Мой дом, мой дом. Уильям Сароян

Из всех неизменных вещей тот город, в котором вы впервые увидели свет, является одним из самых неизменных. Это всегда очень монотонное место, но, в то же самое время, по мере того, как вы растете, изменяетесь, уезжаете, помните, возвращаетесь и уезжаете снова, это – одно из самых неисчерпаемо богатых мест. Тем не менее, то, чем он является – это почти ничто за исключением скуки, серости, одиночества, потерянных вещей, и вы никогда не знаете, каждый раз, когда возвращаетесь туда, что именно так сильно привязывает вас к этому месту.
Что это, как не обыкновенный американский городок, ничем не отличающийся от 10000 других, где 30 млн. других людей однажды родились, провели детство и юность и уехали или остались?
Чем это место больше того места, где 2-3 дюжины людей отдыхали 1 день в году и остались, и другие приехали и остались, а другие произошли из их пребывания?
Чем это место больше двух железнодорожных станций, по одной на каждой стороне города, на востоке и на западе, с городом между ними, с улицами и домами вокруг, с жителями, которые никогда не перестают слышать прибывающие и уходящие поезда?
Чем это место больше начала мира, когда приходит зима?
Является ли оно чем-то большим, чем просыпаться утром и ощущать своё присутствие в этом месте?
Или больше того, чем сидеть за школьной партой и хотеть узнать из простейшего урока арифметики, чем является всё из этого, и кем являются все?
И больше ли это место того места, где не во сне, а наяву пересекались улицы, и вы гуляли по ним?
Больше ли оно тоски, лета и зимы? Одиночества, которому нет конца?
Больше ли оно того, чем созерцать красоту в лице маленькой девочки, восхищаться ею и знать, что свет этого лица никогда не покинет ваши сны?
В самом ли деле, маленький город – это место в мире, или это всего лишь что-то из мальчишеской мечты? Что-то из его любви ко всем вещам, сделанным не из смерти? Ко всем вещам, которые где-то принадлежат к пыли, ржавчине и распаду, выше крыши, выше сторон, выше дна: снаружи, вокруг, над, под, внутри?
Является ли оно мальчишеским знанием того, что хотя это место – место печальных попыток и печальных людей, выбивающихся из сил, это так же место, где среди видимых вещей и знаемых людей движется раса, которая никогда не была рождена, и в кричащем горе его улиц и зданий возвышается целый мир? И ноздри этого мальчика, поверх вони от пота и гниения, чувствуют святой аромат всех вещей, в которых – только красота и нет смерти? И уши этого мальчика слышат тишину неподвижности, которая остаётся во всех вещах и вокруг их?
Я ещё раз вернулся в родной город. Прошлой ночью я узнал, что большая часть того, чем является этот город, куда бы я ни шёл – это ночное небо: чистое, внезапное и бесконечно необъятное.
Сегодня рано утром я пошел в город, вниз по Вентура авеню, по улицам, по которым ходил 20 лет назад. Я не нашел никаких изменений, кроме нескольких вывесок на некоторых зданиях, нескольких срубленных деревьев, нескольких новых деревьев, нескольких – ставших больше, и полуразвалившегося дома, в котором всё ещё живут люди, и разрушенного крыльца. Тишина осталась прежней, и так же, как и 20 лет назад, она нарушается шумом прибывающих и уходящих поездов.
С Вентура авеню к улице Тйюлэа я пошел через железнодорожные пути станции Санта-Фе, и с севера на юг шел грузовой состав. Когда он поравнялся со мной, я не мог поверить в то, что прошли годы, и я знал, что человек выйдет из этого мира и никогда не найдет эту широту и целостность в жизни и в себе, которая была причиной всей его тоски, когда ему было всего 10 лет.
Когда поезд проходил мимо меня, я знал, что человек уйдет и никуда не придет, и образ прекрасного, сверх всех вещей, всех концов и краёв, над и под и внутри, никогда не уйдет из его снов, пока он не перестанет жить и засыпать.