Семьдесят тысяч ассирийцев. Уильям Сароян

Я не стригся 40 дней и 40 ночей и начал выглядеть,  как некоторые безработные скрипачи. Вы знаете, о чём я: гениальность улетучивается, и он готов вступить в коммунистическую партию. Мы, варвары из Малой Азии – волосатые люди: когда мы нуждаемся в стрижке, мы нуждаемся в ней. Дело дошло уже до того, что на меня перестала налезать шляпа. (Я пишу очень серьезную историю, возможно, одну из самых серьезных, которые я напишу. Вот почему я развязен. Читатели Шервуда Андерсона поймут через некоторое время, что я говорю; они узнают, что мой смех довольно печален). Я был молодым человеком, нуждающимся в стрижке, поэтому я пошел на Третью улицу (Сан-Франциско), в парикмахерский колледж, сделать стрижку за 15 центов.
Третья улица, ниже Хоуарда – это район; вспомните Боуери в Нью-Йорке, Мейн-стрит в Лос-Анжелесе: вспомните стариков и мальчишек, безработных, слоняющихся вокруг, курящих «Булл Дурхам», разговариваих о правительстве, ожидающих, чтобы что-то произошло, или просто ожидающих. Было утро понедельника, август, и множество бродяг пришли в парикмахерскую, чтобы развеяться. У японского мальчика, который работал над свободным креслом, в списке ожидания было 11 человек; все остальные кресла были заняты. Я сел и начал ждать. Снаружи, как сказал бы Хемингуэй («И солнце встает», «Прощай, оружие!», «Смерть после  полудня», «Победитель не получает ничего»), стрижка стоила 4 раза по 12 центов. У меня было 20 центов и полпачки «Булл Дурхам». Я свернул сигарету, передал пачку одному из моих современников, который, судя по его виду, нуждался в никотине, и вдохнул сухой дым, думая об Америке и о том, что происходило в политике, в экономике и в духовной сфере. Мой современник был мальчик 16-ти лет. Он выглядел, как индеец из племени айова; потенциально великолепный, солидный американец, но с сильно опущенным ртом. Мало сна, одежда, которую не сменяли несколько дней, немного страха и т.п. Я очень хотел узнать его имя. Писатель всегда хочет добраться до правдивости лиц и фигур. Индеец сказал: «Я только что из Салинаса. На латуковых плантациях работы нет. Теперь направляюсь на север, в Портланд; попытаюсь уплыть». Я хотел рассказать ему о том, что происходило у меня: рассказ, отвергнутый «Скрибнером», эссе, отвергнутое «Йельским обозрением», нехватка денег на приличные сигареты, потёртая обувь, старые рубашки, но я боялся затронуть что-нибудь из своих проблем. Проблемы писателей всегда скучны, слегка нереальны. Люди склонны чувствовать: «Ну и кто вообще просил тебя писать?» Приходится притворяться, что ты – не писатель. Я сказал: «Удачи на севере». Индеец покачал головой: «Я лучше знаю. Попытаюсь, во всяком случае. Терять нечего». Славный мальчик; я надеюсь, что он не умер, не замерз во время страшных холодов тех дней (декабрь, 1933), не опустился; он заслуживал жизни. Индеец из племени айова, я надеюсь, что ты нашел работу в Портланде; я надеюсь, что ты зарабатываешь деньги; я надеюсь, что ты снял чистую комнатку с тёплой кроватью; я надеюсь, что ты спишь по ночам, регулярно питаешься, ходишь гулять, как человеческое существо; счастлив. Индеец, все мои лучшие пожелания – с тобой. Я много молился о тебе. (Тем не менее, я думаю, что к этому времени его уже нет в живых. Это было в нём в тот день, когда я увидел его: тёмное порочное лицо животного, и в то же самое время во всех американских кинотеатрах снова и снова показывали мультфильм, в котором пели песню «Кто боится большого серого волка?», и именно к этому всё сводилось; люди с толстыми кошельками смеялись над смертью, которая подло вползала в мальчиков, таких как индеец-айова, притворяясь, что её там нет, и люди смеялись в тёплых театрах. Я молился за айову и считаю себя трусом. К этому времени он, должно быть, мёртв, а я сижу в маленькой комнатке и говорю, только говорю о нём).
