Дар свыше

Не знаю, что на меня накатило, но именно сегодня, прямо с раннего утра затеял в квартирёшке внеплановую генеральную уборку. Одет - соответственно, то есть затрапезно. Не успел удалить пыль с книжных полок, которой скопившейся предостаточно, как затренькал и очень требовательно, между прочим, задверный звонок. Открывать и не собираюсь: друзей не жду, а все прочие извольте-ка прийти в другой раз. Однако звонок неумолчно взывает к моей совести: открой да открой. И совесть не устояла, сдалась под столь требовательным натиском пришельца.

- Кого еще там черт принес.

Бурча себе под нос, иду к двери и, не взглянув даже в «глазок», широченно распахиваю. Вижу еще молодого и крепенького мужичка. Не здороваясь, тупо и мрачно разглядывая меня, незнакомец цедит сквозь зубы:

- Поехали!

- Но позвольте! - делаю пробную попытку чуть-чуть покобениться. - Собственно, куда?

- Без вопросов! - жестко реагирует тот и отчего-то при этом отворачивается в сторону. - Машина - у подъезда!

- Но, - вяло, но все-таки продолжаю кобениться, - надо переодеться хотя бы. - Видите, каков?

Незнакомец, ухмыляясь, скептически обводит меня своим стопудовым взглядом.

- Не на парад! - буркает он и добавляет для ясности. - И так сойдешь. Накинь курточку, - он кивает в сторону вешалки, где болтается старенькая одежина, используемая мною при выносе мусора, - и на выход… Нет ни минуты, чтобы прохлаждаться. У нас…

Незнакомец осёкся. Видимо понял, что мог сболтнуть лишнего. Я же уцепился.

- Кого, - спрашиваю, - имеете в виду под словом «нас»?

Незнакомец, передернувшись от нетерпения, морщится.

- Не ясно, да, выразился?

Воля моя (силой ее всегда хвастаюсь) - всмятку. Снимаю с вешалки ту самую затрапезную курточку, небрежно накидываю на плечи и послушно следую за мужичком. Тот ступает тяжело и каждый его шаг гулом разносится по коридору. Лифт (ну, это уж как водится) - не подает признаков жизни. Спускаемся по лестничным маршам: он - впереди, я, поотстав, - за ним. Мужик  в самом соку и угнаться мне за ним непросто.

- Нельзя ли чуть-чуть помедленнее?.. - и уже язвительно уточняю. - Или на пожар?

Впереди идущий, передернув плечами, не оборачиваясь, загадочно бросает:

- Кто знает…

И вот мы на улице. Я, стоя на ступенях подъезда, по привычке перво-наперво впериваюсь в небо. Там, на северо-восточном его склоне чернь надвигается. Думаю: «Не ураган ли?..» Перевожу взгляд на незнакомца, а тот, отворив вторую дверцу ярко-красного, бьющего в глаза своей роскошью, кабриолета, недовольно топчется на месте.

- Ну, живо! - командует он мне.

- Не на плацу, - решив еще чуть-чуть покобениться, ворчу я, однако послушно выполняю команду

Я - в салоне и утопаю в мягких подушках. Блаженствую. К роскоши я равнодушен, но иногда, как вот сейчас, и она бывает в удовольствие.

Дверца кабриолета за мной шумно захлопывается. Незнакомец устраивается на переднем сидении. Водитель, щегольски одетый, в зеркало, что перед ним, изучает меня. Осмотр, судя по всему, привел его в смущение.

- Это тот, - спрашивает он рядом сидящего мужичка, - который нужен?.. Не ошибся, случаем?..

- Молчать! - рявкает тот в ответ и, уставившись в лобовое стекло, замирает.

Водитель кивком головы дает понять, что все понял. Кабриолет бесшумно срывается с места и, шурша шинами, летит по Екатеринбургу.

Сижу и молчу, а в голове копошатся мыслишки. «Стало быть, - кумекаю я, - кому-то из больших шишек понадобился, но кому конкретно?» Реально рискуя навлечь ярость незнакомца (вон, как он обошелся с коллегой!), сидящего передо мной и сосредоточенно смотрящего вперед, осторожно так интересуюсь:

- Может, сударь, все-таки скажете, куда едем?

- Всему, - слышу в ответ, - свое время.

Осмелев немного, уточняю:

- И все же… Кому понадобилась моя скромная персона?

Водитель по-женски хихикает.

- Это - точно: персона более, чем…

Свирепый взгляд сидящего справа молниеносен и водитель умолкает.

Если я не ошибаюсь, во мне начинает возвращаться угнетенная недавно воля, и я позволяю себе нахальничать.

- Вы, - напоминаю я, - не ответили на вопрос…

- Малость терпения, - говорит мужичок, - и придет понимание.

