился.
В конце коридора открылась дверь и вышел высокий, широкоплечий, атлетического сложения мужчина лет 35-40, в роскошном, в шоколадную и бордовую клетку, «представительском» пиджаке, в лаковых туфлях, кожаном галстуке, с перстнем на пальце. От него крепко несло дорогим одеколоном, был он необыкновенно чисто выбрит и весь в точности такой, как его голос: солидно-вальяжный. Впечатление портили только изрядная лысина и тяжелый неприятный настороженный взгляд, совсем не вязавшийся с обходительными самоуверенными манерами, любезной улыбкой – со всем его обликом. В том, как он показался в дверях, как вышел, было что-то актерское. Это и был Анатолий.
Он извинился, что не приглашает зайти «в офис», т.к. пришла посетительница и «мой ассистент беседует с ней». Мы сели в коридоре за полированный столик, и Анатолий изложил суть дела.
Квартира не его, он ее продает по доверенности. Хозяин недавно вернулся из мест не столь отдаленных, у него остались на воле долги, которые пора отдать – а то пришьют. Поэтому он срочно продает свою хорошую квартиру за полцены. Квартира, правда (тут он замялся), требует ремонта: неудивительно, ведь в ней пять лет никто не жил. Можно сейчас посмотреть вместе с хозяином и, если устроит, сразу все оформить. Хозяин квартиры очень торопится.
Тут я прервал его гладкую речь, спросил, где же хозяин квартиры: он сейчас там и живет?
Анатолий посмотрел на меня внимательно, слегка поднял бровь, чуть-чуть улыбнулся, потом, не торопясь, обернулся и повелительно-отрывисто позвал – скорее, даже приказал:
- Виктор, иди-ка сюда!
Человек, сидевший на корточках у батареи, о котором я успел забыть, вскочил на ноги, как разбуженный, нервным движением оправил на себе короткий и тесный пиджачишко, даже волосы пригладил. Его реакция на окрик Анатолия напоминала поведение солдата-новобранца, на которого строго прикрикнул старшина. Робко, то убыстряя, то замедляя шаг, он подошел к нам.
Это был среднего роста человек, очень изможденный, какого-то неопределенного возраста. Как я узнал впоследствии, ему было 28 лет, но на вид можно было дать и 40. Небритый, неопрятный, с рыже-пегими короткими, ежиком, волосами, с широким лицом и широким носом, по-детски выпуклым лбом и маленькими глазками почти без ресниц. У него была широкая грудь и неестественно поднятые вверх плечи: голова совсем ушла в них, будто он каждую минуту ждал, что его ударят. Вообще это был, видимо, очень здоровый, сильный выносливый человек, но во всем его облике, в том, как он стоял, переминаясь с ноги на ногу, не находя положения большим рукам, нелепо выглядывавшим из коротких рукавов, как робко исподлобья смотрел на нас, - проглядывал не взрослый мужчина, а жалкий, забитый ребенок. И уж конечно, меньше всего он походил на квартировладельца, беседующего с покупателем.
Виктор молча ждал, что скажет Анатолий. Тот даже не повернулся к нему, так что Виктор смотрел Анатолию не в лицо, а в спину.
- Виктор, э-э… вот этот молодой человек хочет посмотреть НАШУ квартиру, ясно?.. Ну ты понимаешь, что У НАС С ТОБОЙ нет альтернативы – о, кей? – сказал, наконец, Анатолий очень веско.
Виктор что-то покорно пробормотал, соглашаясь. Мне показалось, если бы Анатолий предложил ему сейчас же выпрыгнуть из окна (мы были на пятом этаже), он согласился бы и на это. Он походил на кролика, а Анатолий – на удава.
- Ну, молодец. Посиди пока, мы тут без тебя проконсультируемся, - опять приказал Анатолий.
«Хозяин» покорно и поспешно отошел от нас на прежнее место и опять уселся там в той же позе. Он сидел прямо против меня: любопытство мое было возбуждено, и я стал его рассматривать. Он сидел, все так же уткнувшись в руки, сложенные на коленях. Что-то было в этой позе несчастное, жалкое, как у голодной бездомной собаки, которая свернулась калачиком, сжалась, смотрит на прохожих красными глазами в робкой надежде: может, не ударят, не прогонят, дадут полежать несколько минут спокойно, согреться, отдохнуть. Интуитивно я догадался, что этого человека, видимо, долго и жестоко мучали, издевались над ним, и теперь он уже ничего не хочет, только чтобы оставили в покое, не били, не дергали, дали посидеть здесь, в темном теплом углу.
Я ведь вот какой человек: в детстве подбирал и выкармливал выпавших из гнезд воронят, подобрал на улице запаршивевшего щенка, котенка со сломанной лапкой. Конечно, я пожалел этого человека.
А Анатолий рассказывал:
- Квартира, собственно, являлась собственностью его родителей. Ну, он сел. А пока сидел, родители умерли, жилплощадь забрали в муниципальную собственность. Теперь вот он освободился. Сами видите, он как ребенок, так что, если бы не МЫ, не видать ему этой квартиры, как ушей. МЫ собрали ему все необходимые документы, все оформили: пришлось побегать, но надо, надо помочь человеку. Человек без всякой поддержки. Ну, конечно, МЫ ему помогали в этот период материально.
Затем, оставив тему милосердия и благотворительности, которая, кажется, была близка его сердцу, он вернулся к нашему делу. Так как Виктор выдал ему полную доверенность, и он, Анатолий, решает, кому и как продавать квартиру, то вот его условие: сейчас едем, смотрим, если устраивает, завтра утром идем к нотариусу и подписываем договор. Дело срочное, он уже объяснил.
Я сказал, что у меня сейчас только две тысячи, остальные получу потом. «Нет проблем, все на полном доверии!»
Поехали смотреть квартиру. Виктор покорно плелся за нами, хотя непонятно было, зачем он нужен. Дом оказался двухэтажным, обшитым почерневшими от времени досками, с высокими неряшливыми печными трубами, замшелыми козырьками над подъездами. Так себе дом.
В квартире не было света, но я все же не мог не заметить, что она необыкновенно запущена: столетние обои, все в пыли, паутине; унитаз разбит, дверей в кухню и маленькую комнату нет (как я узнал потом, их сняли и раскололи на дрова), проходы завешены старыми одеялами; часть водопроводной трубы спилена, окно забито фанерой – всюду разруха, грязь, запустение. Единственное, что было наново отремонтировано – это входная дверь: обшитая аккуратными планками, она выглядела прилично, даже солидно. «Вот это по-нашему!» - подумал я. Дверь снаружи видно, а что там внутри – не все ли равно?
Но показалась квартира действительно большой, и я уже мысленно прикидывал: маленькую комнату – дочке, большую – нам с женой – неплохо, в общем. А когда мы вышли, наконец, из этого затхлого, спертого воздуха во двор, на меня пахнуло сосновым духом, и я увидел: прямо напротив, через дорогу – старое заброшенное кладбище, больше похожее на лес, а чуть левее – церковь с ярко-голубыми куполами.
Было уже поздно, солнце садилось за маковками церкви. Там, где мы стояли, не было высоких домов, открытое пространство создавало ощущение негородского простора. Вдаль, к горизонту, уходила неширокая улица, небо было нежно-розовое, низкое, с золотистой подсветкой легких пепельных облаков. Такое очищающее, лечащее спокойствие было в этом пейзаже. И я подумал, что буду каждый вечер выходить гулять с Катюшкой и любоваться закатом. И библиотека рядом. И две комнаты. А ремонт? Ничего, авось, как-нибудь. Люди мы русские: нам не привыкать стать.
