1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8. Уильям Сароян

Идя через Вулворт в 1927, он увидел небольшую толпу покупателей, которые быстро что-то делали руками на столе, заваленном пластинками для фонографа. Он перешёл улицу, чтобы узнать, в чём дело, и обнаружил, что это были специфичные пластинки, новые «Виктор» и «Брунсвик», по 5 центов за штуку, и широкий выбор названий. О, он не слушал фонограф уже несколько месяцев. Он должен был завести его опять и послушать. Фонограф сам по себе – это было уже много. Он завел его и выключил: там была песня или симфония, или композиция дикого джаза. Уже несколько месяцев он не приближался к фонографу, и он стоял в комнате, пыльный и немой.
Эти пластинки по 5 центов напомнили ему о том, что из-за фонографа он уже давно молчал, и что он мог опять начать наслаждаться, включив его.
Он выбрал полдюжины пластинок и отнёс их себе в комнату. Он был уверен, что ни одна из пластинок не будет достаточно хороша, но он и не искал ничего хорошего и не возражал, какой бы тривиальной или избитой ни была бы музыка. Если что-то ужасно плохо, музыка или человек, это - форма разведки,надо тщательно изучить их. Он знал, что сможет сделать это с худшей разновидностью американского джаза. Мелодия могла быть идиотской, оркестр – шумным и т.д, но где-то в этом шуме он смог бы, внимательно слушая, услышать благородное рыдание или смех человечества. Иногда это был внезапный и краткий момент контрапункта, возможно, несколько струн банджо, и случайно это была бы печаль в голосе самого плохого вокалиста, поющего в хоре самой скучной песни. Что-то очень случайное, иногда неизбежное.
Вы не можете сделать этого с лучшей музыкой. Добродетели лучшей музыки были намеренными. Безошибочно, они были здесь для всех.

Я думаю, что это был ранний август. (Я говорю о себе). Много месяцев он не слушал себя посредством фонографа и теперь принес домой эти несколько новых пластинок.
В августе молодой человек способен чувствовать себя невыразимо живым. В те дни я был сотрудником телеграфной компании. Я сидел за столом весь день, работая на телетайпе, принимая и отправляя телеграммы, и когда день заканчивался, я чувствовал неизъяснимую живость, но в то же время я чувствовал себя потерянным. Абсолютно растерянным. Я, казалось, чувствовал, как глубоко меня погрузили в механическую идею века, и что в конце концов я был обречён стать фрагментом машины.  Это был способ зарабатывания денег - сидение перед машиной. Мне очень сильно не нравилось это, но это был способ.

Он знал, что потерялся в этом, и что они вынули его внутренности и вложили сложную массу колесиков, пружин, молоточков и рычагов: хлам, который работал точно, выполняя одни и те же действия.

Весь день я просиживал за машиной, сильно помогая американской промышленности. Я с точностью отправлял важные телеграммы важным людям. Происходившие вещи не имели ничего общего со мной, но я сидел и работал для Америки. Я думаю, что я хотел дом. Я жил в дешёвом многоквартирном доме с комнатами внаём, один. У меня были пол, крыша и полдюжины книг. Я не мог их читать: я весь день сидел за столом, помогая моей стране стать самой преуспевающей в мире. У меня была кровать. Иногда я засыпал от простого изнеможения. Это было очень поздно ночью или рано утром. Если комната не значит для тебя ничего особенного, если она – не часть тебя, ты не можешь спать в ней. Комната, в которой я жил, не была частью меня. Она принадлежала кому-то, кто мог позволить себе платить за нее 3 доллара в неделю. Я жил в ней. Мне было почти 19, и я был ненормальным придурком.

Он хотел дом: место, куда он мог бы возвращаться, место, защищенное древесиной и стеклом, под солнцем, на земле.
Он принес 6 пластинок в свою комнату. Глядя в маленькое окно своей маленькой комнаты, он видел, что был потерян. Это развлекло его. От этого ему захотелось невнятно поговорить для развлечения. Он ходил по комнате, не снимая шляпы, разговаривая с окружающей обстановкой. Ну, здесь мы дома, сказал он.