- Позвольте, сударь, - продолжаю с большей силой кобениться я, - что за тайны? Извольте-ка объяснить!

- Во, блин, пристал! - в сердцах буркает незнакомец и его широкие плечи, вижу, вновь передергиваются.

- Но это же, - говорю, - так естественно: приехали, - говорю, - не предупредив, забираете, везете, а куда - неизвестно.

- Куда надо, туда и везем.

- Это, извините, не ответ, - продолжаю кобениться я.

- Ты… достал! - мне показалось, что незнакомец хотел ввернуть пару крепеньких словечек из своего лексикона, но в последнюю секунду передумал. - К моему Президенту, - с трудом выдавливает он из себя.

- К Президенту? - переспрашиваю я. - К вашему Президенту? А кто, позвольте узнать, ваш Президент? Их, то есть Президентов, расплодилось столько, что…

- Мой - один! - с пафосом произносит незнакомец.

- Уж не Медведев ли? - закидываю я удочку.

- А хоть бы и так, - отвечает он, а водитель, слышу, хихикает.

- А что я у него забыл?.. Нужен он мне… Как кобыле пятая нога.

- Но-но! - прикрикивает незнакомец. - Пожалуйста, без этого!..

Я ехидно спрашиваю:

- Без чего?

- Без непочтительности! Всякая власть - от Бога и поэтому…

Я смело возражаю:

- Ну, нет! Иная власть - от сатаны.

- Ты, - незнакомец обернулся и сверкнул в мою сторону глазищами, - на что намекаешь?

Похоже, я струсил. «Ему, - думаю я, - что? Заедет один-единственный разок и на месте хари моей - мокрень останется». И я спешно сглаживаю произведенный негатив.

- Ни на кого и не думал намекать, - говорю. - Жена цезаря, - говорю, - вне подозрений.

- То-то же! - восклицает крепыш, и вижу в зеркало, как он грозит узловатым пальцем. - За непочтение к власти, знаешь, что бывает?

- Да-да, знаю, сударь, - излишне торопливо отвечаю я. И тут же возвращаю незнакомца к прежнему, к тому, что на данный момент, ну, очень волнует. - Если все-таки, - говорю, - едем на встречу с Медведевым, то напрасно: не вижу смысла общаться с ним.

- Это еще почему? - насторожившись, спрашивает незнакомец.

- Пустой человек… О чем с ним говорить?..

- Успокойся: не к Медведеву.

- А к кому?

- К Президенту… - сделав паузу, с придыханием уточняет. - Но не к третьему, а к первому.

- Боже мой! - вырывается непроизвольно из меня. - К Борису Николаевичу, что ли?

Незнакомец, радуясь, что подловил меня, ехидничает.

- Есть еще претенденты на роль первого?

Реагирую вопросом на вопрос:

- Приехал, выходит, на родину? - я качаю головой. - Странно, что во вчерашних теленовостях ни слова…

Незнакомец великодушно поясняет:

- Визит носит сугубо частный характер, потому и… - незнакомец оборачивается и совсем по-другому смотрит мне в глаза. - А ты, - говорит, - повеселел, как узнал, к кому едешь.

- Само собой, - удовлетворенно говорю я. - Великая личность…

Следующий вопрос незнакомца повергает меня в шок.

- Любишь?!

- Ну, да, - мямлю в ответ и вздыхаю, - увы, без взаимности.

- Как сказать, - загадочно роняет незнакомец и усмехается. - Впрочем… Как там у классика-то?..

Я спешно отвечаю:

- Избави пуще всех печалей - и барский гнев, и барскую любовь. А, кстати, что за намек с вашей стороны, сударь?

- Что ты! Какие намеки? Я ведь просто так…

- Говорите, сударь, да не заговаривайтесь, - нападаю я. - Ельцин - это человек-глыба. России с ним повезло.

Незнакомец звонко хохочет:

- Ну, слава Богу! Хоть кто-то тебе нравится…

Я резко прерываю незнакомца.

- Не «кто-то», а сам Борис Николаевич.

Незнакомец смущен и пытается оправдаться.

- Ну, я в том смысле, что ты все брюзжишь да брюзжишь и кажется, что весь свет тебе не мил и все люди - бяки.

- Ошибаетесь, сударь, - возражаю я и замечаю, что кабриолет, повернув налево, упирается в дорожную пробку. - Надо было, - поучительно говорю я, - свернуть раньше, проехали бы по Кирова и по Верхисетскому бульвару.

Водитель глухо ворчит в ответ:

- Не учи ученого.

Тот, что передо мной, поясняет мне, недотёпе:

- Мы ездим своими маршрутами, - потом поворачивается к водителю и неожиданно рявкает. - Врубай!