И хотя что-то меня в этой сделке безотчетно беспокоило, хотя очень не нравился мне Анатолий – но это было что-то интуитивное, а разум говорил: соглашайся; смотри, упустишь, больше тебе так не повезет! Я вспомнил о жене, о наших планах. И согласился.
И сразу случилось то, что должно было бы заставить меня еще больше насторожиться.
Анатолий назначил мне встречу назавтра в 11-00 у нотариуса, мы попрощались и разошлись, как мне показалось в вечернем полумраке, в разные стороны. По дороге я нагнал Виктора. Понурившись, сгорбившись, он брел, засунув руки в карманы. Казалось, он не знал, куда теперь идти. Я вспомнил чувство острой жалости, испытанное час назад, и захотелось как-то согреть этого человека, сказать ему хоть несколько добрых слов. Я окликнул его:
- Виктор! Вы теперь куда идете?
Сказано было теплым тоном и с большим участием. И тут произошло чудо: он вдруг неожиданно обрадовался, широко улыбнулся совершенно детской улыбкой и стал подробно рассказывать, называя меня то на «ты», то на «вы», что идет вообще-то к дядьке.
- У меня тут дядька, тут вот он, знаешь, где общага, деревянный дом там, почти что такой, как тот.
- Так вы у него живете?
- Ну.
- Добрый у вас дядя.
- Да ну, ты че: не за бесплатно же. Сто тонн давай – и все. Не за так!
- Откуда же у вас деньги?
- ОН дает.
Произнося это «он», Виктор съежился, как от холодного ветра.
- Не мне, а прямо дядьке платит. Мне, правда, это… тоже по десятке подкидывает каждый день. Чтоб с голоду не сдох, верно?
Он опять так же наивно и широко улыбнулся.
Не знаю, как это объяснить: наверное, все дело в том, что я учитель, я привык заботиться о детях. А этот человек был совсем как ребенок. И я видел, что он потянулся ко мне, что в нем есть какая-то детская отзывчивость на внимание и ласку. И я не мог на это не откликнуться, просто инстинктивно, автоматически – есть, наверное, у педагогов такой вот инстинкт. В общем, мы остановились, разговорились, я его спрашиваю:
- Виктор, вы ведь не против, если я начну ремонт квартиры поскорее? Учебный год начинается, я учитель, буду работать в школе, так мне потом будет некогда.
Только он собрался мне ответить, вдруг сзади раздался голос Анатолия, вроде бы давно ушедшего в другую сторону, и голос необычный, злой, нервный и такой, будто он не подошел, а подбежал к нам:
- О чем вы тут говорили?!
Подозрительно так спросил. Я от неожиданности не сообразил, что и вопрос странноватый, а уж тон! Ответил ему: так мол и так, спрашиваю Виктора, можно ли уже начинать ремонт в квартире. Анатолий немного успокоился, говорит Виктору:
- Ну, ты иди, мы тут сами проконтактируем, давай, пошел!
Тот, видно, привык слушаться, как собачка: действительно повернулся и пошел. А Анатолий не уходит, стоит, утюжит меня своим тяжелым взглядом.
Что означала эта сцена, я понял много позже. Догадаться б тогда, все было бы по-другому. Но что делать: задним умом все мы крепки.
                .      .      .
На следующий день мы подписали договор.
В договоре значилось: «Мы, нижеподписавшиеся, Рябинин Анатолий Александрович, проживающий по адресу: г.Петрозаводск, ул. «Правды», д. 25-б, действующий от имени Мохова Виктора Валерьевича, проживающего по адресу: г.Петрозаводск, ул. Пробная, д.3, кв.1, на основании доверенности, удостоверенной Стародубцевой Е.А., нотариусом округа Петрозаводск РК «28» августа 1997 г. по реестру № 1 – 4278, и Светлов Вадим Петрович, прописан по адресу: г.Пустозерск, ул. Энгельса, д.9, кв.2, фактически проживает по адресу: г.Петрозаводск, ул. Белорусская, 17, заключили между собой настоящий договор нижеследующего содержания:
1) Мохов Виктор Валерьевич, от имени которого действует Рябинин Анатолий Александрович, продал Светлову Вадиму Петровичу принадлежащую ему на праве собственности квартиру, находящуюся по адресу: г.Петрозаводск, ул. Пробная, д.3 (три), кв. № 1 (один).
2) Указанная квартира неблагоустроенная, с печным отоплением, требующая ремонта, двухкомнатная, общей полезной площадью 45,5 кв.м., в том числе жилой площадью 32,2 кв.м., что подтверждается справкой, выданной Республиканским государственным центром «Недвижимость» 25 августа 1997 г. за № 4906.
Инвентаризационная оценка квартиры составляет 19.678.800 рублей.
Указанная квартира продается за 13.000.000 (тринадцать миллионов) рублей.
3) Деньги в сумме 13.000.000 (тринадцать миллионов) рублей Рябинин Анатолий Александрович получил от Светлова Вадима Петровича до подписания настоящего договора.
4) До совершения настоящего договора отчуждаемая квартира никому не продана, не заложена и под запрещением (арестом) не состоит. Судебного спора о ней не имеется.
5) Мохов Виктор Валерьевич прописан в продаваемой квартире на момент подписания договора. Рябинин Анатолий Александрович обязуется выписать Мохова Виктора Валерьевича в срок до «10» сентября 1997 года».
Подписи. Печати.
На самом деле деньги я передал Анатолию не все, мой долг ему был больше миллиона рублей. Он с меня взял расписку, что я ему эти деньги должен вернуть. Сделал я так специально: меня смущал последний пункт – выходило, что деньги я отдам, а бывший хозяин квартиры останется в ней прописан. Долг я собирался вернуть после того, как Рябинин «выпишет» своего «подзащитного», хотя и не вполне понимал, как может один человек откуда-то «выписать» другого.
Пункт этот вызвал сомнения и у нотариуса, интеллигентной сухой тонной женщины, которая «парилась» по этому поводу битых два часа и даже предлагала составить договор по-другому. Но Анатолий сказал, что он очень торопится и для него важно подписать договор немедленно, так как в 13-30 его будет ждать его доверитель, а для него получить деньги сегодня же – вопрос жизни и смерти (тут он выразительно скосил глаза в мою сторону). В конце концов, нотариус сказала, что умывает руки: это наше дело – если я согласен, она заверит договор.
Признаться, когда она так сказала, мне захотелось разорвать соглашение, забрать деньги и удрать. Но я согласился. Мне, правда, показалось, что нотариус с Анатолием спорили друг с другом не совсем естественно и что они как будто бы хорошо друг с другом знакомы. Выбирал-то нотариуса он.
Виктор же на этой церемонии отсутствовал, а появился только потом, когда чрезвычайно довольный Анатолий, а за ним и я, вышли на крыльцо. Анатолий тут же сбегал на Центральный Рынок обменять валюту. Из любопытства я следил за ним: он подошел к группе молодых кавказцев; все они, как на подбор, были крепкие, небритые, в черных кожаных куртках. Анатолий постоял с ними не больше минуты. Тут же слонялся апатичного вида молодой милиционер. Назад карельский Остап Бендер вернулся веселый, шелестя новенькими бумажками.