Я начал наблюдать за японским мальчиком, который учился на парикмахера. Он брил старого бродягу с ужасным лицом, одним из тех лиц, которые появляются после долгих лет неопределенной жизни, неустроенности, от того, что человек ничему не принадлежит, ничего не имеет, и мальчик-японец отворачивал нос (свой нос), чтобы не чувствовать запаха от бродяги. Незначительная деталь в рассказе, из разряда данных, которым нет места в произведении искусства, но, тем не менее, я записал это. Молодой писатель всегда боится, как бы от него не ускользнул какой-нибудь значительный факт. Он всегда хочет описать всё, что видит. Я хотел узнать, как звали мальчика-японца. Я особенно интересуюсь именами. Я обнаружил, что неизвестные люди - самые неподдельные. Взять хотя бы таких великих людей, как Эндрю Меллон. Я смотрел на японского мальчика очень внимательно. Из того, как он отворачивал ноздри и рот от вони, которую издавал старик, я старался понять, о чем он думает, что он чувствует. Несколько лет назад, когда мне было 17 лет, я обрезал лозы на винограднике моего отца, к северу от Санжера, в долине Сан-Жоакин, и со мной работали несколько японцев: Йошио Эномото, Хидео Сузуки, Кацуми Сужимото, и ещё парочка. Они научили меня нескольким простым фразам: "Привет! Как дела? Прекрасный день, не правда ли? До свидания!» и т.д. Я сказал мальчику на японском: «Как дела?» Он ответил по-японски: «Очень хорошо, спасибо». Затем, на безупречном английском: «Вы говорите по-японски? Вы жили в Японии?» Я сказал: «К сожалению, нет. Я могу сказать только пару слов. Я раньше работал с Йошио Эномото, Хидео Сузуки, Кацуми Сужимото; вы знаете их?» Он продолжал брить, размышляя над именами.  Казалось, он шептал: «Эномото, Сузуки, Сужимото». Он сказал: «Сузуки. Маленького роста?» Я сказал: «Да». Он сказал: «Я знаю его. Сейчас он живет в Сан-Хосе. Он женился».
Я хочу, чтобы вы знали: меня глубоко интересуют воспоминания людей. Молодой писатель выходит в разные места и разговаривает с людьми. Он пытается выяснить, что они помнят. Я не использую много материала для рассказа. В этой работе ничего не произойдёт. Я не изобретаю закрученного сюжета. Я не создаю запоминающихся характеров. Я не использую развлекательный стиль. Я не выстраиваю приятную атмосферу. У меня нет желания продать этот или любой другой рассказ в "Субботний вечер» или «Космополитан» или «Харперс». Я не пытаюсь соревноваться с великими авторами коротких рассказов, такими как Синклэр Льюис, Джозеф Хергешаймер и Цейн Грей, с людьми, которые действительно знают, как нужно писать, как создавать истории, которые будут продаваться. С богатыми людьми, которые понимают все правила о сюжете, персонажах, стиле, атмосфере и о всём прочем. Я не стремлюсь к славе. Я не хочу получить Пулитцеровскую или Нобелевскую премию. Я - здесь, на Дальнем Западе, в Сан-Франциско, в маленькой комнатке на Карл-стрит, пишу простым людям, рассказываю им простым языком о вещах, которые они уже знают. Я просто веду хронику, поэтому я немного прогуливаюсь вокруг, потому что я не спешу и потому что не знаю правил. Если у меня и есть желание к чему-то, так это – показать братство людей. Это – великое утверждение и звучит немного вычурно. Обычно люди стыдятся делать подобные замечания. Но я – нет. Я прошу искушенных людей смеяться. Это то, для чего существует искушенность. Я не верю в расы. Я не верю в правительства. Я вижу жизнь как одну жизнь в одно время, столько миллионов одновременно, по всей земле. Дети, которые еще не научились говорить - это единственная раса на земле, человеческая раса: все остальное - притворство, что мы зовем цивилизацией, ненавистью, страхом, желанием силы... Но ребёнок - это ребёнок. И в том, как дети плачут - уже братство людей, плачущих детей. Мы растём и учим слова языка и видим Вселенную через язык, который мы знаем, и не видим её через все языки и через никакой язык вообще, через тишину, например, и мы изолируемся в языке, который мы знаем. Здесь мы изолируемся в английском, или в американском, как Менкен называет это. В наших словах – все понятия о вечном. Если я хочу сделать что-то, я хочу говорить на более всеобщем языке. Сердце человека, его ненаписанная часть – это общее и вечное для всех рас.