Слышен рёв сирены. Водитель, взяв резко влево, выбрасывает кабриолет на полосу встречного движения, на бешеной скорости, пугая других участников дорожного движения, обходит пробку.

- Поосторожнее, - говорю я.

- Что так? - хихикнув в очередной раз, интересуется водитель.

- Жить, - говорю, - сильно хочется.

- Трусишь? - подначивает водитель, обернувшись ко мне.

- На дорогу гляди, - советую я, а потом подкалываю. - И какой дурак тебе доверил руль кабриолета?

- Тебя, жаль, не спросили, - ворчит водитель и замолкает: получается, что обиделся.

Вот машина уже выскакивает на главную столичную площадь, пролетает птицей мимо слева стоящего каменного идола с простертой дланью, оставив справа консерваторию имени Мусоргского и лицей имени Ползунова, забирает вправо, чуть-чуть не доезжая до Плотинки, поворачивает, спускается вниз и останавливается у подъезда жилого дома сталинской поры. Дом этот мне знаком: здесь одну из квартир занимала семья Ельциных в ту пору, когда глава семьи был первым секретарем Свердловского обкома КПСС, а нынче, по слухам, собираются открыт мемориальный музей знаменитого жильца. Тотчас, откуда ни возьмись, во мне просыпаются робость и смущение. Покинув столь роскошный салон кабриолета, молчаливый и притихший плетусь следом за тем, кто меня сюда доставил. Он скрывается за парадной дверью, я, не ожидая особых приглашений, - следом. Поднимаемся на этаж (кажется, второй). Странно, но никто не стопорит. Ну, его понятно: знают в лицо. А меня? Почему даже документы не проверили? Впрочем, документов со мной нет. В спешке о них я и забыл. «Неужто, - спрашиваю сам себя, - никакой охраны?» У двери из натурально морёного дуба и художественно исполненной, сверкающей позолотой, ручкой нас встретил мужчина в летах. Как понимаю, это господин Шевченко, шеф протокола первого Президента.

- Вот, - незнакомец, доставивший меня, кивает в мою сторону, - доставил согласно приказу.

Шевченко коротко бросает:

- Свободны!

- Слушаюсь, - отвечает незнакомец и скрывается где-то позади меня.

Шевченко приоткрывает дверь и делает приглашающий жест рукой.

- Прошу!

Я вхожу. Помещение красивое, но небольшое и, как мне показалось, душное. Может, душно показалось лишь мне, из-за волнения? В нескольких метрах от меня старинный овальный стол. Он, отмечаю сразу, роскошно сервирован.. За столом - десятка полтора гостей. Скорее, даже не гостей, а людей, которые очень близки ему: одни кровно, другие дружески. Не дожидаясь приглашения, блуждаю взглядом: ищу место, предназначенное для меня. Нахожу единственный свободный стул, но - он (этого не может быть!) по правую руку первого Президента. Что делать? Иду туда. Подхожу, а сесть все-таки не решаюсь: переминаюсь с ноги на ногу. Борис Николаевич поворачивается в мою сторону, смотрит с секунду, качает головой и вперед, на широкий лоб спадает знаменитая его прядь волос.

- Ты чего засмущался, а? Присаживайся, дорогой, - он делает широкий жест рукой. - Будь, как дома, - и улыбчиво добавляет. - А мне докладывали, что рубаха-парень. Информация, похоже, ложная. Так?

- Ну… Нет… То есть, Борис Николаевич…

Он прерывает.

- Тогда - присаживайся. Без церемоний, знаешь ли, по-русски. А курточку скидывай: не холодно.

Снимаю курточку и кладу на подоконник. Осматриваю себя и прихожу в совершеннейший ужас: мало того, что в домашних и заштопанных штанах, но рубашка-то, рубашка! Будто неделю телок ее жевал. Обливаясь стыдом, я развожу руками.

- Извините, - говорю, - за этот вид. Собирался переодеться, но… Сказали, что надо спешить… Вот и…

Борис Николаевич недовольно морщится.

- Как говорится, заставь дурака… - тут же лицо его разглаживается, появляется улыбка. Он обводит взглядом застолье и спрашивает. - Мы - не баре, ведь так? - все дружно, будто по команде, кивают в ответ. - Дозволим этому затрапезного вида господину пображничать за одним с нами столом? - следуют все те же дружные кивки.

