Вот моя деревня. Часть 4. Детство трудовое

 Часть 4. Детство трудовое.

Глава1. Пастушок
 После войны жизнь в деревне потихоньку налаживалась. У многих появились коровы, и с весны понадобился пастух. Им, по договорённости с родителями, стал мой старший брат (15 лет). А меня на летний период отдали ему в подпаски (чтобы не болтался).
     Брат, конечно, был главным, но в этом возрасте он имел много «личных дел и интересов». Поэтому он строго-настрого приказывал мне оставаться со стадом, а сам отлучался «по делам» почти на весь день. Я был послушным ребёнком, и, как гончая собака, с утра до вечера босыми ногами носился за коровами, которые так и норовили то жнивьё потоптать, то сад очистить от фруктов-падалицы, то ещё какую потраву совершить. В жаркое время коров донимали оводы (огромные мухи с длинными жалящими хоботами). Как только раздавался зудящее-звенящий звук, коровы, задрав хвосты, мчались, не разбирая дороги, со скоростью орловских рысаков, и меня, девятилетнего пацана, не признавали за вожака.
     А с одной коровой, по имени Гулька, стали, как говорится, «не разлей вода». Гулька недавно отелилась, и всё время стремилась возвратиться в сарай к своему выкормышу. А поскольку я всё время становился на её пути, лезла целоваться. Правда, глупая, не знала, что целуются губами, а не рогами. Наверно она думала, что такое великолепное украшение на её макушке для меня приятнее, чем её слюнявые губы, поэтому всегда выставляла их вперёд. Я любовью к ней не пылал и, размахивая хворостиной, показывал, что она мне не пара. Некоторое время она побаивалась моей хворостины, но потом набралась наглости для решительного объяснения. Я опешил и не успел увернуться. Её поцелуй рогом под ребро свалил меня на землю. Гульке показалось этого мало, и она, в порыве «нежности», упав на передние колени, пожелала потискать меня покрепче. Хорошо, что я упал в ямку. Гулька всковырнула землю рядом, а я успел «любезно» приложиться коленом к её морде. Она поняла, что «дружба» не удалась, поднялась с колен и, что есть духу, помчалась домой. Я немного полежал и поплакал, дрожа от страха и боли, потом понял, что до вечера меня никто искать не будет. За это время из меня вытечет вся кровь, и, самое главное, коровы разбегутся. Этого я боялся больше всего. Я встал, перевязал рубашкой рану и, несмотря на головокружение, поковылял к хозяину Гульки. Тот встретил меня матерным приветствием: что это за пастух, которого скотина не слушается? Он проводил корову обратно к стаду и ушёл. А Гулька поняла, что я слаб, и устрашающе мотнув рогами в мою сторону, снова двинулась домой. Мои писклявые крики «Куда пошла, Гулька!», «Гулька, назад!» на неё не действовали. Что делать? Я страшно боюсь этой коровы – забодать может. Но ещё страшней ругательства её хозяина. Я забегАл вперёд, кидал в неё камни, но не очень метко, потом кидал палки, но Гулька всё игнорировала и продолжала переть, как танк. Меня взяла злость - какая-то скотиняка мне угрожает! Надо ей рога обломать! Я нашёл толстую и тяжёлую палицу (по нашему – дрын), дрожа от страха, встал на пути коровы и делал резкие движения. Гулька сначала не поняла, что это значит, и, выставив рога на меня, продолжала идти вперёд. Первый мощный удар дрыном по костной части морды заставил её удивлённо остановиться. Я тут же нанёс ей второй удар, от которого она отпрянула, но не повернула назад, а решила обойти меня. Я уже смело заскочил наперёд и нанёс третий удар по рогам. Тут она поняла, что обойти не удастся и повернула назад. Я упал на траву. Руки и ноги у меня дрожали, сердце бешено колотилось от только что пережитого страха. Я надеялся, что Гулька больше не посмеет меня ослушаться, но не тут то было. Она снова и снова рвалась домой. Но, слава Богу, я научился её возвращать. Побороть страх перед разъярённым животным – это моя вторая маленькая победа.


Глава 2. Житие деревенское
     Весной 1947 года в наше село пришли работники сельсовета и начали агитировать за создание колхоза. Поскольку на этот раз не требовали вносить в общак скотину или какое другое имущество, то все взрослые (и мои родители тоже) записались. Отцу с матерью поручили выращивать телят, которых только что отделили от коровы. Их немного подкармливали молоком и отрубями, но бОльшей частью приучали пастись на травке. Последняя функция досталась мне, поскольку родителям хватало заботы по домашнему хозяйству, старший брат оставался пастухом деревенского стада, а две старшие сестры работали в садоводческом звене. Пасти телят в свободное от школы время стало моей постоянной обязанностью на несколько лет.

