Люська. Нравы московской Чудовки. Глава 29

Глава 29

Предчувствуя недоброе, Кручёный нервно пересчитал голубей, когда они, часто хлопая крыльями, стали опускаться на приполок нагульника. «Так и есть: одного не хватает!..» — задрав голову, он беспокойно оглядел уже не по зимнему высокое бирюзовое небо. «Нет, нигде не видать!.. да неужели же и этого прогонял?!» — судорожно утерев грязной перчаткой свой уродливый красный носик, подумал он и похабно выругался. После этого, пригнувшись, подкрался к голубятне и резко дёрнул шнур западни, накрывая забивших крыльями птиц упавшей сверху сеткой.
— Вместо того, чтоб ловить чужих — своих вот так… приходится! — Кручёный злобно сплюнул и озаботился: — А кого, кого всё-таки нету-то?.. Чистый, вроде как, здесь.
Монах на месте. Сорока и пахастый — вот они. Плёкого?.. Его гада!.. — последовало новое грязное ругательство. «На прошлой неделе, значит, шпанцырь погорел. Во вторник — кофейный, среду — мраморный и сорока! Ну, не везёт вконец!.. Как приехал этот очкарик в наш двор, — с ненавистью вдруг вспомнил он о Леониде, — так и повалилось всё!.. А какого толкового пацана отнял гад совсем недавно! Из него, видите ли, первоклассный хоккеист выйти может. Знает, сука, чем огольца купить!..» — Кручёный снова смачно сплюнул и с наслаждением вспомнил, как по его указке было вышиблено стекло в комнате очкарика. Думал, начнут искать, копаться, заготовил даже на всякий случай себе железное алиби. «Да где там — носа высунуть испугались! На следующий день молча вставили и — ни гугу!..»
— Кручёный со злостью продул свой нос, поочерёдно прикладывая большой палец то к одной, то к другой ноздре.
Конечно, ему бы принесло куда большее удовлетворение, если б они всё-таки начали шуметь, искать и возмущаться. Добиться ничего бы не добились — уж за это он головой ручался — а вот послушать и поглядеть приятно было бы…
— С-суки! — бросая взгляд на ненавистное окно, процедил он сквозь зубы. Неожиданно вспомнил, что сколько живёт во дворе, ни старуха, ни эта ципа Вероника, между прочим, ни разу не заговорили, слова не сказали ему, Кручёному. «Да где уж нам,
— с издёвкой подумал, — мы — серенькие, необразованные людишки!»
Отчётливо увидел перед собой прямую строгую фигуру Вероники. Одно время ведь нравилась, пытался даже подъехать к ней, да получил от ворот поворот.
Мысли об этом были неприятны, и он усилием воли их подавил. Тогда им на смену выплыли ещё более ненавистные — о Цыгане. «Да-а, с этим ещё придётся, придётся повозиться,
— вздохнул. — Сразу всё хочет: и делом командовать, и Люсеньку захватить. Вообще-то теперь примерно знаем, а скоро и в точности выясним, что он ей такое промяукал, но… тихонечко! Помолчим до времени. Когда же всё утрясётся, можно будет и самому с ней такой же фортель выкинуть! Уж тогда-то тебе деться некуда будет, своими ножками притопаешь, милая! — мысленно обратился он к Люське. — Но… Цыган! Как с ним-то обойтись?! С кем, с кем, а уж с этим нужно только — наверняка!» Кручёный нахмурился, вспомнив как тот взглянул, когда речь зашла о Люське.
— Ну, ладно, чёрт с ним, — сплюнув, сказал он вслух. — Довольно мёрзнуть, закрывай-ка, дорогой, своё заведение и ступай чай пить. После что-нибудь придумаешь… — постукивая по сетке нагульника растопыренными пятернями, Кручёный загнал голубей внутрь голубятни, задвинул специальной задвижкой окошечко и, зябко ёжась и переминаясь, поминутно отогревая дыханием стынущие руки, запер дверь на увесистый замок. Нет, не любил он всё-таки зиму. Как ни одевался, сколько на себя ни напяливал, всё равно постоянно зябнул. «Ну да ничего, осталось немного, — проверив, надёжно ли заперт замок, и, поспешно пихнув руки в обтрёпанные рукава пальто, успокоил он себя. — Скоро весна!»
Потом, посмотрев на небо, на пожухший и подтаявший накануне снег, хотя и покрывшийся за ночь корочкой, Кручёный с хрустом зашагал к своему флигелю.
«Да-а, Цыган — это тебе не штука…» — тяжко вздохнув, снова подумал он, входя в сени и собираясь осторожно сойти по скользким ступеням в подвал. Неожиданно взгляд его натолк-нулся на степенно спускавшегося по лестнице дядю Ефима, ставшего в посление дни каким-то иным. Кручёный, задержавшись, принялся старательно оттопывать от снега валенки.
«Ты скажи, как переменился: побрит, подстрижен и, как порядочный, шею шарфиком повязал!..» — незаметно следя за ним, он начинал всё более раздражаться и вдруг почувствовал, как в груди от чего-то сжалось и заныло.