Я присаживаюсь. Ободренный вниманием первого Президента России, начинаю нахально разглядывать застолье. По левую руку от Бориса Николаевича, само собой, - вернейшая его спутница жизни, Наина Иосифовна, значит. Чуть дальше - дочь-любимица, Татьяна Дьяченко, рядом с ней - неизвестный мне господин, похоже, муж Татьяны; напротив меня, по ту сторону стола - бугай с ледяным взглядом (скорее всего, телохранитель первого Президента, ишь, как таращится на меня, глаз ни на секунду не отводит); с правой стороны стола, что напротив меня, все неизвестные мне лица. Одно лицо во мне, правда, рождает смутные воспоминания. А, ну, да: это же двоюродный брат Бориса Николаевича, тот, который все еще живет там, где родился первый Президент, - в селе Бутка Талицкого района. Слышал, да-да, слышал, как братец-то нелестно отзывался о своем знаменитом родственнике. Да и сейчас, вон, как сверкает глазами из-за насупленных бровей. Ужас, как искрит. Боюсь, зависть жжет его душу. Это бывает в семьях, где один добился всего, а другой, увы, остался тем же, что и прежде. Зависть - непременный атрибут русской семьи.

- Что ж, друзья, - обращается к застолью Борис Николаевич, - рюмки наполнены и выходит, что пора… Я хочу выпить за тех, кто незримо всегда присутствовал рядом - как в горести, так и в радости; за всех таких, как этот простой уральский мужик, мой земляк, сидящий сейчас по правую руку от меня.

Чувствую ужасное смущение и опускаю глаза.

- Борис Николаевич, - лепечу я, - конечно… но… От таких как я, мало что зависело и… зависит…

Первый Президент нетерпеливо прерывает:

- Не скромничай. Скромность красит, но когда чрезмерна… Именно от таких, как ты, и зависела всегда моя судьба, особенно в критические дни…

- Преувеличение, - нахально прерываю я. Похоже, перестаю робеть, ибо налицо первые признаки противоречий.

Ельцин крутит седой головой, несколько раздражаясь, что его прерывают. Явная наглость с моей стороны. Понимаю, но с дурным своим характером не могу справиться. Чувство неловкости испытываю: слышать этакое из уст… И кого?! Самого!..

- Я - знаю! - на полтона выше продолжает он. - Я все знаю! - потом, больше обращаясь к окружению, чем ко мне, говорит. - Вспомним-ка события ноября 1987-го, то есть то время, когда впервые меня начали распинать. Страна, находясь в дремотном состоянии, еще не могла понять, что там, в Москве происходит, а мои молодые земляки? Они первыми расчухали неладное, первыми стихийно выплеснулись наружу, открыто, ничего и никого не боясь, продемонстрировали солидарность со мной. Они ничего не знали, но их сердца им подсказали, что их земляк прав, пытаясь выпутаться из засасывающей болотной трясины, бунтует по делу и это приводит в ярость замшелую номенклатуру. Тогда, сразу после юбилейных торжеств, впервые в стране на главной площади уральской столицы собрались люди на массовые несанкционированные властями митинги, митинги протеста.

Я сижу тем временем и думаю о другом: «Хорошо, чертовски ладно говорит… И понятно, почему его, затаив дыхание, слушали часами переполненные площади и стадионы».

А хозяин застолья продолжает, сидя сейчас ко мне вполоборота:

- Знаете, кто в гуще той многотысячной, кипящей гневом толпы оказался? - Борис Николаевич хитро щурится, обводя застолье взглядом и неожиданно его сильная и большая мужицкая ладонь опускается размашисто на мой загривок. - Он! Вот этот самый затрапезного вида человечек! Каков, а? Мужик! Нашего, уральского корня мужик! Не хлюпик какой-нибудь… Я очень хорошо понимаю, как ему было непросто  прийти на площадь и стоять плечом к плечу с протестной молодежью. А знаете, кем он  был? Редактором одной из самых авторитетных тогда газет уральского региона. Вот так: ни одного редактора больше не было, а он был!

Про себя думаю: «Это правда: никого из коллег на этих митингах не видел. Но… Откуда эти детали известны ему? И потом: столько воды с той поры утекло, а он все еще держит в памяти».

Ельцин продолжает:

- Я знаю и другое. Спустя какое-то время, в здешнем горкоме партии состоялось совещание редакторов всех газет. И что бы вы думали? Опять же этот вот столь затрапезного вида человечек встал и сделал публичное заявление, встав на защиту гонимого, на защиту того, кого, по его мнению, несправедливо поливают помоями. По сути, он, идеологический работник партии, ее подручный, выразил категорическое несогласие с генеральной линией КПСС, точнее - с линией ее вождей, что, впрочем, одно и то же. И ведь где он выступил с заявлением? Не на кухне, в кругу приятелей, что тоже тогда было небезопасно, а в одном из солидных штабов партии, в присутствии, как мне рассказывали, одного из руководителей партийного штаба, - кое-кто из застолья закачал головой: то ли в знак восхищения мною, то ли осуждения меня. - Ну и характерец у мужика: это вам не интеллигентское слюнтяйство! Человек-то, не глядите, что так выглядит, со стальным стержнем. Такого не скрутишь в бараний рог.