      В 1951 году я окончил семилетку. Эта школа находилась в соседней деревне, и мне приходилось ежедневно топать семь километров туда, а потом обратно. Школа-десятилетка находилась ещё дальше (12 км), интерната при ней не было, поэтому моя учёба оборвалась. Мне было 14 лет. На самостоятельную работу в колхозе родители меня не пустили. Зато я стал полностью замещать их на телячьей ферме.

      Минул ещё год. Мне исполнилось 15 лет, и я пошёл на самостоятельную работу в колхоз. Мне вручили пару гнедых с телегой и назвали ездовым. Мне пришлось наравне со взрослыми таскать фруктовые ящики весом по 40 килограмм, грузить мешки, брёвна и прочие тяжести, отчего вскоре обозначилась паховая грыжа. Много позже я узнал, что по закону детский труд должен быть облегченным, но в колхозе он не действовал.

       Вспоминается случай. В зимнее время кони находились в одном помещении с колхозными коровами. Для них отделили угол лёгкой перегородкой из трёх досточек. Зима была трудная. Сена было заготовлено недостаточно, приходилось его экономить, перемешивая с соломой. Для молочного стада с центральной усадьбы колхоза часто привозили дерть. Для моих коней тоже должны были присылать овёс, но почему-то не присылали. Как я потом узнал, в отчётах регулярно фигурировал овёс, якобы отправленный мне, но куда он девался, я, пятнадцатилетний мальчишка, узнать не мог. А выкручиваться как-то надо. Жалко лошадей, они сильно исхудали. Поэтому, когда коровам привозили дерть, я пытался улучить момент и в отсутствие скотниц покормить ею своих подопечных. Скотницы иногда замечали это, некоторые злобно ругались.
    Однажды я подобрал такой момент, когда в скотном дворе никого не было, стал развязывать мешок с дертью. Пока я возился с туго затянутыми тесёмками, звякнул засов. Я, боясь быть застигнутым на месте преступления, мгновенно перепрыгнул через гору мешков и присел за ними. В коровник вошла скотница по имени Матрёна, тридцатилетняя солдатская вдова. Она была из тех, которые глядели на меня исподлобья, и при всяком удобном случае криком оповещала всё село, что я вор. Сейчас она окинула взглядом стойла. Не увидев ничего подозрительного, она взяла мешок дерти и понесла вокруг не просматриваемой стены конюшни в сторону своего дома. Там у неё были свои коровы и поросята. Такой случай я, конечно, не мог пропустить.
 -   Тётка Матрёна, куда это вы тащите колхозное добро?
     Матрёна уронила мешок, но не растерялась и подняла крик. Сбежались люди, и скотница всем объявила, что это я украл мешок дерти. И представляете, хотя мешок лежал недалеко от дома Матрёны, а мой дом находился в другой стороне, ей поверили. Я - молодой, поэтому вороватый. Бригадир перевёл меня в садоводческое звено.