Тут-то и появился Виктор, как всегда, приниженный и покорный. Анатолий взял его за локоть, сказал: «Ну, давай, поехали ко мне, рассчитаемся,»- они сели в машину Анатолия и укатили. Я остался стоять с договором в кармане, не зная, радоваться мне или огорчаться.
Но судьбе было угодно не держать меня долго в неведении: в тот же день мы с Виктором встретились снова, и на этот раз я, наконец, понял все.
Вечером, по дороге в общежитие, я зашел в большой магазин на Мурманской купить хлеба и пару сосисок на завтрак. И нос к носу столкнулся с Виктором. Он был необыкновенно веселый, радостный, какой-то весь изнутри светящийся. Потом я его больше никогда не видел таким. Конечно, все объяснялось просто: Анатолий рассчитался с ним, у него завелись деньги – а главное, избавившись от Удава, он почувствовал себя вольной птицей.
После приветствий, искренне дружеских, как с его, так и с моей стороны, он тут же, стоя у кассы с бумажным пакетом в одной руке и с бутылкой «Пшеничной» в другой, стал рассказывать:
- Пойду сейчас к дядьке, надо обмыть это дело, верно, Вадим? Вот. Теперь деньги есть, можно жить – верно?
- Что же вы думаете теперь делать, Виктор?
Он как-то недоуменно на меня посмотрел:
- Делать?.. Да че делать, я не знаю! – сказал он как-то наивно-удивленно.
- Ну, от Анатолия вы избавились: теперь вам надо как-то устраивать свою жизнь.
Но он, кажется, услышал только первую половину моей реплики.
- Да ну, е-е… этот Рябинин. Задолбал! Хорошо, отдал мне три лимона, а обещал, собака, пять. Говорит, вы ему еще не все отдали, когда отдадите, он тогда, блин, мне отдаст. Е-мое! А говорил, пять лимонов даст, - болтал Виктор, весь сияя, - а теперь, грит, че, блин, он на меня потратил 800 тонн на квартиру и на еду, а где он, на фиг, столько потратил, ну? Кидал мне по 10 тонн в день, и не фиг делать. Че он, считать не умеет? Верно?
Тут я прислушался повнимательней:
- Сколько, вы говорите, он вам заплатил7
- Ну, я ж говорю: три лимона. И потом еще лимон двести обещал, падла.
- Я не совсем понимаю: ведь вы продали квартиру за тринадцать миллионов…
Лицо его вдруг резко изменилось: только что сиявшее, как круглый масленый блин, оно потускнело, вытянулось:
- Да ну, ты че… Какие тринадцать миллионов? – выдавил он в крайнем изумлении.
- Как, какие? Позвольте: разве Анатолий вам не показывал договор? А как же тогда вы с ним рассчитывались? Вы же должны знать реальную сумму.
Я тоже был в замешательстве. Виктор же, совершенно потрясенный, очевидно, просто потерял дар речи.
- Как вы договаривались с Анатолием, объясните мне?
- Так… он мне сказал, это… твоя квартира плохая, больше пяти лимонов она не стоит. И, грит, за пять лимонов ее, ладно, продам.
- Но, Виктор, вы же знаете, что объявления о продаже квартир есть в газетах: вы бы могли позвонить и узнать, сколько примерно может стоить подобная квартира.
- Ну так этот, Рябинин, он за мной следил все время… ну и дядька… видно, Рябинин ему сунул… А я спал все время, - добавил он неожиданно.
- То есть как: все время спали?
- Ну, там… на зоне… спать не дают, так хотелось, блин, спать.
- Виктор, но вы очень легкомысленно поступили: ведь ваша квартира стоит дороже.
Он все еще смотрел, будто не понимая.
- А скоко, ты гришь, ему дал?
- Тринадцать миллионов.
- Три… Е-мое!!
Он хотел матерно выругаться, но я его довольно резко перебил:
- Постойте, Виктор! Может быть, еще что-то можно сделать. То есть я вас правильно понял: получается, что Анатолий вас все это время опекал, чтобы обмануть, нажиться на вашей квартире?
- Ну!.. Во, сука! Так вот че ему надо было. Я-понский бог! Ну, я тебя найду, сука!
- Постойте, Виктор. Да откуда он взялся, этот Анатолий: он что, ваш родственник, друг?
- Какой, на хрен, друг!.. Не друг никакой и не родственник…
- Что же, он с неба, что ли, свалился?
- Ну, ты пойми: я ж хотел квартиру продать, а он пришел, что, вроде, покупает… сначала эта, Светлана, хотела, вроде, купить, а потом как увидала, че там внутри, отступилась… И этот, Рябинин, пришел…
- Кто такая Светлана?
- Да ментовка… ну, следователь: дело мое вела, тогда еще… знает меня…
- Виктор, но, значит, Анатолий – совершенно чужой, посторонний человек?
- Ну!
- Почему же вы ему поверили?
Этот вопрос опять поставил моего оригинального собеседника в тупик. Кажется, понимай он сам себя, он так бы прямо и ответил: «А я всем верю, блин! Так легче, проще – ты че?» Но он ничего не сказал, только продолжал с недоумением смотреть на меня. В лице его и фигуре опять появилось что-то побитое, жалкое, от прежней радости не осталось и следа.
Потом я убедился, что для него вообще были характерны резкие перепады настроения: от мрачной безнадежности к безоблачной радости; от веселья – к печали – мгновенно, без всякого перехода – как у трехлетнего ребенка.
Да, такого обмануть нетрудно. Теперь я все понял: значит, этот стервятник Анатолий сразу почуял добычу, как только узнал о Викторе и познакомился с ним: увидел, что тот донельзя наивен, забит, обвести его вокруг пальца проще простого. Под видом благотворительности взял на себя все заботы: добывал справки, бегал по чиновным кабинетам – могу себе представить, как обрадовался Виктор, что нашелся добрый человек, взявший все на себя: сам-то Виктор как огня боялся чиновников, да и откуда у него такая целеустремленность, энергия – он целыми днями спал! – и откуда ему знать, как, куда, к кому нужно идти? А Анатолий его еще и кормил, правда, впроголодь, но все же Виктор не голодал, пока был еще нужен. И все это для того, чтобы разом отхватить куш – больше тысячи долларов – с одной только проданной квартиры. Что станет потом с человеком, которого он обобрал, этому жулику, конечно, было все равно.
Но вот что странно. Когда он хвастался своими добродетелями, своей заботой о Викторе, он - показалось мне - был совершенно искренен. В его голосе звучало такое самодовольство, такое любование собой, добрым самаритянином, защитником страждущих, униженных и обиженных. И одновременно он плел сети, чтобы поймать этого страждущего и высосать у него кровь.
Какой любопытный выверт в мозгах!
Хотя – кого-то он мне ужасно напоминал. Ну, конечно: он похож на чиновника из правительства или на депутата.
Я был возмущен. Я совершенно забыл о себе, о своих интересах. Виктору я глубоко сочувствовал, он представлялся мне детски-наивным, но хорошим, несправедливо обиженным человеком, которому я обязан помочь.