Сижу, смущенно опустив глаза, слушаю и думаю: «Это сущая правда: было  совещание редакторов, было и такое мое заявление. В нем я открыто не согласился с Горбачевым во всем, в том числе и с обвинениями Ельцина в «бонапартизме» и «всаживании ножа в спину партии». Я напомнил коллегам-редакторам и то, что мы особенно должны быть благодарны Ельцину и поддержать в трудные дни для него, а не участвовать в развязанной кампании по дискредитации нашего земляка. Наш долг я обосновал тем, что, будучи первым секретарем обкома, он, то есть Борис Николаевич, проявлял образцы чуткости по отношению к журналистам, часто встречался, был всегда откровенен и защищал их от нападок. Пресса, сказал я, никогда прежде столь свободно не дышала, как при нем, при Ельцине. Понимал ли я всю опасность подобного заявления? Более, чем! Я отлично знал, чем заканчиваются всякие несогласия  с «генеральной линией партии», в особенности для редактора газеты, представляющего собой номенклатурную единицу, идеологического бойца той самой партии, с линией которой выразил категорическое несогласие. Никто из коллег, кстати, не  поддержал открыто, ни один! Тонка-тонёхонька у них кишка-то оказалась».

А Ельцин всё гнет свое, продолжая удивлять меня.

- Это он, - Борис Николаевич хлопает ладонью по моему плечу, - кстати говоря, на знаменитом «водочном бунте», стихийно возникшем в тогдашнем Свердловске, вновь оказался в эпицентре событий. Нет, он не был простым статистом, а опять активнейшим участником. Как мне рассказывали, пробрался сквозь плотную толпу бунтующих, оказался на крыльце госуниверситета, где и зарождался бунт, завладел громкоговорящим устройством и призвал народ «гнать в три шеи этих зажравшихся номенклатурных боровов», при этом, прошу обратить внимание, не скрывал, кто он и откуда, - первый Президент глянул мне в глаза, коротко хохотнув, иронично спросил.

- Неужто ты такой ярый поклонник Бахуса, что очутился среди этих бунтующих?

- Ну, нет, Борис Николаевич! - запротестовал я.

Кто-то справа от меня скептически хмыкнул.

- Оправдывается.

Я обиженно возразил:

- Не вижу смысла оправдываться. Я тогда ничего позорного , унижающего мои честь и достоинство, не сделал. К тому же, господа, в той огромной толпе что-то поклонников Бахуса не наблюдалось. Бунтовали вовсе не опойки, а вполне трезво мыслящие люди, угроза же остаться на Новый год без спиртного - всего-то спичка возле пороховой бочки.

- Брось, - говорит Борис Николаевич и вновь ударяет по плечу, - не обижайся: я же в шутку спросил. Да, друзья мои, события того дня могли закончиться кровопролитием.

Я думаю: «Это так: после многочисленных возмутительных речей у стен университета, распаленная толпа двинулась к главной площади, где митинг продолжился с еще большей силой. Народ все прибывал и прибывал, за счет, очевидно, рабочих, идущих со смены. Милиция бездействовала. Очевидно, ждала команды, а ее все не поступало и не поступало. Партийно-советская власть, под окнами которой бушует разгневанный народ, растерялась и, прячась за толстыми стенами, не могла выйти из шокового состояния. Власть впервые реально почувствовала, насколько зыбка под ней почва. До сих пор власть отдавала команды, а народ послушно брал под козырек. А тут… Полное непослушание. Советский народ будто подменили».

- Слава Богу, - Борис Николаевич крестится, - обошлось без крови. А ведь «водочный бунт», как его злонамеренно окрестили пропагандисты, мог иметь серьезные последствия. Ты, - он обращается непосредственно ко мне, - и на площади выступал, не так ли?

- Выступал.

- Причем, с позиции радикально настроенного бунтовщика, ведь так?

- Ну… Похоже, что так… Понимаете, до омерзения надоела пустопорожняя болтовня: пора, считал я, делать дело… Откуда-то появился на площади автобус, оборудованный мощными громкоговорящими устройствами. Площадь, запруженная народом до предела, теперь могла хорошо слышать ораторов. И всем хотелось прорваться к микрофонам, но не всем это удалось.

Ельцин радостно констатирует:

- А тебе, редактору крупной газеты, ясное дело, удалось.

- С трудом, но прорвался.

- И, конечно, резанул по живому, - Ельцин смеется.