Я забыл, что он ел вечером, но я знаю, что он готовил это на маленькой газовой плите, которую предоставила хозяйка как для готовки, так и для самоубийства. Он поел что-то, вымыл и вытер использованную посуду и затем вернулся к фонографу.
У него появилась возможность выяснить, о чём было это всё. Была возможность, что информация скрыта в джазовой музыке. Это была мысль. Через джаз он узнал что-то о машинах, работающих американских машинах. Он мог представить себе 10000 горбатых нью-йоркских женщин в огромной комнате, шьющих на машинах. Он мог видеть машины размером больше гор, которые делали большие вещи, создавали энергию, сохраняли энергию, производили фонари, локомотивы, консервные банки, саксофоны.

Это был маленький фонограф, не переносной, но маленький «Виктор». Он уже несколько лет был у него, и он брал его с собой, когда переезжал. Было очень непрактично возить с собой такой фонограф, и он знал, что это было непрактично, но он всегда брал его с собой, когда переезжал из комнаты в комнату, из одного города в другой. Даже если он не пользовался фонографом месяцами, он увозил его с собой. Ему нравилось чувствовать, что он был с ним и что в любое время он мог послушать его. Это было все равно, что иметь большую сумму денег в банке, настолько большую, что страшно было прикоснуться к ней. Он мог слушать любую музыку, которая ему нравилась. У него были румынские народные песни, негритянский соул, американские вестерны, американский джаз, Григ, Бетховен, Гершвин, Зез Конфри, Брамс, Шуберт, Ирвинг Берлин, «Где течет река Шэннон», «Аве Мария», «Vesti La Giubba», Карузо, Рахманинов, Вернон Далхард, Крайслер, Ал Джонсон. Это все было там, в пластинках, он сам был в музыке и месяцами не слушал фонограф. Тишина накрыла его и фонограф, и по мере того, как шло время, эту тишину становилось все труднее и труднее разрушить.
Он начал чувствовать себя потерянным несколько месяцев назад. Однажды вечером из окна движущегося трамвая он увидел небо. Существование неба оказалось потрясающим фактом. Смотря на него снизу вверх, при том, что наступала ночь, он осознал, насколько потерянным стал.
Но он ничего не предпринял. Он захотел иметь свой дом, но ничего не сделал для этого.
Он стоял над фонографом, думая о его тишине и о своей тишине, и в нем был страх шуметь, обнаружить свое существование.
Он поднял фонограф с пола и поставил на свой маленький обеденный стол. Фонограф был очень пыльным, и он чистил его целых 10 минут. Когда он закончил, им овладел еще больший страх, и на мгновение ему захотелось поставить его обратно на пол и остаться в тишине. Через некоторое время он медленно завел аппарат, в тайне надеясь, что что-то в глубине сломается, и он, в конце концов, не сможет принести шум в мир.