Некоторое время я напряженно размышлял. Виктор с надеждой заглядывал мне в лицо. Наконец, я сказал ему очень решительно:
- Вот что, Виктор: это, конечно, ваше дело, и вам самому решать. Но я бы на вашем месте расторгнул договор с Анатолием, забрал у него доверенность, потребовал, чтобы он вернул все деньги, а потом сам продал бы свою квартиру и получил за нее то, что она в действительности стоит. Ведь он вас по сути обокрал на несколько миллионов. Ну хорошо, я понимаю: вы ему за труды что-то должны, маклеру всегда платят. Но пусть бы вы ему заплатили даже миллион, хотя и это непомерно много. Тогда на вашу долю пришлось бы 12 миллионов. Вы же рассчитываете получить в лучшем случае 4 с небольшим миллиона. Вы потеряли на этом почти 8 миллионов! А ведь у вас такое трудное положение: у вас нет, как я понимаю, близких родственников, нет пока работы, нет жилья – вам очень нужны будут деньги. Повторяю, я бы на вашем месте попытался расторгнуть договор. Я готов на это пойти, разумеется, при условии, что вы потом продадите квартиру именно мне и за те же деньги.
Виктор слушал меня необыкновенно внимательно, даже рот приоткрыл. Лицо его, по мере того, как я говорил, принимало все более решительное выражение: я его заразил. Наконец, он спросил:
- Че же мне делать?
- Ну, наверное, вам нужно пойти сначала к Анатолию. Он, скорее всего, не согласится, - тогда, видимо, нужно идти к тому нотариусу, которая заверяла наш договор и спросить ее, возможно ли еще его расторжение и, если возможно, то как это сделать…
- Ага!.. Ладно! – сказал на это Виктор.
И опять я увидел перед собой совсем другого человека: собранного, целеустремленного, губы сжаты, взгляд в одну точку. Он сунул в карман бутылку, зажал подмышкой пакет и решительно двинулся к выходу, забыв попрощаться со мной.
Я заплатил за сосиски и вышел на улицу, крайне возмущенный поведением Анатолия и одновременно сочувствуя Виктору. Мне очень хотелось ему помочь.
                .     .     .
Мысль о расторжении договора засела Виктору в голову, как гвоздь. Тем более, что он вскоре опять очутился без денег. Как это получилось, не совсем было понятно.
Он ведь только что получил целых «три лимона». Как можно буквально за несколько дней потратить столько денег? Я пробовал допытаться у него, но вразумительного ответа не получил. Может быть, он снял комнату или квартиру и заплатил вперед? Нет. Купил себе зимнюю одежду? Нет, у него есть пальто старшего брата и отцовская шапка – ему не надо. Где же деньги? «Ну, а долги-то я отдал,»- мямлил Виктор. «Что, такие большие были долги?» Он мялся, опускал глаза.
Впрочем, наверное, все объяснялось просто. За первой бутылкой «Пшеничной» последовала вторая, за второй третья, за третьей четвертая… Ведь жажда русского человека неутолима, потому что хочется ему не столько опьянеть, сколько окончательно избавиться от себя самого. Да и пил он, скорей всего, не один: на то время, пока у него водились деньги, уж, конечно, нашлись и друзья, и знакомые, и родственники. Как отказать другу в стакане водки?
Словом, три миллиона Виктора словно в печную трубу вылетели.
С Виктором в то время мы встречались у нотариуса, Екатерины Алексеевны. Виктор длинно  и нудно объяснял ей, как его обманул Рябинин, и упрямо твердил, что хочет «все расторгнуть». Екатерина Алексеевна сначала говорила с ним ласково, терпеливо, как с неразумным дитятей, но на третий или четвертый день занервничала:
- Поймите, то, что вы говорите, недоказуемо. Кто может подтвердить, что господин Рябинин заплатил вам не все деньги? Вы должны были раньше думать, когда доверяли ему продажу своей собственности.
Виктор, нахохленный, обиженный, как побитый воробей после драки, ерзал в кожаном кресле и ворчал себе под нос:
- Че раньше… блин, кабута я знал… Ну, ешкин кот! Блин!
Разговор, в общем, получался содержательный. Не знаю, зачем я приходил на эти посиделки: могу объяснить это только тем, что я по-прежнему сочувствовал Виктору и пытался придумать, как ему помочь.
Екатерина Алексеевна, между тем, нервничала все больше и больше, голос у нее становился выше, дрожал и звенел:
- Господин Мохов, послушайте меня внимательно и постарайтесь, наконец, понять! Господин Светлов выполнил все условия договора между ним и вашим доверенным лицом, господином Рябининым. Теперь вы должны выписаться из проданной вами квартиры!
- Ну, выпишусь… че я, отказываюсь, че ли, - ворчал Виктор.
- Так вот – выпишитесь. По договору – вот, пожалуйста, посмотрите – вы должны были это сделать до десятого сентября, а сегодня уже тринадцатое. То есть вы уже нарушили условия договора. И перестаньте, будьте добры, меня перебивать!
- Я не перебиваю… че я перебиваю?
- Вы меня все время перебиваете и никак не хотите понять! Ваши отношения с господином Рябининым касаются только вас и господина Рябинина. Поймите, что это ваша проблема. Если Рябинин что-то вам должен, идите к нему и выясняйте этот вопрос.
- Дак че… я морду ему бить пойду, так, че ли?
- Господин Мохов! Я повторяю, это ваше дело! Ни господин Светлов, ни я тут не при чем. Я не знаю, каковы ваши финансовые отношения с господином Рябининым и не обязана в это вникать, поскольку данные отношения не прописаны в договоре. Расторгнуть договор можно – поймите это – либо с обоюдного согласия сторон, либо в том случае, если одна из сторон явно не выполняет его. В этом случае расторжения договора имеет право требовать другая сторона. В данном случае, если кто и не выполняет в какой-то мере договор, то это вы с господином Рябининым, и вы же требуете его расторжения. Это нонсенс, поймите это!
- Чего, чего?
- Ну то есть это просто глупость! Извините. Это невозможно! Нет никаких оснований расторгать договор. Может быть, нам будет о чем с вами говорить, если здесь будет присутствовать господин Рябинин и он даст свое согласие на полюбовное расторжение письменного соглашения с господином Светловым, конечно, если господин Светлов согласен на это. Ну, теперь вы поняли?
Кончалось тем, что Виктор угрюмо вставал и выходил, я извинялся за беспокойство и следовал за ним, а Екатерина Алексеевна нервно вытаскивала из пачки дамскую сигаретку-гвоздик и в изнеможении откидывалась на спинку черного кожаного кресла.
На улице Виктор начинал жаловаться мне, опять в тысячный раз повествуя о всех кознях Анатолия, и упорно просить меня: «А вы подайте на него в суд, а?» С тех пор, как я сделался собственником квартиры, Виктор стал обращаться ко мне на «вы».
Это тоже была у него идея-фикс: он почему-то решил, что если я подам на Анатолия в суд, то он тогда получит обратно свои деньги.
Сам же он у Анатолия так и не был и не мог толком объяснить, почему. Видимо, он его просто боялся. Нотариус же – так я думаю – казалась ему все же добрее, к тому же она женщина!
Но я отлично видел, что наши с Виктором визиты ей смертельно надоели. Меня она, правда, встречала очень любезно: она сознавала свой профессиональный просчет, понимала, что пострадал именно я. Однажды, без Виктора, она откровенно признала свою ошибку, но сказала, что ничем не может помочь и просила больше ее не беспокоить. Я понимал, что выпутываться придется самостоятельно.
И все-таки я теперь спрашиваю себя: зачем я тогда к ней ходил? Надеялся, что спасение придет само собой – без всяких усилий? Попроси, пожалуйся – и все получишь?