- Да уж… В выражениях не постеснялся…Внутри-то, знаете, как клокотало?!

Ельцин кивает:

- Я через это проходил… Да… С открытым забралом выступал или с целью предосторожности приспустил?

Я понял, что имеет в виду первый Президент.

- Не прятался… Не терплю любую анонимность… И народу назвал, кто я и кем работаю.

- Друзья мои, - обратился Ельцин к застолью, которое явно заскучало от долгих речей, - меня в те дни информировали о происходящем на родной земле, и, скажу честно, порадовался за земляков. Само собой, восхищен был главным редактором, который, рискуя буквально всем, высказался перед бурлящей площадью прямо и честно.

Я думаю: «Да, и это правда. Указал в короткой речи на те места, которые являются основным тормозом на пути перемен, - горком и обком КПСС и покуда они существуют, мы будем оставаться рабами их системы».

- Можно сказать, - продолжает Ельцин, - в тогдашнем Свердловске назревала революционная ситуация, при которой верхи уже ничего не могут изменить, а низы не хотят жить по-старому.

Я вставляю реплику.

- Не знаю, чем бы все тогда закончилось, если бы в той ситуации нашелся тот, кто возглавил стихию.

- Не нашлось, значит, такого человека?

- Увы, Борис Николаевич… Тогда на площади, у автобуса нос к носу столкнулся с Геннадием Бурбулисом…

- И он там был? - Борис Николаевич недоверчиво качает головой.

- Был… Я с ним разговаривал… Я, удерживая его за рукав, сказал: почему бы вам не возглавить народный бунт, не направить стихию в правильное русло и, воспользовавшись поддержкой тысяч митингующих, не создать параллельную власть, неподвластную КПСС? Вас, сказал я, народ, особенно интеллигенция, уже знает и за вами пойдет.

- И Бурбулис?..

- Как говорится, увы и ах! Слушая меня, он постоянно нервно дергался, озирался по сторонам и палец прикладывал к губам, намекая, что в толпе много шпиков, которые происходящее снимают и записывают.

- Струсил, значит? - посмеиваясь, спросил Ельцин.

- Мандраж его обуял, Борис Николаевич. Он бывал смелым, но лишь испросив соизволения власти.

Ельцин кивает.

- Он такой… Несамостоятельный.

- О, Борис Николаевич, иногда он очень даже самостоятельный.

- Ты это о чем?

- Он вас нынче столь отважно критикует, что обхохочешься, критикует за всё.

Первый Президент возмущенно восклицает:

- А он в то время где был?!

- То-то и оно, Борис Николаевич… Пробрался на самый верх, по сути, вторым человеком стал в российской тогдашней власти.

- А ведь, папуль, - замечает Татьяна Дьяченко, - я тебе, помнишь, не раз говорила, что человек он ненадежный, а ты? Отмахивался и упрекал, что я готова всех и во всём подозревать.

- А, - Ельцин, спеша замять неприятный для него разговор, машет рукой, - черт с ним. Не ради его собрались…

Вижу, как брательник первого Президента криво ухмыляется.

- Уж не ради ли вот этого затрапезного господина? - подначивает он.

Ельцин либо не замечает подначку, либо с умыслом пропускает мимо ушей.

- Если, - говорит, - согласиться с Горбачевым, что я - Бонапарт, с присущими ему комплексами, то этот, как тут только что изволили заметить, «затрапезный господин» - мой преданнейший рядовой многочисленной, опаленной в сражениях, гвардии, служивший мне не ради чинов или почестей (о них он не думал и никогда о своем существовании не напоминал), как некоторые из тогдашнего окружения. Да, - говорит, - много было рядом со мной льстецов да угодливых подхалимов, но опирался все же не на них. Опорой служила гвардия таких вот, как сегодняшний мой гость.

Я думаю: «И это правда: когда пошел на второй срок, пошел, как я понимал, не от хорошей жизни, а из-за реальной угрозы прихода к власти зюгановщины и, стало быть, реставрации прежних порядков, то началась разнузданная травля первого Президента. Помои на него лились рекой. Причем, как из стана красных, то есть его классовых врагов, так и из стана, с позволения сказать, друзей-союзников. По инициативе центрального предвыборного штаба, которым на тот период уже руководил ярый и самый искренний сторонник - Анатолий Чубайс, стала выходить большим тиражом специальная газета «Не дай Бог!». Единственное, пожалуй, печатное издание, которое обходилось без помоев и открыто, прямо говорило, что ждет Россию, если народ не поддержит своего первого Президента. Эта газета вспомнилась не просто так. Однажды, открыв одно из региональных печатных изданий, я уперся взглядом в пасквиль, в котором (ни много, ни мало) газета «Не дай Бог!» была обозвана «черносотенной газетенкой». Меня поразило не столько это, сколько то, что автором пасквиля являлся сам руководитель городского предвыборного штаба поддержки… Ельцина. Вот такие союзнички были у него».