    В зимнее время все силы деревенской бригады были направлены на обрезку деревьев. Меня перевели на обрезку в начале февраля 1953 года, прикрепили к опытному обрезчику, и к началу марта я уже считался квалифицированным. Мне поручили обучить этому искусству девицу по имени Маня. В течение десяти дней я должен был показывать ей на практике, как омолаживать старые деревья, как прореживать буйно разрастающиеся молодые, какие почки следует оставлять для урожая или стимуляции роста, как формировать крону.
    Маня была девицей своеобразной. Сельчане называли её фифочкой. Одевалась она с претензией на модность и без учёта специфики работы в саду. Например, зимой все девушки надевали отцовские брюки (ни о каких спортивных костюмах, гамашах и рейтузах в то время речи не было). А Маня надевала чулки, которые были чуть выше колен, и расклешённую юбку (впрочем, юбки клёш тогда были самые модные), которую озорной ветер нередко приподнимал. Окружающих при этом освещала яркая белизна маниных бёдер. Женщины откровенно плевали в её сторону, называли шлюхой; сверстницы говорили ей с укоризной: «Маня, ну как тебе не стыдно? Ты же и нас ставишь в неловкое положение». Но Маня не менялась. Зимой она мёрзла. Домой уйти было нельзя – ещё действовал закон военного времени о прогулах. Поэтому Маня искала затишное или утеплённое место. Чаще всего она оказывалась в компании мужчин, которые с удовольствием её приглашали, разводили для неё костёр, укутывали своими телогрейками. В благодарность она всех одаривала лучезарной улыбкой, звонким, как колокольчик, смехом и разрешала то одному, то другому шутливо обнять её.
    Деревья в саду были в основном старые и высокие – до 20-ти метров, с раскидистой  кроной (низкорослые, карликовые  деревья ещё не селекционировали, пальметные сады не изобрели). Ряды существующих деревьев были длинными: Одному обрезчику приходилось обрабатывать ряд несколько дней. Бригада начала обработку своих рядов в предыдущие дни и сейчас находилась примерно в середине сада, а я пошёл с Маней к окраине, то есть, к началу ряда.
    Первое же дерево в ряду оказалось огромным. Более того, ближайшая ветка на нём оказалась на высоте, примерно в два человеческих роста. Мне не составляло труда влезть на него, но Маня не может.
 -  Что будем делать? – спрашиваю я.
 -  Коленька, ты присядь на корточки, я стану на твои плечи, ты поднимешься, и я достану до ветки.
    Я с сомнением посмотрел на Маню, фигура которой была более плотной, чем моя. Но самолюбие не позволило мне отказаться. Я присел на корточки у ствола. Маня потопталась своими ботиками по моей спине, затем встала на плечи. Я, перебирая руками по стволу, потихоньку поднялся. Но Маня не достала до ветки, о чём и уведомила меня своим голоском-колокольчиком. Я поднял голову, чтобы посмотреть, далеко ли ещё тянуться, и… не увидел дерева.
    Я увидел купол маниной юбки, точёные ножки, прикрытые чёрными чулками чуть выше колен, белые-белые бёдра, аккуратную попку в белых трусиках с оборочками. И где только взяла такие? В нашем латаном-перелатаном мире многие девушки вообще не имели трусов. А тут…переливчато-блестящие, узенькие, аккуратно прикрывающие интимное место и промежность, оставляющие открытыми плотные ягодицы, нешироким пояском обвивающие тазовую часть и замыкающиеся на левом боку маленькими никелированными крючочками.
    Несмотря на шок, я понимал, что надо руками приподнять Маню ещё выше, чтобы она могла достать ветку и уцепиться за неё. Но руки самопроизвольно прошли мимо ботиков и, продвигаясь по маниным ногам, поднялись туда, где резала глаза белизна бёдер. Жаль, что руки коротковаты и достают только до колен. А хотелось бы выше, туда, где масса… По-видимому, Всевышний услышал моё желание: манины колени начали подгибаться, попа всё ближе и ближе. Вот, наконец, упругие полушария в моих ладонях….
      Тут я почувствовал, как тяжела Маня. Мои ноги подкосились, и мы рухнули на землю. Отдохнув немного, мы повторили попытку, предварительно подкатив к стволу камень. С большими потугами я встал, и Маня, слава богу, смогла ухватиться за ветку и подтянуться. Через несколько секунд я был там же.
    Я предложил Мане производить обрезку вокруг центрального ствола, потому что вокруг центра растут одни жировики (бесплодные молодые побеги), которые следует удалять без всякой жалости. Сам  взялся за боковые ветки (ведь план по обрезке мне не снизили).
    Прошло некоторое время. «Коленька», - услышал я голос-колокольчик сверху и поднял голову. Ба!.. У меня открылся рот от изумления. Маня находилась почти на самой вершине. Юбка её была поднята до талии, а хвост зацепился за сук далеко в стороне. «Интересно, как юбка туда залетела? Ведь ветра не было». Но всё равно надо лезть на выручку. Белизна маниных ног и серебристо переливающихся трусиков буквально слепила мне глаза, но я был робким юношей и постарался пролезть, не прикоснувшись к Мане. Поднявшись вверх, я отцепил юбку. А Маня… не привела себя в порядок, взяла меня за уши и подтянула лицом к бюсту.
      Был солнечный мартовский день с температурой примерно 15 градусов, без малейшего ветерка. А мы, как две большие птицы, на вершине высокого дерева…