С детства Кручёный не терпел, не выносил, когда у кого-то жизнь к лучшему оборачивалась. Места бывало не мог себе найти, если во дворе сверстнику, например, новую игрушку, ботинки или рубашку покупали. Конечно, он делал вид, что его это не интересует, а сам при всяком удобном случае изо всех сил старался незаметно причинить счастливчику вред: разорвать, расцарапать, надломить или на худой конец хотя бы испачкать!
Стал взрослее — до бешенства доходил, ненавидя парней, которым девчонки писали записки, на каток приглашали или кому просто в жизни везло и у кого всё лучше получалось. Но и здесь, крепко держа в узде собственные чувства, не упускал момента навредить «друзьям»: девушкам грязно клеветал на ребят, им же — рассказывал пошлости о девушках, а если уж и это ни к чему не приводило, то методически обливал счастли-вую пару отборнейшей грязью. И все это — исподтишка, всё шито-крыто, громко удивляясь на людях подлости анонима. Словом, был готов своё потерять, страдания понести, но только чтоб другим как-нибудь нагадить. «Выколи мне око!» — мудро сказано.
Вот и вчера, когда услыхал от Полинки, какой с Ефимом фортель очкарик выкинул, и в душе изумясь простоте и остроумию хода, понял вдруг, что перед пьяницей и забулдыгой Ефимом открывается новая, трезвая жизнь, что специалист своего дела честным трудом добьётся своего благополучия. «Ну уж нет, не бывать этому!» — сказал он себе и решил навредить начатому делу.
«Сейчас, сейчас мы ему кинем словцо!..» — весь подбираясь, усмехнулся Кручёный и с ненавистью вспомнил, как расписывала Полинка ликование Очкарика по поводу того, что их протеже вот уже третью неделю держится и не пьёт.
Выждав, когда дядя Ефим сойдёт с лестницы, он как бы ненароком поднял голову и проговорил с тревогой:
— Да что это с тобой, Юша?! Уж не заболел ли?.. — хотя сам досадой отметил, как переменилось к лучшему обличье старика — и свежее стал, и моложе.
— А что? — насторожённо спросил тот, останавливаясь.
— Да как тебе сказать? Зелёный ты стал какой-то, страшный! Ну, как говорится, в гроб краше кладут! Неважно чувствуешь
себя, что ль?
— Да вообще-то, тово… есть немножко, — крякнув, признался Ефим.
— А что такое? — Кручёный сделал вид, будто не знает, как тяжко тот страдает от желания выпить, да не решается, так как очень уж страшную картину нарисовал приглашённый верки-ным мужем доктор. С каждым днём, конечно, становится всё легче и скоро, может, и впрямь всё уладится. Но никогда до этого жизнь не представлялась такой мрачной и безнадёжной.
И даже не верится, что подобное настроение, как заверил доктор, является временным, уйдёт и начнётся новая, здоровая жизнь. Дядя Ефим даже вздохнул от таких мыслей.
— Курс лечения прохожу, — хрипло ответил он наконец.
— Это какой же такой курс?
— Против алкоголя.
— А! Это то, что очкарик над тобой отмочил? — с усмешкой проговорил Кручёный. — Ловко же они тебя!..
— Чего?
— Да ничего, — Кручёный презрительно махнул рукой, — смешно только, дорогой, что так легко удаётся всяким молокососам заморочить голову солидному человеку!
— Это как же так?
— А вот так. Ты думаешь, они тебе в самом деле лекарство какое от алкоголя сунули, да?
— Ну?
— Вот те и ну! Да они же над тобой просто-напросто поиздевались, больше ничего!
— Ну уж это ты брось! Доктор сказал…
— Да какой он тебе доктор! Такой же скубент, как и веркин очкарик, только белый халат из больницы приволок!
— Н-не может быть… — пробормотал Ефим.
— Не веришь?! Да ржут они над тобой, Полинка вчера говорила, как лошади! «Старый осёл, — говорят, — поверил!..» А ты страдаешь, мучаешься!
Дядя Ефим облизал шершавым языком мигом высохшие губы.
— Не может быть! — прохрипел он. — В трубочку слушал, по коленке стучал!
— Какая хитрость! Давай мне трубочку, и я тебя послушаю, потом по чём хошь постучу, не только по коленке!.. Э-эх Юша, Юша! А ещё до седых волос дожил! Столько мук принимаешь,
они на всю квартиру: ха-ха-ха да ха-ха-ха!.. Идём ко мне, как раз выпить охота, а вот один не могу — в душу не идёт.
Ефим испуганно попятился.
— Не, не пойду! А вдруг…
— Да хошь забожусь? Век свободы не видать!.. Идём, говорю! — И Кручёный стал неторопливо спускаться в подвал.
Дядя Ефим тупо огляделся. Под ложечкой вдруг засосало с такой силой, что он даже со стоном приложил туда руку. «Неужели не врёт?! Неужели правда — смеются?.. А если и в самом деле зайти попробовать?.. Маленькую… От маленькой-то, наверно, ничего не будет!..» Несмело сказал:
— Ты обожди, не егози, куда поскакал-то?!