- Прости, - говорит, - что за время нахождения у власти так и не удосужился отблагодарить тебя, как, впрочем, и миллионы других таких же моих боевых товарищей.

Я, зардевшись, опускаю глаза.

- Что вы, Борис Николаевич…

- Не скромничать, понял! - прикрикнул он на меня, хотя подобные покрикивания, как мне известно, ему всегда были не присущи.

- Извините, - не поднимая глаз, тихо произношу я.

- Принято, - говорит Ельцин и слегка улыбается. - Так вот… Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Я, - он лезет в карман пиджака, достает коробочку, обтянутую тонко выделанной натуральной кожей, открывает, несколько секунд смотри и закрывает, - решил тебя хоть чуть-чуть отблагодарить за честную и искреннюю службу. Прими, - он протягивает в мою сторону коробочку, я, встав, принимаю, - и спасибо тебе за всё. За таких, как мой гость, я и предлагаю выпить, - Борис Николаевич выпил до дна и, будто оправдываясь, замечает. - Тостующий, сами знаете, пьет у русских до дна.

У меня в руке шикарная стопочка, долго стоявшая напротив меня. Я взял и ее чуть-чуть пригубил. Потому что… на губах почувствовал мелкие осколки стекла. Окинув взглядом застолье, многозначительно хмыкаю и подальше отодвигаю сомнительное питьё. Незаметно эта стопка куда-то исчезает, а вместо нее появляется другая и тоже наполнена до краев. Я беру, осторожно пробую и, что за чертовщина, снова битое стекло. И мысль: «Неужто хотят погубить? Кому здесь я успел насолить?» Обвожу всё тем же многозначительным взглядом застолье и вновь хмыкаю, но, похоже, никто не замечает моих проблем. Я молчу: не хочу скандала. Как-никак я гость и хозяину… Тут замечаю, что рядом со мной стул пуст.

- А… Борис Николаевич?..

- Мама его увела, - отвечает Татьяна Дьяченко. - Просит извинить… Что-то нехорошо стало… Вспомнил многое и вот… сердечко…

- Жаль, - говорю, - а я собрался тост произнести, выпить за здоровье первого Президента.

- Ничего, - говорит Татьяна Дьяченко, - как-нибудь в другой раз.

Я согласно киваю головой, хотя реально понимаю, что другого раза, скорее всего, уже не будет. Беру в руку кем-то любезно подставленную третью рюмку.

- Пусть заглазно, но все-таки предлагаю выпить  и пожелать многие лета всем нам дорогому Борису Николаевичу…

Вижу, как брательник, не дожидаясь конца тоста, хлопнул одну стопку, налил и столь же энергично хлопнул вторую.

Чувствуя неприязнь к родственничку, мысленно думаю: «Хлещет, как лошадь, а глазищами-то все равно зло сверкает».

Подношу стопку к губам, пробую и морщусь: губами чувствую всё ту же стеклянную крошку. Опять?! Отставляю стопку подальше от себя.

Чей-то слащавый голосочек справа интересуется:

- Что, водочка пришлась не по вкусу? - я отрицательно мотаю головой. - Может, коньячку, а? Хороший коньяк, французский. Плеснуть?

- Водочку, - говорю, - люблю больше, чем коньяк…

- Если так, то в чем же дело?

- Дело в том, - я с трудом сдерживаю гнев, - что напиток сам по себе ни при чем.

- Простите, - говорит все тот же голосочек, - что вы имеете в виду?

- Я подохну - не беда, но ведь подобное питье, что в третий раз мне подсунули, может ненароком выпить первый Президент…

Телохранитель, сидевший все время выпучив на меня глазищи, вскакивает, как ужаленный.

- Что? В чем дело? Где питьё? Я гляжу… Я слежу…

- Плохо, сударь, несете службу. Мне, - говорю, - третью стопку подсовывают  с битым стеклом. А что, если погубите вместе со мной и первого Президента? А?

Телохранитель-бугай облегченно вздыхает, вынимает из брюк платок и долго трет им вспотевшее лицо, потом опускается на стул.

- Всё - под контролем… А что касается тебя, то…

Я сердито останавливаю телохранителя и зло бросаю:

- Не обо мне печаль!

Слышится уже знакомый голосочек справа.

- Забудьте об этом инцидентике, ну, что вы, право, на пустом месте «кипишь» устраиваете?

- Охотно бы забыл, если бы…

- Лучше, - благожелательно советует голосочек, - рассмотрите хорошенько дар свыше.