Я все еще жил в общежитии. Кому не знакомы наши российские студенческие общаги? Бесконечно длинные полутемные коридоры, где в самых темных местах нужно двигаться осторожно, чтобы не наступить на кучку, оставленную приблудной кошкой. Кухни с огромными прокопченными газовыми плитами с одной - из четырех - исправной горелкой: чтобы успеть занять ее, нужно вставать в пять утра. А туалеты!
Впрочем, когда-то мне даже нравилось там жить. Но взрослому человеку, обремененному заботами, жить в такой обстановке тяжело. К тому же я давно вышел на работу.
Школа моя находилась у черта на куличках – аж на Древлянке. Я взял в том году 28 часов: спасибо, что дали – надо ведь было как-то самому кормиться и посылать что-то жене. До школы нужно было добираться час: сначала пешком, потом на автобусе. К тому же новая школа, новые дети, новый коллектив. Что говорить: не до Виктора мне было, не до проблем с квартирой.
И все же я часто вспоминал о нем.
Помню, как промозглым утром я шел на работу с тяжеленной, набитой тетрадками и книгами, сумкой в руках. У меня не было с собой ни теплой шапки, ни зимней обуви, ни перчаток. Не было денег все это купить и не хотелось писать жене: посылать по почте хлопотно и дорого. Становилось уже очень холодно: выходя на улицу, я весь дрожал.
Я шел среди таких же озабоченных  спешащих людей, по чужому городу. Самые близкие и дорогие – далеко. Я чувствовал себя одиноким, никому не нужным, заброшенным. И эти осенние улицы с мокрыми деревьями, тонувшими в тумане; эти снующие по ним люди, брызгающие грязью автомобили – все было чужое, враждебное. Я был один со своими проблемами и знал, что если споткнусь, поскользнусь – никто, ничто мне не поможет, зато тут же налетит целая стая Рябининых и сожрет с потрохами. И никому нет дела до меня, до всех нас. А ведь я ответствен за свою семью: я муж и отец.
Катастрофически быстро уходили деньги: не было времени и негде было готовить – приходилось покупать колбасу, сыр, сардельки. Унизительно было чувствовать свою бедность, считать каждый рубль.
И поэтому я часто думал о Викторе. Было что-то общее в моей и его судьбе. Он тоже был слабым человеком, затерянным в огромном враждебном мире. Я жалел его.
В то время Виктор уже жил в своей – то есть в моей – квартире. Как он туда попал, не знаю: видимо, утаил один из ключей (два ключа передал мне Анатолий). Во всяком случае, когда я как-то в начале октября заглянул туда, то обнаружил его там. Он страшно испугался, стал, заикаясь, просить разрешения пожить здесь «два дня», так как ему некуда идти.
- А на что вы живете, Виктор?
Он пожал плечами и жалко улыбнулся. Конечно, я разрешил ему пожить «два дня», но решил с ним серьезно поговорить. Я снимал тогда за 300 тысяч в месяц (это половина моей тогдашней зарплаты) восьмиметровую комнатку – рядом со школой. Пригласил Виктора зайти ко мне, назначил время, дал адрес.
Он действительно явился. В пальто, даже довольно приличном, но в каких-то ужасных разбитых бутсах и без шапки, конечно, немытый (в квартире тогда еще не было воды) и небритый.
Я его усадил на табурет. В моей крошечной комнатушке Виктор казался большим и неуклюжим. Говорю ему:
- Вот что, Виктор, я с вами хочу серьезно поговорить. Я знаю ваши трудные обстоятельства и готов вам помочь, чем могу. Но и у меня обстоятельства сейчас сложные, я не очень много зарабатываю, а между тем, вынужден по вашей милости снимать вот эту комнату за 300 тысяч в месяц. А вы живете в моей квартире совершенно бесплатно.
Он сидит с убитым видом, молчит.
- Так вот, мое терпение тоже не беспредельно, учтите это. Квартиру вы должны как можно скорее освободить: мне ее еще ремонтировать придется, на это тоже нужно время. Я вас пока не гоню, но хочу видеть, что вы что-то предпринимаете для того, чтобы решить свои проблемы. Вам нужно устраиваться на работу – вы ее ищете?
Он смотрит затравленно, молчит.
- Надо искать, и поскорей. Вы кто по профессии?
- Я… этот… плотник.
- А, ну прекрасно. Это очень нужная специальность, насколько я знаю. Идите на биржу, смотрите объявления в газетах.
- Так… Где я возьму газеты?.. Бабок нет!
- Виктор, вы не ребенок: газеты есть в любой городской библиотеке. Рядом с вашей, вернее, моей, квартирой буквально в двух шагах библиотека. У вас есть пока прописка в паспорте, идите и смотрите газеты бесплатно. Кстати, когда вы собираетесь выписываться?
- Выпишусь… там… нужно, сказали, в этом, паспортном столе… заплатить за свет…
- А! Сначала заплатить, а потом можно будет выписаться?
- Ну.. И эту, справку им принести.
- Хорошо, сколько нужно?
Он назвал сумму.
- Значит, так, Виктор, давайте с вами вот как договоримся. Я вам дам сейчас под расписку 150 тысяч, этого вам хватит, чтобы заплатить за свет и выписаться и прожить дней десять. За это время вы должны, во-первых, напряженно искать работу и постараться ее найти; во-вторых, найти себе какое-то жилье; в-третьих, вам придется отработать эти деньги, которые я вам сейчас даю. Я их вам не дарю, понятно? Мне все равно придется делать в квартире ремонт, а у вас там кучи мусора, всякого хлама, старая мебель – так вы все это из квартиры вынесите. Кроме того, раз вы плотник, то сделайте мне внутренние двери и вставьте новый замок: материал для дверей и замок я вам к концу недели занесу.
- Так… инструмента нету… еси б был, так…
- Ну хорошо, тогда вынесите хотя бы весь мусор из квартиры. Учтите, я приду, проверю.
Я в самом деле взял с него расписку, дал деньги, и Виктор ушел от меня значительно повеселевшим. У меня, правда, было какое-то нехорошее чувство, как бывает, когда сморозишь явную глупость и не хочешь себе в этом признаться. Но я тогда еще не разобрался в себе. В общем, мое отношение к Виктору оставалось прежним: я все еще надеялся чем-то помочь ему.
                .     .     .
В те же дни я наведался к господину Рябинину. Мне хотелось выяснить, нельзя ли все же вернуть хоть часть украденных им денег законному владельцу. Анатолий встретил меня без удивления: решил, что я пришел вернуть долг. Но я ему сказал:
- Деньги я вам верну только при одном условии: я приду вместе с Виктором, и вы их у меня на глазах, полностью, до рубля, ему передадите.
Он на это согласился.
- Вообще я считаю, что вы себя вели в этом деле непорядочно, и сейчас обдумываю возможность подать на вас заявление в суд, - добавил я.
Анатолий слегка презрительно скривился, потом порылся в ящике стола, достал какую-то бумагу, снял с нее ксерокопию и молча протянул мне. Там было написано круглым, крупным неровным детским почерком:
«Я, Мохов Виктор Валеревич, дествительно получил от Ребинина Анатолея Александровича все деньги за квартиру (по такому-то адресу) полностью. Притензий не имею». И под этим подпись и дата.
Я вышел в крайней досаде. Боже мой, какой нелепый беспомощный человек! Как он мог дать расписку, где не указана конкретная сумма? Да, этот Анатолий свое дело знает, у него все шито-крыто, не подкопаешься. Но Виктора мне стало жалко еще больше.
