31. Суд над Даниэлем и Синявским

НА СНИМКЕ: Галина Андреевна Белая, написавшая статью "Да будет ведомо всем..."


Атмосфера суда и последовавший шквал писем и обращений в различные органы власти в защиту осужденных, изложена в понравившейся мне статье "Да будет ведомо всем..." на сайте http://www.agitclub.ru/museum/satira/samiz/dan1.htm известного филолога и литературоведа Галины Андреевны Белой, лично знавшей Андрея Донатовича Синявского, с которым они работали вместе в ИМЛИ.

Она же вместе с Фазилем Искандером и еще несколькими литераторами впервые встретилась в Дании в 1987 с писателями-эмигрантами, среди которых были Василий Аксенов и Андрей Синявский. Эта встреча описана ею в статье под подзаголовком "Так был пробит железный занавес" на сайте http://www.ug.ru/old/02.37/t18.htm .

Вторая половина ее статьи "Да будет ведомо всем...", а также ряд других материалов помещены в этой и сдедующей главке.

Суд

Газетная кампания не утихала несколько месяцев.

В порыве добровольного отречения от "отщепенцев" многие в ту пору говорили и писали о неожиданно новом для них лице Синявского и Даниэля. Эти признания могут остаться на совести говорящих, потому что не требовалось большой проницательности для того, чтобы представить себе позицию Андрея Синявского, например, по его новомирским статьям. Критик довольно уверенно и определенно очерчивал мир, который он не принимает и который ему кажется, по меньшей мере, странным. Так, в рецензии на сборник стихов Евгения Долматовского Синявский с недоумением цитировал мысли вслух лирического героя:

Как поступить?
Сказать иль промолчать,
Подставить лоб иль наносить удары,
Пока молчит центральная печать
И глухо шебуршатся кулуары?

Самому критику гораздо ближе был "раскованный голос" художника (так и называлась его рецензия в "Новом мире" на стихи Ахматовой) или стремление "воссоздать всеохватывающую атмосферу бытия", "взглянуть на действительность и поэзию новыми глазами", как писал он в предисловии к сборнику Бориса Пастернака "Стихотворения и поэмы", вышедшему почти в дни ареста в Большой серии "Библиотеки поэта".

Когда потом, на процессе, Синявский говорил о праве на свое художественное мироощущение, он знал, чей опыт за ним стоит и на какие образцы он опирается.

...Судебный процесс начался 10 февраля 1966 года и закончился 14 февраля.

Поскольку еще в 1948 году Советский Союз подписал "Всеобщую декларацию прав человека", принятую ООН, где статья девятнадцатая гласила, что "каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их", причем оговаривалось, что "это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами, независимо от государственных границ", то использование псевдонимов и пересылка рукописей за границу не могли быть вменены Синявскому и Даниэлю в вину. Их привлекли к суду по статье 70 Уголовного кодекса — за антисоветскую агитацию и пропаганду, распространение антисоветской литературы. <…>

Формально суд считался открытым; на самом деле пускали по пригласительным билетам, которые раздавались в учреждениях, выборочно. Масса народу – сочувствующие обвиняемым, да и просто любопытствующие – с раннего утра до поздней ночи толпилась возле здания суда, на Баррикадной улице.

С первых же заседаний стало ясно, чем обвиняемые вызвали столь резкое раздражение своих первых и на тот момент едва ли не единственных в Советском Союзе читателей: это была мера, глубина осмысления нашего социального устройства. Синявский и Даниэль критиковали не частные недостатки, не упущения и недочеты, но то, что мы сейчас называем словами Командно-Административная Система.   

"В 1960—1961 годах, – говорил на процессе Юлий Даниэль, – когда была написана эта повесть ("Говорит Москва". — Г.Б.), я, и не только я, но и любой человек, серьезно думающий о положении вещей в нашей стране, был убежден, что страна находится накануне вторичного установления нового культа личности".

Сюжет повести - объявление 10 августа Днем открытых убийств, мотивы, побуждающие людей внутренне оправдывать необходимость введения такой меры, пассивное отношение к насилию, конформизм, соглашательство, — все в повести изображено с нескрываемым сатирическим сарказмом.