Я спохватываюсь: а ведь, в самом деле, есть смысл полюбоваться тем, чего еще и не видел. Судя по коробочке, обтянутой дорогущей кожей, там… Достаю дар свыше, как справедливо и точно подметил благожелатель, открываю футляр и… Непроизвольно закрываю глаза, потому что оттуда идет такое сияние, ну, такое сияние, что смотреть невозможно. Потом, когда глаза чуть-чуть попривыкли, рассмотрел в подробностях. В футляре-то, оказывается, наручные часы и, судя по всему, дорогущие. Корпус - из белого золота, циферблат - из жемчуга, все двенадцать цифр, а также весь ободок, усеян множеством мелких бриллиантиков. Браслет составлен из пластин натурального серебра и тоже усеян бриллиантами.

Благожелатель справа консультирует:

- Редкостный подарок. В мире этаким сокровищем обладают не более десятка человек. Изготовлены по спецзаказу самого Президента… Если решите продать, то сразу миллионером станете.

- Продать?! - выкрикиваю я. - Да… С голоду буду подыхать, а такой подарок не продам!

Благожелатель справа соглашается.

- Тоже правильно: из-за такого-то наследства родные со всеми почестями отправят на тот свет.

Смотрю на подарок, а наглядеться не могу. Тут дает совет Татьяна Дьяченко:

- Вы гляньте, что на обратной стороне часов.

Я переворачиваю, а там красиво выгравирована надпись. Читаю вслух: «Гвардии рядовому - от первого Президента России - за честь и достоинство!»

Я ошалело обвожу застолье взглядом.

- Ну… Спасибо Борису Николаевичу…

У меня начинает першить в горле. Говорить не могу. Умолкаю. Двоюродный брат первого Президента, вижу, сверкая злобными глазами, продолжает хлестать водку.

- Дурак, - пьяно шипит себе под нос брательник, - разбрасывается такими дорогими штучками…

Телохранитель слышит и тотчас же ощетинивается.

- Ты это про кого, а? Уж не по адресу ли моего подопечного прошелся?

- А хоть бы и про него, - опоражнивая очередную стопку, говорит он.

Телохранитель, напружинившись, сжимает пудовые кулачищи.

- Еще слово, - говорит, - и харю твою превращу в кровавое месиво.

Чтобы не видеть, как будут харю завистника превращать в месиво, я встаю.

- Пора, - говорю, - и честь знать.

- Уходите? Уже? - интересуется Татьяна Дьяченко. Я кивком головы подтверждаю сказанное. Татьяна Дьяченко предлагает. - Подать машину?

- Что вы! Что вы! - я машу руками. - Как-нибудь доберусь…

Татьяна Дьяченко улыбается:

- Зачем же «как-нибудь», если есть возможность с комфортом?..

- Спасибо за заботу и внимание… Доберусь..

- Ну, не смею настаивать, - говорит она и о чем- то начинает шептаться с мужем.

Я беру с подоконника курточку, набрасываю на плечи, иду к двери. И тут чувствую: в правом кармане курточки что-то оттягивает. Сую руку, нащупываю нечто металлическое, вынимаю: бриллиантовое колье. Останавливаюсь. Оборачиваюсь к застолью.

- А… Это… Охрана ничего?.. Не обвинит в краже драгоценностей?

Отвечает голос сзади:

- Все в порядке. Идите.

Теперь смело, чувствуя себя сказочно богатым господином, приосанившись, иду к выходу. Кто-то из застолья, за моей спиной говорит:

- Позаботьтесь, чтобы в прессе - ни гу-гу.

Другой голос отвечает:

- Все главные редакторы мною строго-настрого предупреждены, чтобы не было ничего о сегодняшнем мероприятии.

Я оборачиваюсь.

- Мне и похвастаться нельзя?..

- Не рекомендуем! - слышится хор голосов.

И вот я на улице. А на улице-то - настоящая снежная буря, даже зимой не всегда такое бывает. Сейчас же - июль….Сугробы в метр. Целина. Иду, утопая по пояс в снегу. На дороге, вижу, - получше: транспорт пробил колею. Перебираюсь туда. Конечно, тоже не совсем: проходящие машины, пролетая, обдают с головы до ног грязной жижей. Все-таки идти хотя бы можно. Пытаюсь впритирочку к обочине держаться, но… За спиной оглашенно рявкает автомобильная сирена. Спасаясь, одним прыжком оказываюсь, утонув по макушку, в сугробе. И тут… просыпаюсь.

За окном моей квартиры ревет охранная автомобильная сигнализация. «А сон, - проносится в голове, - все-таки приятен… Ибо… В нем так много от жизни».

ЕКАТЕРИНБУРГ,  июль 2009.