Держите меня!

            Не знаю, как сейчас, а в годы моей бурной юности, в рядах вспоминаемой мною с любовью и грустью Советской Армии, народ служил разный. Были среди нас русские и казахи, башкиры и татары, евреи и поволжские немцы, чуваши и белорусы. Был командир роты бурят Сивачёв, замполит, армянин Хазарьянц, командир взвода, еврей Кушнир – короче, настоящий интернационал. Пили все. Пили всё, что горит. На всех уровнях и на любых должностях. Эпоха была такая. Даже незабвенный «дорогой Леонид Ильич» вещал по телевизору заплетающимся языком. Особенно хорошо нам пилось на так называемой «трассе», то-есть в командировках, вдали от батальонного начальства и злых хабаровских патрулей. Месячный заработок рядового солдата в те времена равнялся трём рублям и восьмидесяти копейкам, командир отделения, сержант, получал десять восемьдесят, а мне, старшему сержанту, заместителю командира взвода, Родина отваливала в месяц аж тринадцать восемьдесят. Не разгуляешься? Да! Но нам хватало, ибо к щедротам Министерства Обороны СССР, Министерство Связи доплачивало по три рубля в день (!), дабы не возить во все концы вытянутого на много километров вдоль берега Авачинской бухты Петропавловска Камчатского термоса с вонючим супом из квашеной черемши.  А уж на трояк-то в сутки разгуляться было можно!
          Офицеры пили в своём общежитии, мы, сержанты, уходили как правило, в сопки, а чтобы полнее слиться с природой Камчатки, предварительно затаривались спиртным, хлебом, «завтраком туриста» и «Беломорканалом» в поселковом магазине. Рядовые пили чаще всего в уголке казармы, под прикрытием двухъярусных коек, или за углом, закусывая ослепительно белым, экологически чистым камчатским снежком.
          Гриша Дмитриев – башкир из под Уфы, хоть и был в звании младшего сержанта, в наш спитый командирский коллектив не входил. Он окончил учебку где-то под Ташкентом и числился во взводе на должности санинструктора. Было у нас подозрение, что наряду с обязанностями доктора выполнял Гриша и обязанности осведомителя при особом отделе батальона, а потому, держали мы с ним дистанцию. Гриша вмазывал с кем придётся.
          Выпивший солдат ведёт себя по-разному. Кто-то взгрустнёт по любимой и уронит на небритую щеку скупую мужскую слезу. Кто-то рванёт за пределы части (благо забора вокруг неё на Камчатке не было, хотя ворота и КПП зачем-то были) в город, где живёт хоть и менее любимая, чем ТА, но зато более близкая любимая. Кто-то завалится спать. Кто-то возьмёт гитару, а ещё кто-то поведёт кого-то за угол казармы, чтобы до конца прояснить, кто из них козёл и (простите) пидор.
          Гриша под действием алкоголя был склонен к суициду. Сначала он тихо сидел на своей кровати и размышлял о бренности бытия. Потом начинал раскачиваться, как еврей у стены плача, и так же, как помянутый еврей, пускал слезу. Потом, доведя себя до нужной кондиции, он вскакивал и кричал что-то по башкирски. А после, на хорошем русском языке сообщал:
     - Всё! Я не хочу жить! Я повешусь!
     - Гриша! – уговаривал его тот, кто был ближе,- Что случилось? Почему?
Ты посмотри, кругом нормальные пацаны! В казарме тепло, мы поужинали, выпили, попели песни… До дембеля тебе осталось меньше года …  Давай, ложись спать!
     - Нет! – восклицал доктор Гриша, - Дайте мне верёвку! Я повешусь! – и мчался к выходу из казармы. Весь личный состав подразделения бросал свои дела и приступал к спасению самоубийцы. Это было нелегко, но в конце концов его  отлавливали, торжественно несли в казарму и водружали на второй ярус, где он благополучно и засыпал. Что это было? Не знаю. Может быть истерика. Может быть чувство вины за стукаческую деятельность. Может быть осознание того, что ещё целый год отсюда никуда не убежишь. Вон, даже забора вокруг части нет …
          Так продолжалось около полугода. Наконец нам, сержантскому составу, надоели эти погони и уговоры. Было решено и велено рядовым пьяного доктора не ловить. Хочет человек пообщаться с Богом – пусть попробует. Мы с нетерпением ждали очередного Гришиного загула, и дождались. Доведя себя до нужной кондиции доктор провозгласил, что жизнь – говно и потребовал верёвку. И она нашлась! Кто-то из молодых протянул ему метра полтора крепкого капронового шнура. Доктор оторопел. Ступор его длился минут пять и мы, двадцать пять человек, с нетерпением ждали, что будет дальше. Наконец лицо его просветлело.
     - Нет! Не дождётесь! Я не буду вешаться! Я лучше порежу вены! Дайте мне нож!
          Рустем Муртазин, делавший неуставные каблуки на наши сапоги, протянул ему острый как бритва сапожный нож.
     - На, Гриша!
     - Только на улицу выйди, а то кровью всё забрызгаешь. Полы потом за тобой лишний раз мыть, - посоветовал кто-то.
          Гриша , с криком, - Нет, я лучше утоплюсь! – бросился вон из казармы. Никто за ним не побежал. На дворе январь, ближайший замёрзший водоём находится километрах в пяти от части – топись, Гриша! Пока дойдёшь, да прорубь выдолбишь, протрезвеешь…  Жестоко? Да! Но …
          Скучно стало в казарме. Поддавший Гриша с тех пор никогда больше не пытался уйти от нас в лучший мир. Он благополучно дослужил с нами до дембеля и с первой партией уехал в родную Чишму.  К чему я всё это рассказал? А к тому, что человек, желающий досрочно уйти из жизни, сделает это тихо и незаметно для окружающих. А то, что делал Гриша – обыкновенный, дешёвый понт пацана, которому не хватало всеобщего внимания. Я так думаю ...

15.06.2013.