Это было непривычно, как непривычна была и та требовательность к себе, которая и сегодня не может не поразить читателя повести "Искупление". Даже под градом вопросов государственного обвинителя О.П. Темушкина Даниэль и не думал отрекаться от идеи покаяния перед жертвами репрессий, выраженной в повести с публицистической четкостью и остротой. Пытаясь быть понятым, Даниэль говорил о необходимости всеобщего внутреннего приобщения к трагическому опыту 30-40-х годов. Ему казалось общественно важным искоренить в человеке страх, который старательно растят в людях "чиновники режима".

Выступая на процессе, Даниэль продолжал тему, первооткрывателем которой, как сейчас видно, он был: тему искупления живыми вины перед павшими, погибшими, оклеветанными. В повести "Искупление", на которую часто ссылались судьи, он говорил то, что многие повторяют сегодня как новую, только что открывшуюся им истину: "тюрьмы внутри нас", "правительство не в силах нас освободить", "мы сами себя сажаем". Близостью голосов автора и героя усиливалась мысль, открыто сформулированная Даниэлем на процессе: "Я считаю, что каждый член общества отвечает за то, что происходит в обществе. Я не исключаю при этом себя. Я написал "виноваты все", так как не было ответа на вопрос "кто виноват?" Никто никогда не говорил публично – кто же виноват в этих преступлениях..."

Временами судебное заседание начинало походить на литературную дискуссию. "Мне, как писателю, - говорил Синявский, отвечая на упрек в переизбытке символов и иносказаний (как будто все это было подсудно), — близок фантастический реализм с его гиперболой, гротеском. Я называю имена Гоголя, Шагала, Маяковского, Гофмана, некоторые произведения которых отношу к фантастическому реализму". Что бы ни говорили государственные и общественные обвинители о художественных произведениях обвиняемых, этого они брать в резон не хотели.

Спасая обвинение, они больше опирались на прямое авторское слово и ссылались на статью Синявского "Что такое социалистический реализм". Задолго до современных споров и размышлений о том, что делать с этим "неработающим" понятием, Синявский обнажил уязвимую суть метода, давно оторвавшегося от породившей его почвы. Он первым поставил вопрос о мертвящей нормативности, заключенной в термине "социалистический реализм". Анализируя самое его определение, "требующее" от писателя "правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии" и чтобы все это тут же сопровождалось "идейной переделкой трудящихся", Синявский иронизировал над строем мышления, предложившим советской литературе идти не от реальности, а от должного.

Сатирическая форма его рассуждений вызывала шок у судей. Ведь еще с конца 20-х годов в официальном сознании бытовало убеждение: всякий сатирик посягает на советский строй. Так судили о Михаиле Булгакове. Так судили о Евгении Замятине. Теперь так судили Синявского и Даниэля.

Имя Замятина неслучайно всплывает в памяти в связи с этим судебным процессом. "Почему танец — красив?" — задавался когда-то вопросом герой романа Замятина "Мы". И отвечал сам себе: "...потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной эстетической подчиненности, идеальной Несвободе".
 

Такую философию мира Синявский в своей статье назвал  "телеологической", имея в виду именно осознанную и возведенную в ранг радостной нормы несвободу: "Как вся наша культура, как все наше общество, — писал он, — искусство наше — насквозь телеологично. Оно подчинено высшему назначению и этим облагорожено. Все мы живем, в конечном счете, лишь для того, чтобы побыстрее наступил Коммунизм".

Синявский подвергал сомнению не мечту человечества о коммунизме, но такое представление, где он, коммунизм, — только абстрактная Цель, а человек - такое же абстрактное Средство. Философия Цели и Средства, по его мнению, "толкает к тому, чтобы все без исключения понятия и предметы подвести к Цели, соотнести с Целью, определить через Цель". Оторванная от человека, фетишизированная Цель стала основой идеологии, которая узаконила насилие и антигуманность: "Чтобы навсегда исчезли тюрьмы, мы понастроили новые тюрьмы. Чтобы пали границы между государствами, мы окружили себя китайской стеной. Чтобы труд в будущем стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше ни единой капли крови, мы убивали, убивали и убивали".

Сегодня, когда все, сказанное тогда Синявским, вошло в наш обиход, поражают не только его раннее прозрение, не только прямота откровения, но полное отождествление себя со своей страной, несчастьем своего народа. И когда, обращаясь к недругам, злорадно смеющимся над идеалами первых революционеров, Синявский с гневом говорил: "Что вы смеетесь, сволочи? Что вы тычете своими холеными ногтями в комья крови и грязи, облепившие наши пиджаки и мундиры?" — в его словах звучала боль за русский народ, боль за русскую культуру.