— Тебе хорошо, ты только вышел, — огрызнулся Кручёный, — а я небось — с самого утра, в сосульку уж превратился! Хошь — иди, а не хошь — чёрт с тобой, я и с бутылкой чокнусь!
— А, была не была! — оглянувшись, прошептал Ефим и негнущимися дрожащими ногами стал спускаться вслед за Кручёным, осторожно нащупывая под собой ветхие осклизлые ступени.
— И что у тебя с этими голубями всегда каток на лестнице, — добродушно ворчал он, пряча за этим неловкость и смущение.
— Вообще-то собирался прямо в голубятню водопровод провести. Да, видать, припоздал, — говорят, скоро попрут всех отсюда!..
Когда он провёл гостя мимо озадаченной Дашки в комнату, усадил на скрипучий стул и грохнул о стол бутылкой, дядя Ефим почувствовал, как у него от нетерпения затряслись поджилки. День и ночь мечтал он об этом моменте. Сколько раз даже одевался и выходил из дому. Но в ушах звучал голос того проклятого доктора и страх брал своё, заставляя разворачиваться назад. И вот то, о чём он уже начал мало-помалу забывать, мысли о чём всё меньше и меньше точили душу, с бульканьем лилось в стаканы — чистое, прозрачное — и стоит только протянуть руку, чтобы взять. Взять?! Но вдруг всё-таки…
— Ну, поехали, — пробуждая Ефима от оцепенения, подмигнул Кручёный и небрежно поднял стакан.
Бросив испуганный взгляд и с трудом расщепив пересохшие губы, дядя Ефим, словно боясь опоздать, тоже потянулся корявыми пальцами к своему и едва его не опрокинул.
— Э, Григорич! Да ты разучился, совсем разучился, дорогой, — снисходительно проговорил Кручёный и терпеливо дождался, когда гость возьмёт стакан половчее и потянется чокаться.
— Вот та-ак!
Дядя Ефим медленно повёл стакан к себе, на мгновенье задержал на уровне рта и страдальчески посмотрел на него. В следующую секунду, безобразно сморщившись и закрыв глаза, он жадно припал к краю и стал тянуть сквозь зубы, всё более и более запрокидывая голову.
— Вот это уже совсем другое дело! — удовлетворённо заметил Кручёный, когда гость, с мучительным наслаждением вытянув содержимое стакана до капельки и хватив им по столу, стал свирепо искать глазами, чем закусить.
— На вот огурчика, огурчика возьми, черняшки… — подсовывая под руку Ефиму тарелку с неровно нарезанными солёными огурцами и кусок чёрного хлеба, снисходительно потчевал хозяин. Потом свободно, как в воронку, вылил в себя свою порцию огненной жидкости.
— У-ух! — шумно выдохнул дядя Ефим, понюхав корку. И вдруг замер-прислушался, будто вспомнив что-то.
— Ты чего? — насторожился Кручёный.
Гость пристально посмотрел на хозяина и коротко махнул рукой:
— Да так… Но вот выпитое пошло по телу широкой тёплой волной. «А ничего плохого не наблюдается. И сейчас… И теперь! Неужели не соврал Кручёный? Ах, злая рота! А я, дурак, мучился, ночей не спал!.. Ну, я им…».
— Что, Юша, порядок? Что я тебе говорил? — словно читая мысли, с усмешкой спросил Кручёный.
— У, га-ады! — ощущая блаженную истому, не своим, мигом задеревеневшим языком отозвался дядя Ефим и ахнул по столу кулаком.
— Ну-ну, несего, несего! — заглядывая в дверь, сердито прикрикнула Дашка. Не в пивной небось! — Да вообсе-то...
— Молча-ать! — чувствуя себя хозяином, гаркнул Ефим. Он сделал попытку встать, но не смог.
— Э, да ты, смотрю, уже готов! — с презрительным изумлением покачал головой Кручёный. — Что же это они с тобою, Юша, сделали-то, а? То бывало!.. а теперь?!..
— З-злая р-рота! — порываясь оттолкнуться от стула, рычал дядя Ефим. — Да я ему… Да я их сейчас пойду… за Можай загоню! Скажу: по к-какому такому праву! Я вам что, а?! Налей-ка, брат, ещё!
— Ис ты, разосойся! — живо входя в комнату и укоризненно сверкнув глазами в сторону сына, заорала Дашка.
«Всё упорнее о сносе домов поговаривают. Надо бы всерьёз подумать, как похитрее переправить в надёжное место скопившийся товар. А он — здрасте, пожалуйста — с этим старым дураком возжается!»
— Ступай, ступай к чейтям! Хватит с тебя!
— Ты что думаешь, у Юшки заплатить нечем, да? Не бойся, всё отдам! Завтра у меня небось получка!
— Вот тогда и пьиходи! — не обращала внимания на сердитые знаки сына Дашка.
— Не веришь, да?! Юшке не веришь? — дяде Ефиму всё же удалось встать, и он шаткой походкой двинулся к двери.