Теперь я начинаю чувствовать себя виноватым и некомпетентным. Я использовал весь язык и начинаю чувствовать, что не сказал ничего. Вот что сводит с ума молодого писателя - чувство того, что он ничего не говорит. Любой мало-мальски расторопный журналист смог бы поместить весь предмет в заголовок из 3 слов. «Человек есть человек», сказал бы он. Что-нибудь умное, с бесчисленным множеством смыслов. Но я хочу использовать язык лишь с одним смыслом. Я хочу, чтобы значение было точным, и, возможно, поэтому язык так неточен. Я рассматриваю свою тему с разных сторон,  хожу вокруг впечатления, которое хочу создать, и пытаюсь увидеть его под разными углами, чтобы получить целостную картину, картину всего. Я стараюсь вовлечь в эту работу человеческое сердце.
Позвольте мне начать заново: я давно не стригся и начал выглядеть неряшливо, поэтому я пошел в парикмахерский колледж на Третьей улице и сел в кресло. Я сказал: «Сзади оставьте всю длину. У меня узкая голова, и если вы не оставите на спине всю длину, я выйду отсюда похожим на лошадь. С макушки снимайте, сколько хотите. Не надо ни лосьона, ни воды – стригите по сухому». Чтение делает человека наполненным, письмо – точным, как видите. Так что, вот что случилось. Это само по себе - не великая история, и причина того, почему я вышел из парикмахерской - молодой человек, который стриг меня.
Он был высокого роста, с темным серьезным лицом, с толстыми губами, которые почти улыбались, но меланхолически, с густыми ресницами, печальными глазами, крупным носом. Я прочел его имя на карточке у зеркала: Теодор Бадал. Хорошее имя – неподдельное, хороший юноша – неподдельный. Теодор Бадал начал работать над моей головой. Хороший парикмахер никогда не заговорит, прежде чем с ним не заговорили, каким бы наполненным ни было его сердце.
«Это имя – Бадал, - сказал я.  - Вы армянин?» Я – армянин. Я уже упоминал об этом ранее. Люди смотрят на меня и начинают размышлять, поэтому я подхожу прямо к ним и говорю: "Я армянин". Или они читают что-то из написанного мной и начинают интересоваться, так что я ставлю их в известность. «Я – армянин», - говорю я. Это – бессмысленное замечание, но от меня ждут, чтобы я произнес это, поэтому я произношу. Я ничуть не представляю себе, что это – быть армянином или быть англичанином или быть японцем или кем-то ещё. У меня имеются очень смутные представления о том, что это такое – вообще быть живым. Это единственная вещь, которая, по большому счету, интересует меня. Это и теннис. Я надеюсь написать однажды великое философское произведение на тему тенниса, что-то порядка «Смерти после полудня», но я осознаю, что не готов пока еще взять на себя такую работу. Я чувствую, что культивирование темы тенниса в больших масштабах среди людей на земле во многом поможет уничтожить расовые различия, предрассудки, ненависть и т.д. Как только я смогу улучшить свой удар и подачу, я надеюсь начать делать набросок этой работы. (Некоторым ученым людям может показаться, что я издеваюсь над Хемингуэем. Нет. «Смерть после полудня" – это солидная проза. Я никогда не возражал против неё, рассматривая её как прозу. Я даже не возражаю, рассматривая её как философскую работу. Я думаю, что эта философия лучше, чем у Уилла Дуранта и Уолтера Питкина. Даже когда Хемингуэй – глупец, он, по крайней мере – аккуратный глупец. Он рассказывает вам, что на самом деле произошло и не позволяет скорости эпизодов сделать экспозицию поспешной. Это очень много. Это – какое-то продвижение в литературе. Он легко рассказывает о природе и её значении, которое очень коротко по длительности).