     Весной 1953 года правление колхоза наградило радиоприёмником бригаду, состоящую из жителей нашей деревни. Радиоприёмник решили установить в здании коровника, на конце которого была большая комната с отдельным входом. Комната использовалась как центр для сбора бригады, для проведения сельских сходов и для вечерних посиделок.
    В то время не было стандартных штепселей, розеток и других разъёмов: из радиоприёмника (Родина-47) торчал просто пучок проводов; такой же пучок торчал из приложенной к нему сухой батареи. Провода следовало соединить определённым образом, но никто не знал как. Мужики соединяли провода и так и эдак, но приёмник молчал. Я крутился около них и вдруг рассмотрел почти незаметные одинаковые метки на проводах, выходящих из приёмника и батареи. Меня осенило.
 -  Я знаю, как правильно соединять! – вырвался у меня торжествующий возглас.
    Мужикам надоело возиться без толку, и они уступили место мне. Через две минуты радиоприёмник заговорил. После всеобщего ликования, бригадир назначил меня ответственным за его включение и выключение. Этот радиоприёмник определил мою профессию на всю жизнь.

     Когда стал самостоятельным колхозником, зарегистрировался в комсомольской организации (в комсомол вступил вместе с сестрой во время учёбы в седьмом классе). В нашей деревне других комсомольцев не было, комсомольская ячейка не получалась, поэтому нас приписали к ячейке при правлении колхоза. Я всё время надеялся, что правление колхоза пошлёт меня на курсы механизаторов (семилетнее образование считалось достаточно высоким), но оказалось, что претендентов много в центральном селе Бахчи-Эли, где находилось правление. До отдалённых деревень очередь не доходила. Стало понятно, что здесь мне ничего не светит, кроме как «быкам хвосты крутить».

