Ни одного следа на лунной почве

Огромный двенадцатиколёсный грузовик Volkswagen-396Hb был под стать самой Луне — тяжеловесный, массивный, с плавными, но мощными очертаниями. Его корпус из тусклого титанового сплава, покрытый пылезащитным нанопокрытием, блестел в свете далеких звёзд. По бокам, как мышцы у быка, выступали бронепластины защиты от микрометеоритов. На крыше вращались три антенны связи, а передняя часть напоминала клюв птицы — обтекаемая, с узкими щелями бронированных стёкол. Огромные колёса — по три на каждую сторону — были высотой с человека, сплетены из сверхпрочного кевлара и наполнены гелием под высоким давлением, чтобы выдерживать резкие перепады давления и температур.
Три прицепа тянулись за ним, словно гигантские бронзовые гусеницы, и каждый был сам по себе техническим чудом. При движении они слегка покачивались, гулко отдавая вибрацией по лунной коре, но электронная система стабилизации удерживала весь состав в идеальном равновесии — словно по нитке над бездной.
За рулём сидел Кристоф Хофманн, крепкий мужчина лет пятидесяти с коротко остриженными седыми висками и лицом, обветренным, будто бы не ветром, а временем. Он был типичным представителем старой швейцарской школы водителей — педант, любящий порядок и точность до миллиметра. На его лице не отражалось эмоций — лишь лёгкая тень сосредоточенности. Скафандр слегка шуршал при каждом движении, на рукаве поблёскивал флаг с белым крестом, а на груди — эмблема компании Mond Bau GmbH. Когда он говорил, голос его звучал глухо, словно через толщу веков.
За панорамным стеклом тянулась пустыня Моря Дождей — бескрайняя, мертвая, беззвучная. Поверхность её напоминала кожу древнего зверя: серо-зелёные волны камня, тянущиеся до горизонта; застывшие лавовые потоки, чьи гребни блестели, будто стекло; гигантские трещины, уходящие в темноту, как пасти спящих чудовищ. Кое-где торчали зубцы валунов — чёрных, острых, отбрасывающих странные фиолетовые тени. А над всем этим висел Земной шар, — голубой, яркий, удивительно живой на фоне лунной тьмы.
Хофманн, крутя руль с лёгкой ленцой, поглядывал на показания температуры. Вскоре должно было взойти Солнце, и он знал: двести градусов по Фаренгейту — и всё, что хоть немного содержит влагу, треснет, лопнет, выгорит. Даже армированные стекла. Даже человеческая кожа под скафандром.
За его спиной, во втором прицепе, находился жилой модуль — цилиндр с герметичными отсеками, где шестеро строителей-рабочих дремали в своих капсулах. Воздух там рециркулировался каждые сорок секунд, а стены мягко вибрировали от движения колёс. В третьем прицепе размещался агрегатный блок — подъемный кран, баки с жидким кислородом, контейнеры со сварочным оборудованием, бетоносмеситель с магнитной арматурой и целые стойки инструментов.
И, наконец, в последнем, четвёртом прицепе, укрытый термоплёнкой, покоился памятник — монумент из бронзы, весом около двухсот земных тонн, отлитый в Ташкенте и доставленный по частям орбитальной транспортной компанией. Изображал он гигантскую фигуру человека, держащего в руках раскрытую книгу, из которой взлетали звёзды. Заказ был государственный, символический: Узбекистан решил оставить след на Луне.
Ландшафт вокруг казался чужим, но прекрасным. Горы, будто волны, поднимались и рушились в безмолвии, кратеры зияли, словно глаза мёртвых богов, а свет звёзд ложился на пыль ровными, острыми линиями. В воздухе не было ни ветра, ни запаха, ни времени. Всё здесь было неподвижным, вечным.
Хофманн часто думал, что если бы кто-то наблюдал за Луной с Земли через телескоп, то, возможно, увидел бы ползущий караван Volkswagen-396Hb, оставляющий след — глубокий, как морщина на лице старика. Этот след, как и память о нём, останется здесь навсегда.
Он знал: работа тяжёлая, но прибыльная. Mond Bau GmbH процветала — миллиардеры и диктаторы, артисты и президенты, все они желали быть бессмертными. Одни ставили купола, другие храмы, третьи — целые мавзолеи. И Хофманн, вечный лунный дальнобойщик, возил их мечты по безмолвной пустыне.
Иногда он отдыхал — прямо в пути, на обочине кратера, включив автопилот. Тогда в модуле царила тишина, только слабый гул систем жизнеобеспечения и шорох циркуляции воздуха напоминали, что жизнь всё ещё возможна даже здесь — в самой глухой бездне человеческих амбиций.