По дороге я зашел к нему, но не мог почему-то попасть в квартиру: дверь не открывалась. Стучу – никто не отзывается. Я написал записку: «Виктор, заходил узнать, как у вас дела, но не застал дома. Если будет очень туго, заходите, еще тысяч 15-20, может быть, вам подброшу. Вадим С.» – и сунул ее в дверную щель.
Конечно, я не думал, что он придет: прошло всего три дня, как я дал ему 150 тысяч – о деньгах же написал, чтобы его ободрить, так сказать, морально поддержать, чтобы он знал, что есть на свете человек, который о нем помнит и готов помочь. Но он пришел – в тот же день, вечером.
Было уже поздно, и я не пригласил его зайти: мы разговаривали на улице. Его широкое лицо все улыбалось униженной, просящей улыбкой. Он смотрел на меня, как на Бога, за что-то благодарил, у него даже голос дрожал. Мне кажется, будь у него хвост, он бы обязательно им повилял. Он как-то заискивающе согнулся, съежился, и все улыбался, улыбался.
Мне было одновременно и приятно, и немного противно. Противно, когда человек до такой степени не уважает себя. Но приятно чувствовать себя чьим-то благодетелем! Я действительно дал ему еще 15 тысяч (ведь обещал), вынес полбуханки хлеба, но при этом поинтересовался, почему у него так быстро кончились деньги.
- Так это… Я плитку купил. Она сто тонн стоит… Готовить надо…
Меня это неприятно кольнуло: сам я уже больше месяца никак не мог собрать себе денег на ботинки, а была уже поздняя осень, холод, несколько раз шел снег, я простудился в своих туфельках – а тут человек на мои деньги покупает себе «за сто тонн» плитку и уверен, что так и надо.
Впрочем, на что я жалуюсь: я ведь сам ему эти деньги дал.
Мы договорились встретиться на следующий день у конторы Анатолия и на том расстались.
                .     .     .
Через день, в «офисе» Анатолия, я передал миллион двести тысяч непосредственно в руки Виктору, а Анатолий вернул мне расписку.
«Офис» представлял собой крохотную комнатешку, треть которой занимали ксерокс и стальной сейф, треть – стол с компьютером и принтером. На церемонии присутствовал и «ассистент», очаровательная молодая женщина, выглядевшая по-деловому: светло-бежевый, в полоску, строгий костюм, почти никакой косметики, корректные манеры. Тем не менее, было в ней что-то неприятное, хитренькое, заманивающее.
Я знал, что «ассистент» Анатолия - по совместительству его гражданская жена. Интересно, сколько он ей платил: за основную работу и за совместительство?
Было страшно тесно, мы с Виктором сидели колени в колени. Виктор под конец устроил скандал, угрожал Анатолию, поминая своих криминальных дружков, ругаясь и называя Анатолия на «ты». Тот отвечал, не теряя достоинства, но сцена все же вышла безобразная. Я ушел с испорченным настроением.
К несчастью, мое неважное самочувствие объяснялось не только неприятными впечатлениями. Я серьезно заболел. В тот же день у меня подскочила температура, я слег на несколько дней и долго не мог полностью оправиться. Виктора я после этого увидел нескоро.
                .   .   .
Наконец, я собрался заглянуть в свою квартиру. Дверь и на сей раз не желала открываться. Я довольно долго и громко стучал.
Наконец, там кто-то заворчал, как цепной пес; послышались стук и скрип, будто не дверь городской квартиры открывали, а ворота средневекового замка. В щели показалась хмурая заспанная физиономия Виктора. Он явно не желал пускать меня в квартиру. Пришлось очень настойчиво предложить ему открыть дверь пошире, что он весьма неохотно и выполнил.
Входя, я споткнулся о лежавшее на полу толстое бревно: его-то, видимо, и приставлял к двери Виктор, дабы воспрепятствовать хозяину квартиры проникнуть в нее. Это мне не очень понравилось и не улучшило моего настроения.
Не улучшило его и то, что – как я без труда обнаружил – в квартире все «лежало на своих местах»: старые тряпки, строительный мусор, какая-то проволока по-прежнему горой были навалены в маленькой комнате; в большой все так же стояли допотопный шкаф с полуобгоревшим боком; старый, заляпанный известью и краской, кухонный стол, когда-то белый, а теперь желто-серый, и кухонный же буфет без стекол, дно и все полки которого были, как и прежде, устланы окурками и яичной скорлупой. Это меня возмутило: выходит, за все это время он палец о палец не ударил, чтобы привести квартиру в порядок.
И, конечно, он так и не выписался. Разговаривал он со мной хмуро, неохотно, держался откровенно враждебно: это опять был какой-то другой, новый человек.
Я стал тоже хмуриться.
- Но, позвольте, Виктор, я дал вам деньги именно затем, чтобы вы выписались.
- Кушать мне надо… ты че, ешкин поц!..
И он грубо выругался.
- А вот это ваша проблема. И не ругайтесь, это плохо кончится для вас.
Он угрюмо замолчал, исподлобья глядя на меня с явной ненавистью. Я даже немного растерялся: что это с ним? Мне стало не по себе: он физически явно сильнее меня, в углу у печки стоит топор – черт его знает, чего от него можно ожидать?
Но я постарался не подать виду и говорю ему:
- Если вы немедленно не выпишетесь, я подам в суд и вас выселит милиция.
- Ну и подавайте… Я не выпишусь… Мне участковый сказал: это твоя квартира, не фиг выписываться… а че потом делать будешь… Не буду я выписываться!
Тут я понял, что мой собеседник опять находился под влиянием внушения, на этот раз исходившего от участкового, который, очевидно, решил таким способом избавить себя от лишних хлопот: зачем ему еще один бомж на участке? А так у подопечного хоть квартира есть, прописка.
Спорить с Виктором я не стал, сказал ему:
- Как хотите, если вы предпочитаете решать вопрос через суд, то давайте так и сделаем. Мне так проще.
Мой решительный тон, видимо, подействовал на него, он хотел что-то ответить, но я уже повернулся и, не прощаясь, вышел.
                .   .   .
В Петрозаводске в то время был у меня только один друг: преподаватель университета, у которой я защищал диплом, Соколова Анна Андреевна. Это именно она нашла мне работу. Я ей часто звонил, рассказывал о своих печальных обстоятельствах. Она очень волновалась, ругала меня, давала кучу советов, которые, в основном, сводились к тому, что от Виктора надо любым способом избавиться, выселить его с милицией – вообще вести себя решительно. Он дурной человек, наверняка, пьяница и бездельник, и сам виноват. А я должен заботиться о себе и своей семье.
Кстати, не только она одна давала мне подобные советы.
Но до поры до времени благие намерения моих доброжелателей приводили к прямо противоположному результату: я упрямо стоял на своем, тем крепче, чем больше старались меня сдвинуть с места. Я думал: «Выгнать беззащитного одинокого человека на улицу, среди зимы!» Конечно, это было в моих глазах ужасным, бесчеловечным поступком. Анну Андреевну я даже осуждал, не мог понять, как она может быть такой жестокосердной.
В тот день, когда мы так враждебно расстались с Виктором, я позвонил Анне Андреевне. На этот раз она не только разволновалась, но и рассердилась:
- Вадим, а я что говорила вам, ну-ка вспомните? Ну признайтесь, что вы просто дурачок! Немедленно идите в суд, в прокуратуру, в милицию, куда хотите, и решайте это дело, давно пора!
Смутила меня Анна Андреевна. Она ведь по отцу дворянского происхождения: уж такая вежливая, такая корректная. А тут!