Уйти из деревни помог случай. В День Победы 1954 года правление колхоза решило вознаградить колхозников поездкой в симферопольский цирк. Из центральной усадьбы к десяти часам в наше село должны были прислать бортовую машину, оборудованную скамейками (автобусов в то время колхоз не имел). Но нам не хватало терпения ждать, мы были возбуждены – ведь цирк впервые в нашей жизни.  Мы решили идти в соседнее село навстречу машине. Расстояние в пять километров нам пройти – раз плюнуть. Центральная усадьба была ещё на семь километров дальше. Придя в соседнее село, мужчины сразу зашли в сельский магазин, набрали водки и, выбрав на околице лужайку, окружённую кустами, начали праздновать. Вся наша группа в ожидании машины находилась здесь же, хотя многие не выпивали.
    В нашей группе находилась и Валька, семнадцатилетняя девица, моя подруга с детства. У неё, помимо красивой фигуры, был живой общительный характер, юмористическая натура, здорово пародировала голоса, любила танцевать. Танцевала она не обычные народные танцы, а выписывала своим телом фигуры, которые через много лет станут массовыми на дискотеках, а в то время общественное мнение считало вызывающе неприличными (кроме пьяной компании, разумеется). Дополнительно следует сказать, что Валька не отказывалась от алкогольного угощения.
    Зная эти качества, подвыпившие мужики начали её раззадоривать и предложили выпить полный стакан водки.
 -  Подумаешь! Мелочь! – сказала Валька и выпила.
 -  Ах, это мелочь?! – мужики тут же налили второй стакан. - На! Пей!
    Расхорохорившаяся Валька то ли постеснялась отказаться, то ли не поняла драматизма момента, но, в общем, выпила и второй стакан. Ей стало весело, мужикам – ещё веселей. Она начала свои дикие танцы под губное сопровождение, а мужики, ещё больше подзадоривая её, закричали:
 -  Валька, разденься, будет ещё красивее!
    Валька, уже с заметно нарушенной координацией движений, сбросила платье, оставшись в трусах. Её продолговатые массивные груди выписывали кренделя, не попадая в такт. Налюбовавшись ими, мужики снова закричали:
 -  Валька, а трусы снять при всех слабо!
    Нет. Для неё сейчас всё было нипочём. Она начала снимать, но начала падать. Её подхватили мужики, облапив со всех сторон за все плотские места, сняли трусы и потребовали продолжать пляску. Подёргавшись ещё минут пять под хохот, свист и улюлюканье, Валька упала в траву и больше была не в состоянии двигаться и даже сознавать, что с нею.
    В это время подошла долгожданная машина. Все бросились к ней, оставив совершенно бесчувственную, голую и распластанную на траве Вальку.
    «Как-то нехорошо с нею обошлись», - ёкнуло у меня в голове. Валька была моей одногодкой. Мы росли вместе с семилетнего возраста. Когда началась постоянная трудовая деятельность в колхозе, мы встречались часто, а вечерние посиделки способствовали возникновению близких дружеских отношений. И в данный момент это чувство остановило меня, уже приготовившегося прыгнуть в кузов.
 -  Давай, Николай, не задерживай! – кричали мне с машины.
 -  Я не поеду.
 -  Тю, на тебя, спятил?! – неслось со всех сторон. Но уже через секунду:
 -  А-а, Вальку охорашивать! Пускай остаётся, поехали.
    Машина уехала, а у меня из глаз покатились слёзы – ведь я никогда не был в цирке. А эта дура Валька! Надо же было ей так не вовремя налакаться! Пока я подходил к ней, у меня всё кипело внутри от злости. Я готов был растерзать её. Но, подойдя ближе, я утихомирил свой гнев. Валька вся, как говорится, горела, из открытого рта шёл смрад.
    Я взял пустую бутылку, оставленную выпивохами, сходил к речке, которая протекала в сорока метрах от поляны, наполнил её водой и, возвратившись, полил Вальке на голову. Это не привело её в чувство, только вокруг образовалась грязь. Кроме того, я понял, что Валька лежит на весенней, не совсем просохшей земле, и её, как говорится, может протянуть. Тогда я обошёл окрестности, собрал большую охапку соломы, расстелил в виде матраца и перекатил Вальку на эту постель. Я пытался натянуть на неё платье, но тело было совершенно аморфным, и одеть её не удалось. Тогда я платьем укрыл её сверху, а трусы намочил и приложил к её лбу.
    Читателя, может, интересует, воспользовался ли я её телом? Нет, не воспользовался. Родители сумели привить мне понятие, что бедственным положением человека пользоваться нельзя.
    В ожидании, пока Валька протрезвеет, я ходил по окрестностям, стараясь не слишком удаляться, занимался всякой чепухой. Солнце уже клонилось к закату, пора было её поднимать. Подойдя, я  увидел, что Валька лежит на боку, перед ней – большая лужа рвоты, в которой утонуло её платье, руки и большая часть роскошных волос. Долго пришлось её трясти, пока она начала несложно отвечать: «Га!…Чиво?… Пашёл…» Я принёс в бутылке воду, которой ополоснул её руку, положил себе на шею и с трудом доволок Вальку до речки. Там, как мог, ополоснул её волосы, обмыл тело и, пока она лежала на берегу, простирнул платье, после чего с трудом удалось поднять Вальку и одеть. Идти она ещё не могла. Пришлось примостить её на спину, взять руками за ляжки и отправиться в путь, еле волоча ноги.
    Я смог пронести её около километра. Валька слишком плотно обвила руки вокруг моей шеи, мне трудно было дышать; она положила подбородок на моё плечо, и её сивушный перегар, попадая мне в нос, тоже сбивал дыхание. Пришлось опустить Вальку на землю, обвить её рукой мой затылок и тащить. Валька пыталась переступать, но больше спотыкалась и падала, увлекая меня за собой. В общем, расстояние в пять километров мы преодолевали больше двух часов.
    С этого дня по деревне пошли байки про меня и Вальку, с неимоверными сальными подробностями. Парни и мужчины откровенно спрашивали: «Ну, как там, у Вальки между ног?» Девицы и молодые женщины говорили: «Иди к своей Вальке, ты же с ней породнился». Даже родители занудили меня полувопросом-полуутверждением: «Зачем ты с ней остался?!» Я привёл только смысл сказанного мне, потому что не могу изложить на бумаге простонародную речь с её эпитетами, коленцами и трёхэтажными надстройками, подтверждающими, как велик и могуч русский язык. 
     В общем, дошло до того, что я, обозлившись, крикнул родителям:
 -  Уеду из дома!
     И когда я уже был готов исчезнуть, пришла Валька.
 -  Коля, спасибо за то, что ты меня спас тогда и прости за сплетни. Знаешь, мне кажется, я тебя люблю.
     Валька мне тоже очень нравилась. И если бы она пришла на второй или третий день после случившегося, то сплетни могли бы превратиться в приятные дифирамбы, способствующие нашему резкому сближению. Но…
 -  Поздно! Прощай!
    Я взял самодельный деревянный чемоданчик и пошёл вон из деревни. 

Кстати, когда пришёл к комсомольскому вожаку сняться с учёта, он гневно воскликнул: «Ах, вот потерянный! Ты почему два года не платил взносы?» На что я ему: «А ты почему за два года ни разу не посетил отдалённую бригаду?» Перепалка закончилась уплатой взноса по две копейки в месяц, он отдал мне учётную карточку, которую я положил на дно чемоданчика и больше никогда никому не показывал.