Сейчас в жилом блоке, за несколькими герметичными переборками, шестеро рабочих готовили себе обед. Воздух был насыщен запахами — или, по крайней мере, Хофманн воображал их так ясно, будто находился среди них. Они жарили мясо на инфракрасной плите: тонкие ломтики говядины, маринованные в соусе с лаймом, кориандром и острым перцем чили, шкворчали на керамической решётке, источая мираж жаркого солнца и дыма. На соседной поверхности медленно обжаривались кукурузные лепёшки, превращаясь в хрустящие тортильи. Один из рабочих мешал густой соус сальса-верде, пахнущий зеленью, чесноком и соком томатильо. Другой нарезал авокадо и взбивал его с лимонным соком, готовя гуакамоле. На столе уже стояли банки с фасолью, тёртым сыром, миска с рисом, красный соус из перцев халапеньо и маленькая бутылка текилы, которой, по правилам, пользоваться было запрещено, но которой, как всегда, собирались "слегка" заправить настроение.
Конечно, никаких запахов в кабину попасть не могло: толстые металлические стены, вакуумная изоляция, переходной люк, соединённый с жилым модулем гибкой гармошкой. Но воображение Хофманна работало безупречно — он чувствовал аромат жареного мяса, слышал треск масла, представлял, как пар поднимается над сковородой и как кто-то, чертыхаясь по-немецки, ловит вилкой ускользающий кусочек фахитаса. Ему казалось, будто он может различить даже лёгкий привкус жгучего чили на губах.
Он продолжал крутить баранку, поглядывая на навигатор — стрелка упорно приближалась к конечной точке маршрута. Ещё двадцать минут — и они будут на месте, где предстояло установить бронзового гиганта. В кабине было тепло, ровный гул систем обогрева и фильтрации воздуха создавал почти земное ощущение комфорта. Из динамиков играла лёгкая джазовая композиция — "Take Five" в старой цифровой обработке. На мониторе — поток новостей, как всегда, тревожных.
— Очередные волнения в Поднебесной, — звучал голос диктора. — Генеральный секретарь ЦК Компартии Китая Ли Цзюнь Мын пригрозил митингующим применением роботизированных танков. Ответственность за возможные жертвы возложена на главу оппозиции, который, по последним данным, укрылся в России...
— В Парагвае археологи обнаружили манускрипт, принадлежавший Томасу Торквемаде, верховному инквизитору Испании. Документ содержит подробные инструкции по методам допросов и наказаний, некоторые из которых ранее не были известны историкам...
— Вице-президент США Арнольд Бургошлафен выступил с заявлением, что Антарктида остаётся нейтральным континентом и не подлежит разделу между государствами. Однако присутствие американской базы "Гектор-2" объясняется исключительно задачами национальной безопасности...
Хофманн вздохнул. Он выключил звук и подумал, что на Луне спокойнее, чем на Земле. Здесь никто не стреляет, не марширует и не спорит в парламенте. Здесь нет ничего, кроме камня, звёзд и машин, делающих свою работу.
За панорамным стеклом, среди чёрной бездны, вспыхнула серебристая искра. Потом она вытянулась в тонкую линию, превратившись в огненный след ракеты, уходящей к Земле. На её борту — капсулы с колонистами, пробирки с генетическими образцами, контейнеры с редкими металлами и изотопами.
Вообще-то, с Луны чаще доставляли, чем увозили. Каждый день поднимались транспорты, гружённые гелием-3 — бесценным топливом для термоядерных станций, самородками золота, редкоземельными металлами, платиной, иридием, ванадием, добытыми в старых кратерах. Всё это на Земле превращалось в энергию, украшения, технологии и власть.
А Mond Bau GmbH занималась другим — возводила монументы тщеславию. Там, где клиент пожелает: в кратере Коперника, на кромке Моря Спокойствия, у Тихоокеанской границы Луны. Их работа была проста — увековечить землян на безжизненной земле, оставить имена на камне, которому всё равно. Бумажные формальности, разрешения, космическая логистика — всем этим занимались юристы и менеджеры на орбитальных станциях. Строителям оставалось лишь одно: прибыть, собрать, установить, сфотографировать — и снова в путь, под медленный, вечный ритм безмолвного спутника.