Я ясно припоминаю, как был удивлен, когда ничто в аппарате не треснуло. «Как странно, - думал я, - после всех этих месяцев тишины». Через мгновение из коробки польется звук. Я не знаю научного названия этого страха, но я знаю, что был очень испуган. Я чувствовал, что лучше всего было бы, если бы мое чувство потерянности осталось в секрете. Я определенно чувствовал, что я не хотел дольше создавать шум, и в то же время чувствовал, что раз уж я принес домой эти новые пластинки, я должен был прослушать их, по крайней мере, 1 раз, прежде чем убрать их прочь вместе с другими пластинками, которые я накопил.
Тем вечером я послушал 6 пластинок с обеих сторон. Я приобрел мягкие иглы, чтобы фонограф не производил слишком много шума и не беспокоил других обитателей многоквартирного дома, но после месяцев тишины громкость звука, возникшего из фонографа, была очень велика. Так велика, что мне пришлось курить все время, и я помню стук в дверь.
Это была хозяйка, миссис Либих. Она сказала: «А, это вы, мистер Романо? Немного музыки, да? Ну что же…».
«Да, - сказал я. – Несколько новых пластинок. Закончу через минуту».
Ей не нравилась моя идея запустить фонограф в её доме с комнатами внаём, но я уже так долго жил у неё и платил так регулярно, и сохранял комнату в такой чистоте, что ей не хотелось выступать и сказать мне об этом. Но я знал.
Все пластинки были скучны. Все, кроме одной. На этой пластинке был один пассаж синкопы, невероятно интересный для меня. Я проигрывал его 3 или 4 раза тем вечером в попытке понять его значение, но мне это не удалось. Я понимал его технику, но не мог определить, почему он так странно увлекал меня. Это был контрапункт довольно романтичной, но скучной мелодии. Это были 8 быстрых струн на банджо, повторенных 14 раз, пока мелодия приобретала эмоциональную насыщенность, достигала кульминации, а затем сходила на нет. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, быстро, 14 раз. Звук был металлический. Было что-то в этой настойчивости, что проникало вглубь меня, что-то из этого всегда было во мне, но никогда ранее не было выражено. Я не стану упоминать название композиции, потому что я уверен в том, что произведенный эффект был случаен, неизбежен для меня одного, и что любой другой, кто послушал бы её, не был бы тронут ею так сильно, как я. Обстоятельства могли бы быть похожи на обстоятельства моего собственного существования в то время, и вам было бы около 19 лет, и вы были бы ненормальным придурком и т.д.

Он отложил пластинки в сторону и забыл о них. Их музыка соединилась со всей другой музыкой, которую он когда-либо слышал и стала потерянной. Прошла неделя. Однажды вечером он вдруг снова услышал этот пассаж: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, 14 раз. Прошла еще неделя. Теперь он то и дело слышал пассаж. Это было тогда, когда он чувствовал себя невыразимо живым, когда он чувствовал в себе силу, достаточную для того, чтобы сокрушить все уродливое.

В городе по воскресеньям делать было нечего, поэтому я работал. Сидение за телетайпом стало основным делом в моей жизни, поэтому я работал и по воскресеньям. Но в воскресенья работы почти не было, и большинство времени я сидел в офисе, хандрил, мечтал, думал о доме, который я хотел для себя. Телетайп отсылает и принимает сообщения. Это – великий механический триумф, который оставил без работы тысячи старых телеграфистов. Эти парни брали не меньше доллара за час работы, но когда был усовершенствован телетайп и введен в употребление, эти люди потеряли работу, а молодые люди, такие как я, которые не знали ничего о телеграфии, получили её. Это был образец эффективности: совершенство этой машины. Оно сохраняло телеграфным компаниям миллионы долларов каждый год. Я зарабатывал около 28 центов в час, и я мог отсылать и получать в 2 раза больше телеграмм, чем самый быстрый телеграфист смог бы принять и отправить за это время. Но по воскресеньям работы почти не было, и телетайп молчал иногда целый час.
Однажды утром, в воскресенье, после долгого молчания мой аппарат начал функционировать, и я пошёл к нему, чтобы получить и проверить сообщение, но это было не сообщение, не обычная телеграмма. Я прочитал слова: привет привет привет. Я никогда не думал о том, что машина чем-то связана со мной. Она была здесь для сообщений других людей, и печатание этого приветствия показалось мне пугающим. Тем более, против правил компании было использовать машину для чего-то другого, чем передача телеграмм. Это было нарушением внутреннего распорядка для оператора телетайпа, и именно из-за этого я стал много думать о другом операторе, который послал мне приветствие. Я напечатал слово "привет", и мы начали разговор.
Мне казалось очень странным использовать аппарат с пользой для себя. Я разговаривал с другим оператором около часа. Это была девушка, и она работала оператором в главном офисе. Я работал в одном из многочисленных филиалов города. Мы много общались в течение часа, затем я неожиданно прочел слово "начальник", и я понял, что он вошёл в комнату и мы не могли дольше разговаривать.