«Вы армянин?» - спросил я.
Мы – маленький народ, и когда один из нас встречает другого, это – событие. Мы всегда смотрим вокруг себя в поисках кого-то, кто говорит на нашем языке. Наша сама амбициозная политическая партия подсчитала, что нас на земле осталось около 2 млн, но большинство из нас так не думает. Большинство из нас садится за стол с карандашом и листком бумаги в руках и рассматривает одну часть мира за один раз и представляет, сколько армян в ней вероятнее всего живут, и мы записываем самую большую цифру, затем переходим к другой части: Индия, Россия, Советская Армения, Египет, Италия, Германия, Франция, Америка, Южная Америка, Австралия и т.д, и после того, как мы сложили цифры, вселяющие самые большие надежды – сумма получается меньше 1 млн. Затем мы начинаем думать, насколько велики наши семьи, насколько высок показатель рождаемости и низок показатель смертности (кроме времен войны, когда резня увеличивает уровень смертности), и мы начинаем представлять себе, как быстро мы размножимся, если нас оставят в покое на 25 лет, и чувствуем себя счастливыми. Мы всегда упускаем из виду землетрясения, войны, резню, голод и т.д, а это – ошибка. Я помню благотворительные поездки в пользу освобождения Ближнего Востока в моем родном городе. Мой дядя был у нас оратором, и бывало, вся аудитория наполнялась плачем армян. Он был юристом и великим оратором. Первой трудностью была война. Враги уничтожали наш народ. Те, кого не убили, были бездомны и умирали от голода, «наша плоть и кровь»,  как  говорил мой дядя, и мы все плакали. И мы собирали деньги и отсылали их нашему народу в Старый свет. Затем, после войны, когда я уже подрос, у нас была еще одна благотворительная поездка в поддержку освобождения Ближнего Востока, и мой дядя стоял на сцене в моем родном городе и говорил: «Слава Богу, на этот раз – не враги, а землетрясение. Бог заставляет нас страдать. Мы почитали Его в годину испытаний и бедствий, в годину страданий, болезней, мучений и ужаса, и (мой дядя начал плакать и всхлипывать) безумства отчаяния, и теперь Он совершил такое, и все же мы молимся Ему и почитаем Его. Пути Господни неисследимы". А после поездки я подошел к дяде и сказал: "Ты действительно имел в виду всё то, что говорил про Бога?" А он ответил: "Это ораторское искусство. Нам нужно собрать деньги. Что такое Бог? Чепуха". "А когда ты плакал?" - спросил я, и дядя ответил: «Это было по-настоящему. Я не мог сдержаться. Я должен был заплакать. Почему, ради всего святого, мы должны проходить весь этот чёртов ад? Чем мы заслужили все эти мучения? Люди нас не оставят. Бог нас не оставит. Разве мы совершили что-нибудь? Разве мы не считаемся набожным народом? В чём наш грех? Бог внушает мне отвращение. Люди делают меня больным. Единственная причина, почему я хочу вставать и говорить - это то, что я не осмеливаюсь держать рот закрытым. Мне невыносима мысль, что плачущих людей среди нас становится все больше. Господи Иисусе, разве мы согрешили чем-то?"