Когда меня в последний раз «дурачком» величали? Вообще-то все мои знакомые, да и я сам, убеждены, что я очень умный человек. Преподаватель, рассуждаю умно, книг сколько прочел!
А что, если того… в самом деле? Если я действительно просто-напросто ДУ-РА-ЧОК?
Почему я забочусь о совершенно чужом человеке больше, чем о собственной жене и маленькой дочке? Почему я должен щадить его, если он ведет себя как последняя свинья? Да и надоела мне эта тягомотина с квартирой.
Словом, сердце мое ожесточилось против Виктора, и на следующий день я подал в суд заявление с просьбой о его принудительном выселении.
                .      .      .
Мне было нелегко это сделать. Я долго относился к Виктору, как к своему ученику, как к ребенку. Но ведь он не был ребенком.
Я понимал, что виноват перед Машей и Катюшкой. Они доверили мне этот переезд. А я? Что делал я все это время? Мне было очень стыдно перед ними.
И все-таки я не мог не думать о Викторе. Зачем он цепляется за эту прописку? Ведь это нужно не ему, а участковому. Ведь только благодаря моему участию он жил все это время в моей квартире. Право было на моей стороне. И он опять сделал самое глупое, что можно было сделать: оттолкнул от себя единственного человека, который ему сочувствовал и хотел помочь.
                .    .    .
Итак, я подал в суд. Виктор, к моему удивлению, «вчинил» мне встречный иск. Привожу этот любопытный документ полностью, сохраняя орфографию, пунктуацию и особенности стиля автора:
                Петрозаводский городской федеральный Суд
                Истец: Мохов Виктор Валеревич
                Ответчик: Светлов Вадим Петрович
                Третие лицо: Ребинин Анатолей Александрович
                Встречный иск.
29 августа 1997 г. мною через ребинина А.А. была продана квартира ул.Пробная, д.3, кв.1 Светлову В.П. по договору купли продажи данная квартира была оценина в 13.000.000 миллионов рублей фактически ребинин передал мне за квартиру три миллиона рублей. Пользуесь тем что я ранее стоял на учете в нарколагическом диспацере (по алкаголизму) он обманым путем, взял с меня расписку в том что я к нему не имею притензии. Теперь Светлов требует моего высиления из квартиры за которое мне деньги не заплатили.
Прошу отказать ему виске и сделку купли продажи признать не действительной.
                Мохов. 02.12.97.
Конечно, он был обречен: совершенно беспомощный, без денег, чего он мог добиться в суде? Да и дело было слишком ясное. Сам этот «встречный иск» тоже, конечно, придумал не он, а участковый: пытался отвоевать ему жилплощадь, а себе относительный покой.
 Не буду описывать процедуру суда: это тяжело и неинтересно. Скажу только, что ждать самого суда пришлось два месяца, а исполнения решения – восемь месяцев.
Виктор явился в суд совершенно уничтоженный, приниженный, раздавленный, измученный, видимо, голодный. Уселся на краешек скамьи напротив меня, снял свою лохматую шапку и с большим опозданием робко, заискивающе поздоровался со мной:
- Здравствуй, Вадим!
Я не ответил и даже не посмотрел в его сторону.
Мы сидели в полутьме длинного коридора довольно долго, чуждые и враждебные друг другу. Хотя нас разделяли три метра расстояния, между нами возникла незримая стена отчуждения, и ни я, ни тем более он уже не смогли бы ее преодолеть.
Виктор сгорбился, съежился, втянул голову в плечи.
Я вспомнил, как впервые увидел его, тогда, в Центре репетиторства. С тех пор прошло 5 месяцев, 7 месяцев как он освободился из тюрьмы. И вот он так же сидит, ничего не чувствуя, ни о чем не думая, приниженный, ограбленный, раздавленный. Бедный, бедный Виктор! На что ему его свобода? Как может самостоятельно жить такой человек: беспомощный, ни на что не способный, ничего не умеющий, с умственным и личностным развитием пятилетнего ребенка? Нет, он безнадежен, и никто, ничто не поможет ему. Мне нужно было понять это с самого начала.
Но вот странно – повторись все снова, и я не знаю, как поступил бы. Ведь мы, русские, любим не деловых, умелых, честных, ответственных – а УНИЖЕННЫХ И ОСКОРБЛЕННЫХ. Будто это достоинство какое-то, если тебя унижают и оскорбляют. И нимало не задумываемся: а ну как эти самые униженные на самом-то деле свиньи свиньями?
Я сидел на жесткой скамье, смотрел на жалкого человека напротив и вспоминал его же при нашем предыдущем свидании: эти ненавидящие глаза, это враждебное лицо.
И я понял тогда: несчастный человек только тогда заслуживает сострадания, когда он тяготится своим несчастьем и делает все, чтобы из него выбраться. Когда, несмотря ни на какое несчастье, все-таки остается человеком.
А свинья, счастливая ли, несчастная, четвероногая или двуногая – сочувствия не заслуживает.
                .     .     .
Виктор барахтался до конца. Когда суд определил «выселить Мохова В.В. без предоставления другого жилого помещения», он подал кассационную жалобу в Верховный суд республики. Он тянул, оттягивал неизбежный конец. Мне казалось, что этот человек, как клещ, впился в меня и теперь уже никогда не отпустит.
Но прошла тяжелая зима, прошла и слякотная весна, кончился учебный год. Виктора, наконец, выселили.
В один из первых теплых июньских дней я пришел осмотреть квартиру перед началом ремонта. День выдался солнечный, я сорвал с окон грязные вонючие тряпки, служившие занавесями, - и, Боже мой, что же я увидел!
Виктор явно пользовался только большой комнатой, трехстворчатое окно которой выходило на улицу. Эту комнату я уже описывал, добавлю только, что он и спал, и готовил в одном и том же углу, и здесь же сушил на проволоке белье (один закаменевший дырявый носок так и остался висеть у самого изголовья постели). Спал он на кровати с продавленным и в одном месте основательно прожженным матрацем. Над кроватью наискось, почти на целый метр, тянулась сделанная углем прямо на обоях надпись:
              ЗАВСЕ ЛЕГАВЫМ ОТОМЩУ
Белья – как сообщили мне потом соседи – у Виктора не было вовсе, не было и одеяла: он наваливал на себя всю свою одежду. Печей, не имея дров, топить он не мог; из электроприборов была у него одна только плитка. Квартира – на первом этаже, угловая, в старом деревянном доме – да при карельском климате. И он прожил в ней всю зиму!
В другом углу большой комнаты, напротив окна, были горой свалены омерзительного вида старые тряпки, сгнившая обувь, все невероятно грязное, слипшееся, дурно пахнущее. Виктор ничего так и не выбросил.
Вторая комната, окном во двор, была превращена в сарай. Окно забито горбылем, пол весь завален осколками кирпича, строительным мусором, битым стеклом, всякой дрянью. Проход из коридора завешен драным засаленным одеялом. В углах – прогрызенные крысами огромные дыры.
Но самую ужасную картину представляли туалет и кухня. Дверь у туалет уцелела, но низ ее был также изгрызен и в этом месте к двери прислонено то самое бревно, о которое я когда-то споткнулся. Унитаз расколот, в отверстии то и дело мелькают стремительные крысиные тела и слышится пронзительный писк. Потолок разрушен, торчит дранка, концы каких-то досок. Водопроводной трубы нет.