Индикатор на панели коротко пискнул, и экран высветил сообщение: «КОМПЛЕКС В КООРДИНАТАХ: ПЛАТОН. ПРИБЫТИЕ ПОДТВЕРЖДЕНО». Хофманн взглянул на приборы, убедился, что навигация не ошиблась, и с удовлетворением хмыкнул. Кратер Платона лежал перед ним — огромная, древняя чаша диаметром почти в сто километров, залитая серым, спекшимся реголитом. Когда-то в её недрах бурлила лава, теперь же всё замерло в вечной неподвижности. Склоны кратера поднимались мягкими, но суровыми уступами, местами темнели тени от валунов — словно шрамы от древней борьбы с ударами астероидов. Внизу — ровная площадка, идеальное место для монтажа монумента: плотная порода, минимальный уклон, хорошая видимость с орбиты.
— Эй, вы, бездельники! Поднимайте зады! Пора работать! — проревел он в микрофон, щёлкнул гермозатвором шлема и активировал систему жизнеобеспечения. В шлеме зашипел кислород, на внутреннем дисплее вспыхнули параметры давления, пульса и температуры. Хофманн открыл люк и шагнул наружу.
Луна раскинулась перед ним как гигантская серебристая скатерть, вся в морщинах и рубцах. Тишина — совершенная, бездонная, глухая. Ни ветра, ни звука. Только он, звёзды и вдали висящая Земля — голубая тарелка с белыми разводами облаков, такая близкая, что, казалось, можно дотянуться рукой. В этой безмолвной декорации всё казалось одновременно величественным и нелепым — человек, крошечный и тщеславный, пришёл ставить памятник диктатору на чужом мёртвом теле.
Минут через десять из жилого блока один за другим вывалились рабочие — сонные, ленивые, зевая, словно шахтёры после смены. Они двигались медленно, в белых скафандрах, и под серым светом казались одинаковыми, как муравьи. Они не успели пообедать и поэтому явно торопились: чем скорее закончат монтаж, тем быстрее вернутся к мексиканскому обеду, что ждал в термосах.
Главным среди них был Хорхе Рамаэль Цунига — повар, сварщик и душа компании. Мексиканец с круглым, всегда улыбающимся лицом, чёрными усами, и характером, который невозможно было испортить даже лунной изоляцией. Любил петь в микрофон старые ранчеро и клялся, что как только накопит денег, купит себе ферму под Гвадалахара и заведёт коз.
Фредерик Думман, по прозвищу «Железный Фриц», был его полной противоположностью — немец из Лейпцига, сухой, точный, педантичный, с квадратным подбородком и постоянной складкой между бровей. Его стихией были машины. Сейчас он занял место в крановой кабине и стал проверять сервоприводы и лебёдки, следя, как длинная стрела крана медленно вырастает вверх, словно металлический бамбук.
Ганс Оберштайн, гигант ростом под два метра, включил бетономешалку — тот самый цилиндр, в котором бурлил специальный реголитный раствор, застывающий моментально под действием ультрафиолетового излучения. Ганс был бывшим десантником, имел два ордена за Африканскую миссию и привычку говорить сам с собой. Впрочем, в тишине Луны это звучало почти философски.
Остальные — двое поляков и один хорват — ловко двигались по площадке, будто кенгуру, подпрыгивая на длинных ногах в условиях слабой гравитации. Каждый прыжок — метра на три, четыре. Они брали тросы, закрепляли захваты, сверлили скалу мощными буровыми модулями. Из-под фрез вылетали тонкие струйки серой пыли, тут же оседавшие на сапоги и перчатки.
Работа шла слаженно. Нужно было быстро врубить в скалу титановые стержни, смонтировать платформу и закрепить будущий монумент. Но главная сложность заключалась не в технике — а в точности ориентации. Заказчик требовал, чтобы рука памятника указывала не просто на Землю, а прямо в Самарканд, как символ возвращения к «истокам великого лидера».
Хофманн, прокручивая в памяти документы, вспомнил, кого именно они приехали увековечивать. Ислам Каримов, первый президент и диктатор Узбекистана. В официальных бумагах — «человек, определивший эпоху». В народных хрониках — «Андижанский палач».
Во время восстания в Ташкенте, когда тысячи людей вышли на улицы, требуя хлеба и свободы, Каримов приказал применить нервно-паралитический газ. По иронии судьбы, в его личной маске была микротрещина. Газ просочился внутрь, и, как рассказывали очевидцы, он задохнулся в собственной резиденции, катаясь по полу, сжимая горло и царапая лицо в бессильной агонии. Секретари и телохранители не успели даже вызвать врачей — да и кто бы решился помочь?