Я спросил Теодора Бадала, был ли он армянином.
Он сказал: «Я - ассириец».
Это было уже кое-что. Они, ассирийцы, происходят из нашей части мира, у них носы, как у нас, глаза, как у нас, сердца, как у нас. У них был другой язык. Когда они говорили, мы не понимали их, но они были во многом похожи на нас. Будь Бадал армянином, это было бы приятнее, но это было уже кое-что.
«Я – армянин, - сказал я.  - Я знал нескольких ассирийцев в своем городе: Джозефа Саргиса, Нито Элия, Тони Салеха. Вы знаете кого-нибудь из них?»
«Джозефа Саргиса знаю, - сказал Бадал.  - Других не знаю. Мы жили в Нью-Йорке 5 лет назад, затем перебрались на запад, в Тюрлок. Затем – в Сан-Франциско».
«Нито Элия, - сказал я, - капитан в Армии Спасения». (Я не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, что я что-то придумываю или пытаюсь быть забавным). «Тони Салех погиб 8 лет назад. Он ехал верхом на лошади, лошадь сбросила его и продолжала бежать. Тони не мог освободиться, он был привязан за ногу, а лошадь всё бегала и бегала по кругу полчаса, и когда она остановилась и все подошли к Тони, он был уже мёртв. Ему было 14. Я ходил в школу вместе с ним. Тони был очень умным, особенно в арифметике».
Мы начали говорить об ассирийском и армянском языках, о Старом свете, об условиях жизни там и прочем. Меня стригли за 15 центов, и я изо всех сил старался в то же самое время узнать что-то, получить какую-то новую правду, какую-то новую оценку чудес жизни, достоинства человека. (Человек обладает большим достоинством,и  не надо думать, что это не так).
Бадал сказал: «Я не могу читать на ассирийском. Я родился в Старом свете, но хочу покончить с ним".
Его слова прозвучали устало: не физически, а духовно.
«Почему? - спросил я. – Почему вы хотите покончить с ним?»
«Ну, - рассмеялся он, – просто потому, что там уже всё смыто". Я в точности повторяю его слова, не прибавляя ничего от себя. «Мы были раньше великим народом, – продолжал он. - Но это было вчера, позавчера. Теперь мы - просто раздел в Древней истории. У нас была великая цивилизация. Ею до сих пор восхищаются. Теперь я в Америке, учусь стричь волосы. Нас смыло как расу, с нами покончено, всё в прошлом, так почему я должен учиться читать на языке? У нас нет писателей, нет новостей – разве что это: время от времени англичане подталкивают арабов к тому, чтобы уничтожать нас, вот и всё. Это старая история, мы знаем о ней всё. По крайней мере, до нас доходят новости из "Ассошиэйтед Пресс».
Мне было очень больно слышать эти замечания, как армянину. Я всегда чувствовал себя плохо, думая о том, что мой народ сходит с лица земли. Я никогда не слышал, чтобы ассириец говорил по-английски о таких вещах. Я чувствовал большую любовь к этому парню. Не поймите меня неправильно. В наши дни есть тенденция считать, что если мужчина говорит, что ему нравится другой мужчина, в этом есть что-то гомосексуальное. Мне думается сейчас, что мне нравятся все люди, даже враги Армении, кого я столь тактично не назвал по именам. Все знают, кто они. Я ничего не имею против кого-либо из них, потому что я думаю о них, как о людях, которые 1 раз проживают свою 1 жизнь, и я точно знаю, что 1 человек в 1 время не способен на зверства, совершаемые толпами. Мои возражения относятся только к толпам.
«Ну, - сказал я, - с нами практически то же самое. Мы тоже – древний народ. У нас до сих пор есть своя Церковь. У нас до сих пор есть несколько писателей: Аароньян, Исаакьян, несколько других, но в целом – то же самое».