Внезапно в тишине он опять начал слушать пассаж: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, снова и снова, и он начал обладать особенным значением для него: дом, чистая земля вокруг, солнце, и опять: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, он сам и эта другая, и дом, и земля, и солнце, и чистые чувства, и глубокий сон, и один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, и значение, и полнота, и отсутствие смысла быть потерянным, и отсутствие чувства быть пойманным.

Я начал пытаться представить себе девушку. Мне стало интересно, пошла бы она со мной в дом, который я хотел и помогла бы наполнить его нашими жизнями вместе. Через некоторое время аппарат вновь стал печатать и я вновь прочитал слова: "привет, привет, начальник ушел".
Это было роскошно: то, как это случилось, нарушение внутреннего распорядка компании и т.п.
В 5 часов вечера она пришла из главного офиса в офис, где работал я. Она не сказала, что придет, но в тот самый момент, когда она вошла в офис, я знал, кто она такая, потому что едва я увидел ее лицо, я начал слышать музыку: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, быстро, и со мной стало настолько плохо, что я захотел перепрыгнуть через конторку, обнять её и сказать ей о доме.
Вместо этого мы начали вежливый разговор.
В 6 часов, когда его рабочий день закончился, он проводил её до дома, который был за городом, разговаривал с ней, вновь и вновь слышал музыку. В первый раз за многие месяцы он начал смеяться. Её разум был изысканно подвижен; она любила озорство, и в её глазах он, казалось, видел землю, яркую землю, полную света и тепла, и силы растущего. Это было подходящим местом, где можно было построить дом, быть живым, быть самим собой.
Тем вечером он слушал пластинку опять вновь и вновь, и, наконец, хозяйка вошла в комнату и сказала: мистер Романо, уже почти половина двенадцатого.
Они стали хорошими друзьями, и он начал говорить ей о доме. Вначале она не слушала то, что он говорил; она просто слушала то, КАК он говорил, но через некоторое время начала слушать все, что он говорил, все бредовые слова о машинах, которые внедрялись в них, разрушали их и всё достойное в них.
Они перестали работать по воскресеньям и начали плавать через залив в Марин Кантри. Каждое воскресенье они поднимались в холмы Марин Кантри и говорили о доме. Весь сентябрь и октябрь 1927 года они были вместе по воскресеньям, гуляя в горах через пролив от Сан-Франциско.
Чувство потерянности начало покидать его. В мире был, по крайней мере, 1 человек, который знал, что он был жив и придавал этому факту важность, и в течение некоторого времени казалось, что дом, о котором он так часто мечтал, материализуется, и он войдет в него с этой девушкой, смеясь, и они будут в нем вместе, навсегда, навсегда.
Я упомянул, что ему было 19.

Навсегда, навсегда – это было занимательно. Весь день за телетайпом он слышал музыку: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, навсегда, навсегда, навсегда, и эта девушка, и музыка, и дом – всё смешалось, и на некоторое время он верил в неизбежность своей мечты.

Сейчас я подхожу к правдивости. Я не позволяю себе написать вымышленный рассказ.

В августе, сентябре и октябре из-за чего-то необъяснимого или атмосферного, если хотите, они были роскошно едины, мелодия и контрапункт, точно, совершенно, и мечта о вечности не была фантастической мечтой.
Они хотели дом. Они отчаянно хотели его. В августе, сентябре и октябре. Они отчаянно хотели и друг друга. И так далее.
Вещи происходят. Они случаются неуловимо, быстро, странно. На 1 момент всё так; затем, когда посмотришь во второй раз, всё меняется и становится так: новая конфигурация, кровь такая, земля такая, и смысл жизни такой. Вы ничего не можете поделать с этим. Только искусство точно и вечно: вечно зависимо.
Они не ссорились. Девушка не заболела и не умерла. Она не сбежала с другим юношей или богатым стариком.
Внезапно мелодия стихла, контрапункт угас. Был ноябрь.