Его дочери, Гульнара и Лола, заранее перебросили капиталы в Европу — счета на десятки миллиардов долларов, виллы в Женеве, Цюрихе, Париже. Они успели сбежать в тот же день, когда на площади ещё лежали тела. Политическое убежище им предоставили мгновенно: деньги пахли одинаково чисто во всех странах. Новое правительство Узбекистана пыталось добиться их выдачи, но все усилия утонули в дипломатической вежливости и банковской тайне.
Прошли десятилетия. Гульнара, измождённая, состарившаяся, но всё ещё кичливо красивая, решила увековечить отца. Естественно, не на родине — там всё, что было связано с именем Каримова, стерли до основания: его дворцы разрушили, памятники снесли, книги сожгли. Даже его мавзолей разобрали, а прах перезахоронили в безымянной могиле. Лишь в Музее репрессий остались реликвии: китель с генеральскими погонами, окровавленные документы, ржавый пистолет, которым он подписывал смертные приговоры, и треснувшая маска — та самая, что не спасла его в день смерти.
Теперь, спустя век, всё это превратилось в часть новой мифологии, в которой память покупали за деньги, а даже диктатора можно было воскресить — если заплатить Mond Bau GmbH.
Гульнара знала, что Луна — это недосягаемый пока для террористов и диверсантов объект. Именно здесь, на территории Моря Дождей, останется память об Исламе Абдуганиевиче в виде бронзового истукана. Освещаемый суровым солнечным светом днём и холодным мерцанием звёзд ночью, он будет напоминанием о «величии» этой личности, создавшей узбекскую модель развития и идеологию национальной независимости в далеких девяностых годах прошлого века. В практической плоскости, конечно, идеи имели явную схожесть с фашистскими догмами — бюрократия, насилие, культ личности, жесткая централизация власти. Народ, уставший от тирании, коррупции, ханжества и лицемерия, воровства и пропаганды, поднял голову и сверг узурпатора, но на Луне этого факта никто не вспомнит — здесь нет людей, только холод и вечность, и бронзовый гигант будет стоять молчаливым свидетелем того, что когда-то произошло.
Гульнара Исламовна не хотела думать об этом. Она не признавалась в фактах истории и мечтала, что когда-нибудь всё вернется, и она, как правопреемник, вновь будет править республикой. Миллионы долларов для сооружения памятника не казались ей пустой тратой: бронзовая фигура — это не только символ, но и инвестиция в бессмертие имени отца.
Хофманн и его команда работали без пауз. Сваи были впаяны в каменистую почву, бетон быстро застыл, постамент готов, и статую укрепили на месте. Рука бронзового Каримова была направлена точно в Самарканд, а Хорхе Рамаэль Цунига всё ругался по-испански:
— ;Maldito hijo de…! — ворчал он, размахивая ложкой для смеси бетона.
— ;Qu; desgraciado este tipo! — добавлял, хотя даже не знал о личности, которую устанавливал; нутром чувствовал, что это был настоящий подлец.
Хофманн стоял у грузовика, скрестив руки на груди, и наблюдал за фигурой. В его голове мелькала мысль: памятник никто не взорвёт — никому он не нужен. И приходить, чтобы возложить цветы, тоже никто не станет. Фактически, это надгробие: для человека, который правил Узбекистаном много лет, но ничего хорошего в памяти о себе не оставил. Луна — это идеальное место для вечного покоя таких, как Каримов.
Ранее Хофманн устанавливал памятники Адольфу Гитлеру, Аугусто Пиночету, Иосифу Сталину, Альфредо Стресснеру и Мао Цзе-Дуну в Океане Бурь и Море Холода. Он знал, что ни один человек не оставил своего следа на пути к этим символам преступлений и геноцида. К ним никто не ходил: только пустота, ветер из солнечного ветра и вечная тьма Луны сопровождали эти бронзовые фигуры.
Когда последние тросы были сняты и техника убрана, Хофманн стоял в тишине. Памятник возвышался над кратером, отражая холодное солнце. Ни звука, ни шагов — только Луна, Море Дождей, и вечность, которая теперь хранила память о тех, кто жил и правил жестоко. В этот момент он почувствовал странное облегчение: работа сделана, миссия завершена, и больше никто и ничто не потревожит этот бронзовый покой.
И так, среди безмолвия и серой пустоты Моря Дождей, надгробие диктатора обрело свой вечный дом. Земля висела как блюдце на горизонте, холодно и спокойно, а Луна продолжала вращаться в молчаливой орбите, наблюдая за миром и памятью, которую люди оставили только для себя.
(14 июня 2013, Элгг,
Переработано 26 октября 2025 года, Винтертур)