В кухне воды тоже не было, раковина совершенно проржавела, буквально сгнила, пол под ней тоже сгнил и провалился.
Но самое ужасное, что все пространство вдоль стен здесь было заставлено банками, бутылями, ведрами, до краев полными экскрементов. Все это давно почернело, слежавшись в однородную массу. Ни одного из этих сосудов «хозяин» не вынес из квартиры: они так и стояли тут, видимо, все это время.
Боже мой, как же можно было тут жить? Но Виктор жил и, очевидно, мог бы просуществовать здесь еще долго, может быть, многие годы.
Как я узнал от соседей, Виктор жил тем, что ходил на ближайший рынок и там прислуживал кавказцам: таскал ящики с товаром, бегал за сигаретами и пивом. Несмотря на скудные заработки, он регулярно напивался и в пьяном виде буянил, так что его, пьяного, боялись. Раз он чуть не спалил себя и весь дом, заснул с папиросой во рту: соседи увидели дым и вызвали пожарных.
Все были рады, что я избавил их от Виктора: а ведь он родился в этом доме, в этой квартире, прожил рядом с этими людьми столько лет. Старушки из нашего подъезда говорили мне:
- Сидишь, сидишь, все думаешь, когда ж он, ирод, нас подожжет? Слава те, Господи, избавились!
А я думал: странное дело! Пока этот человек сидел в тюрьме, он никому не мешал. Вышел на волю и отравил жизнь доброму десятку ближних своих: мне, нотариусу, участковому, соседям. Да и себе.
Может, такому действительно лучше остаться в тюрьме? Ведь сколько зла принесло его освобождение! Хоть и не злой он вовсе.
И только для одного человека освобождение Виктора стало манной небесной – для г-на Рябинина. Этот Виктор будто специально создан для того, чтобы на нем паразитировать. Такие люди – питательная среда для двуногих хищников. Наивные, беспомощные, несамостоятельные, а потому безгранично доверчивые, в то же время феноменально выносливые, способные выживать и размножаться в нечеловеческих условиях – не они ли причина того, что сотни лет  роскошно живут и плодятся в моей стране двуногие паразиты?
Кто же был этот человек, случайно встретившийся на моем жизненном пути? Редкая аномалия, извращение человеческой природы? Или крайнее концентрированное выражение тех черт, которые от века присущи нам, русским – народу, долгие века не знавшему ничего, кроме рабства?
Разве «неуклонность в бедствиях» – способность переносить любые лишения и унижения – не исконно наша черта? А наивность, доверчивость? Непрактичность?  Инфантильность?
А я сам – разве немножко не Виктор? Разве я – не такой?
Если б я не был таким, разве все это могло со мной случиться?
Что если величие нашего народа не в имперских амбициях, а в этой вот удивительной способности выделять из себя свои отбросы: наиболее ничтожных, бездарных и аморальных людей, способных только паразитировать на обществе, ничего не давая ему взамен – и вечно питать и питать эти отбросы, выкармливая их телом своим – все принося им в жертву?
Неужели в этом наша миссия на Земле?
Кому живется счастливо, вольготно на Руси? Рябининым.
Один мой знакомый как-то сказал: «Россия думает дерьмом, а срет мозгами». То, что должно выводиться из организма – социальное дерьмо, ни на что полезное не годное – у нас поступает в государственный «мозг» и сохраняется там. А мозги нации, ее совесть – ими мы… срем!
Отчего это так?
Да, нелегко было делать ремонт в такой квартире. И все это время не отпускали меня тяжелые, мучительные мысли.
                .    .    .
В конце октября – начале ноября я уже ночевал в своей квартире, хотя еще до конца не отремонтированной. Как-то ночью проснулся от неясного ощущения тревоги. Приподнялся на постели, напряженно прислушался – и услышал какие-то странные звуки: будто снаружи кто-то хлопает ладонью по стене. Подошел к окну – ничего. Пошел в маленькую комнату и увидел какую-то призрачную тень за окном: она медленно двигалась, качаясь, вдоль стены.
Я постучал костяшками пальцев по стеклу, человек – он был в пиджаке, без шапки и пальто, видимо, сильно пьяный – отшатнулся, и я узнал в нем Виктора. Он постоял, качаясь, потом отошел подальше и рухнул на землю под кустом черемухи.
По ночам уже начались заморозки, земля была покрыта инеем. Я был уверен, что долго Виктор так не пролежит.
Но наутро дворник сообщил мне, что приходил Мохов, ночевал под окнами, к утру ушел.
- Да ведь температура была минусовая. Он же схватит воспаление легких!
- Не-е, ниче ему не сделается! Это такая толстокожая скотина: встал себе и пошел, и хоть бы один хрен ему!
И действительно, ничего ему не сделалось.
Через несколько дней ко мне заглянули две милые женщины: одна маленькая полная, в очках, другая высокая и худая – они оказались медсестрами из наркологического диспансера, того самого, где когда-то лечился от алкоголизма Виктор. Оказывается, он сейчас у них. Нет, не болен, просто врачи его жалеют, кладут на время, потом выписывают, он опять приходит. И всем рассказывает, как я его выжил из квартиры. Вот они пришли узнать. Я им все объяснил, они извинились и ушли.
А совсем уже недавно я снова вспомнил о Викторе.
Рядом с нашим домом, напротив церкви, стоит почерневшая, вросшая в землю изба. В ней живут люди: какая-то древняя старушка, я часто вижу ее на улице в резиновых сапогах либо в валенках, в допотопном пальтишке – она тащит, задыхаясь, ведро от колонки с водой. Говорят, она была врачом. Еще живет в избе бизнесмен: у него есть грузовик и он торгует дровами.
Как-то я проходил мимо и увидел на черной, как уголь, стене сделанную мелом надпись:
                ВИКТОР ЖИВ
И хотя я знал, что такие надписи делают подростки, имея в виду, конечно, не Виктора Мохова, а Виктора Цоя – я сразу подумал: да, Виктор жив! Такого не так-то просто уморить. Он жив, к кому-нибудь присосется, разжалобит, пожалуй, еще нас переживет.
А главное: Виктор жив в каждом из нас. Вот идут по улице люди – и каждый из них Виктор: кто в большей, кто в меньшей степени. В каждом из них живет Виктор!
И мне стало как-то не по себе от этой мысли.
                .    .    .
Прошло шесть лет. Мы давно уже все жили в Петрозаводске, в той же квартире. Маша нашла работу, Катюшка пошла в школу.
Однажды я получил письмо от Виктора Мохова: последнее напоминание о нем.
Он писал:
«Вадим ты думал что дабился сваево но ты ошибаишся. Я найму адвоката из золотой питерки и отсужу квартиру. Вот так Вадим!»
Честно говоря, не знаю, что это – «золотая пятерка» адвокатов? Наверное, пять лучших адвокатов в мире. Или в Петрозаводске?
На конверте не было обратного адреса, но я разглядел штемпель Калевальского района. Значит, живет, кто-то его приветил. Жив.
А совсем уже недавно получил я весточку и об Анатолии. Раскрыл местную бесплатную газету «Медведь», там на первой странице – список депутатов, избранных в городской совет. Под номером 8 значился Рябинин Анатолий Александрович, директор ООО «Центр репетиторства и консультаций».
Что ж, депутатство ему не помеха. Да и кто из наших депутатов лучше него? Почти никто. А некоторые – хуже.
Ну а кто за него проголосовал? Викторы. Пошли и проголосовали.
Виктор жив. По-прежнему жив. И будет жить долго.