«Да, - сказал парикмахер. – Я знаю. Мы пошли по плохой дороге. Мы увлеклись простым: миром, покоем, семьями. Мы не занялись машиностроением, завоеваниями, милитаризмом. Мы не занялись дипломатией, обманом, изобретением пулеметов и отравляющих газов. Так что нет смысла быть разочарованными. У нас были наши дни - они прошли, я так полагаю".
«А мы надеемся, - сказал я. - Нет ни одного армянина, который всё ещё не мечтал бы о независимости Армении".
«Мечтать? – спросил Бадал. – Что ж, в этом что-то есть. Ассирийцы не могут даже мечтать теперь. Знаете, сколько нас осталось на земле?»
«2-3 миллиона», - предположил я.
«70.000, - сказал Бадал.- И всё. Семьдесят тысяч ассирийцев во всем мире, а арабы продолжают убивать нас. Они убили 70 человек в небольшом восстании в прошлом месяце. В газете была небольшая заметка. Еще 70 из нас не стало. Нас скоро сотрут с лица земли. Мой брат женат на американке и у них есть сын. Надежды больше нет. Мы пытаемся забыть Ассирию. Мой отец всё ещё читает газеты из Нью-Йорка, но он уже старый. Он скоро умрет».
Здесь его голос изменился, он перестал говорить как ассириец и начал говорить как парикмахер: «Достаточно ли я снял с макушки?»
На этом история заканчивается. Я сказал «Всего доброго!» молодому ассирийцу и покинул парикмахерскую. Я шел по городу 4 мили, в мою комнату на Карл-стрит. Я думал обо всем этом: об Ассирии и этом ассирийце, Теодоре Бадале, который учился на парикмахера, о печали в его голосе, о его безнадежной манере. Это было месяц назад, в августе, но с тех пор я все думаю об Ассирии и все хочу сказать что-то о Теодоре Бадале, сыне древней расы, юном и живом, но безнадежном. Семьдесят тысяч ассирийцев, только семьдесят тысяч – от великого народа, а все остальные затихли в смерти, вся слава сокрушена и забыта, и молодой человек в Америке учится на парикмахера и горько жалуется на ход истории.
Почему я не придумываю сценарии и не пишу прекрасных любовных историй, по которым можно снимать кино? Почему я не позволяю этим незначительным и скучным темам преобладать? Почему я не пытаюсь развлечь читающую американскую публику?
Что ж, я – армянин. Майкл Арлен – тоже армянин. Он умеет развлечь публику. Я искренне восхищаюсь им и считаю, что он разработал в совершенстве литературный стиль, и всё такое прочее, но я не хочу писать о людях, о которых любит писать он. Эти люди были мертвы, начнем хотя бы с этого. А возьмите Индейца и японского мальчика и Теодора Бадала, ассирийца; они могли опуститься физически, как индеец-айова, до смерти, или духовно, как Теодор Бадал, до смерти, но они принадлежат к тому материалу, который вечен в человеке, и именно этот материал интересует меня. Вы не найдете их в ярких местах, испускающих остроумные замечания о поле и банальные замечания об искусстве. Вы найдете их там, где нашел их я, и они всегда будут там: человеческая раса, часть человечества, часть Ассирии и, в такой же мере – часть Англии, которую нельзя уничтожить; часть, которую не может уничтожить резня; часть, которую не могут уничтожить землетрясения, война, голод, безумие или что-либо еще.
Эта работа посвящается Айове, Японии, Ассирии, Армении, человеческой расе повсюду, достоинству этой расы, братству живущих. Я не жду, что "Парамаунт Пикчерз" снимет фильм по этому произведению. Я думаю о семидесяти тысячах ассирийцев, по очереди, о живых, о великой расе. Я думаю о Теодоре Бадале, который сам – семьдесят тысяч ассирийцев и семьдесят миллионов ассирийцев, сам – Ассирия, и человек, стоящий в парикмахерской, в Сан-Франциско, в 1933, который сам и есть – великая раса.