Я раньше сидел в своей комнате, пытаясь понять, что случилось с нами. Дом. Это было достойно смеха. Как я мог бы приобрести дом на мою зарплату? Чувство потерянности. Это была чепуха. Это было совершенно глупо. Я ходил туда-сюда по комнате, курил сигарету за сигаретой, пытаясь понять внезапно рухнувшую концепцию, которую мы выстроили для себя. Я хотел знать, почему мы дольше не хотели уехать из города. Это было связано не только с девушкой. Я перестал слышать музыку, внезапно вернулась тишина, и я стоял в центре её, опять потерянный, но уже без желания вернуться к себе. Пусть так и идет, я так чувствовал. Пусть так и стоит. И так далее.

В течение зимы они постепенно расставались, и затем внезапно, в марте 1928 он знал, что всё это было делом прошлого, что это было мертво.
Что-то случилось с ней. Она потеряла работу. Она уехала, переехала по другому адресу, в другой город; он не знал, в какой. Он потерял связь с ней.
В июне что-то случилось с ним.

Однажды после обеда я сидел за телетайпом, работая на нем, как вдруг начал слышать пассаж: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, быстро, и я начал видеть её лицо и ландшафт, который был её глазами, я начал слышать её смех: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, и когда я работал за машиной, эта музыка и память о девушке, и воскресение дома, который мы создали для нас, - все эти вещи появились в моем мозге как летом, как правда и реальность, и я начал чувствовать себя потерянным, смущенным, поставленным в тупик.

Тем вечером он слушал пластинки, но лишь раз, потому что у него на глазах выступали слезы. Он смеялся над слезами, но не осмелился слушать музыку во 2-й раз. Он думал, что всё это было очень забавно. Он получил музыку и девушку, и дом, всё вместе, как нечто единое и значимое в его мозге, и это было забавно.

Но на следующий день я попытался найти е3е. Это произошло автоматически. Я начал идти и, сам того не желая, очутился перед её прежним домом, спрашивая людей, входящих в него, знали ли они, куда она уехала. Они не знали. Я гулял до часу ночи. Музыка входила в меня снова, и я начал слышать её очень часто.

Когда бы он ни садился за телетайп, он опять слышал музыку, исходящую из него: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Он обнаружил, что каждое воскресенье он умолял аппарат вернуть её ему снова. Это было нелепо. Он знал, что она больше не работает в компании, но всё равно ждал, что машина напечатает её старое приветствие: "привет привет привет". Это было нелепо. Абсолютно.
Он никогда не знал многого о ней. Он знал её имя и то, что она значила для него, и ничего более.
И музыка: вновь и вновь опять.
Однажды во второй половине дня он встал от телетайпа и снял рабочую куртку. Было несколько минут третьего, он уволился и ушел со своими деньгами. Мне не нужно лишнего, сказал он. Он поднялся к себе в комнату и упаковал все вещи, которые хотел взять с собой, в 2 чемодана.
Фонограф и пластинки он подарил миссис Либих, хозяйке. Фонограф старый, сказал он, он может хрипеть время от времени, особенно если слушать Бетховена. Но он всё ещё работает. Пластинки не представляют особой ценности. Среди них есть приличная музыка, но больше всего – монотонный джаз. Он чувствовал музыку в то время, когда разговаривал с хозяйкой, и ему причиняло боль расставание с фонографом и пластинками в незнакомом доме, но он был уверен, что он не хотел больше иметь их.

Когда я шел из зала ожидания вокзала к поезду, я слышал музыку, разрывающую мое сердце, и когда поезд тронулся и засвистел свисток, я беспомощно сидел, плача о девушке и доме, и насмехаясь над собой за то, что я хотел получить от жизни больше, чем было в ней.