Мог ли понять его государственный обвинитель, совсем по Замятину поучавший Синявского на процессе? "Свобода печати — не абстрактное понятие, — говорил О.П. Темушкин. — Это у нас настоящая свобода, у нас свобода в том, чтобы идти вместе с народом и за народом, на художественных произведениях воспитывать народ и, в первую очередь, молодежь. Свобода воспевать подвиги наших людей". И, как говорится, ни-ни — в сторону.

Но "мир жив только еретиками", говорил Замятин. И вопреки обвинительным речам, Синявский и Даниэль на процессе подняли еще одну крамольную тему: оба писателя впрямую говорили о свободе творчества. Внешней несвободе они противопоставили внутреннюю свободу художника, понимая ее широко - от свободы истолкования мира до свободы формотворчества.

Если З. Кедриной авангардистская форма произведений Терца-Синявского казалась подражанием загнивающему Западу, то сам обвиняемый на процессе развил ее в философию творчества, предупреждая своих собратьев по перу, что без прививки "модернистского дичка", говоря его же, но более поздними словами, задохнется русская литература.

Он напоминал: "Слово - это не дело, а слово: художественный образ условен, автор не идентичен герою"; он иронизировал над стремлением делить героев на положительных и отрицательных, и только; стесняясь за тех, кому вынужден был разъяснять простейшие вещи, он говорил: "Ведь правда художественного образа сложна, часто сам автор не может ее объяснить..."

Но все было напрасно: реальный водораздел между обвиняемыми и обвинителями проходил по черте, разделяющей самый тип их сознания. Формула "Кто не с нами, тот против нас" была незыблемой для обвинителей. С этой логикой в атмосфере накаленных страстей открыто спорил Синявский.

Он только точно указал причину глухого непонимания: "...у меня в неопубликованном рассказе „Пхенц" есть фраза, которую я считаю автобиографической: "Подумаешь, если я просто другой, так уж сразу ругаться..." Так вот: я другой. В здешней наэлектризованной, фантастической атмосфере врагом может считаться любой другой" человек. Но это не объективный способ нахождения истины..."

"О том, о чем я пишу, молчит и литература, и пресса, - говорил на суде Юлий Даниэль. - А литература имеет право на изображение любого периода и любого вопроса. Я считаю, что в жизни общества не может быть закрытых тем".

Это был акт духовного сопротивления, духовной независимости.
Нет, Синявский и Даниэль стали возмутителями спокойствия отнюдь не случайно. И сегодня это яснее, чем когда бы то ни было.

Чего-чего, а жертвенности в поведении Синявского и Даниэля не было. Это было поведение обычных, хотя и очень мужественных людей в трудных и необычных обстоятельствах.

***

Огромное общественное значение имело достойное поведение подсудимых на процессе. Они не признали себя виновными, более того, Синявский превратил свое последнее слово в манифест свободы творчества.

Дело Синявского и Даниэля стало первым громким политическим процессом начавшейся брежневской эпохи.

Судьей на процессе был Смирнов, Председатель Верховного суда СССР.

У КГБ не получилось их сломать: они не признали себя виновными, защищали свою литературную, гражданскую и человеческую позицию. Вели они себя достойно не только на допросах и в суде, но и в лагере. Так, например, Синявскому, получившему больший срок (семь лет колонии), почти сразу стали настойчиво предлагать написать просьбу о помиловании. Он не отказывался, но говорил, что не может дать согласие, не обсудив это предложение с Даниэлем (которому дали пять лет лагерей). Но сводить их начальство категорически не хотело.

Если бы Синявский позволил себе принять предложение о помиловании, не посоветовавшись с Даниэлем, он мог выйти на свободу уже в 1967 или 1968 году. Но он себе этого не позволил. И Юлий Даниэль, выйдя на свободу в 1970-м, сам написал просьбу о помиловании Синявского, избавив своего друга от выбора писать или не писать (с точки зрения лагерной морали, политический заключенный, обращающийся к начальству с просьбой о своем помиловании, совершал не очень красивый поступок). В 1971-м Синявский был помилован — за 14 месяцев до конца своего 7-летнего срока.

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/06/15/108