Особое мнение

Раненько-таки. Морозец похватывает за нос и покусывает щеки, к тому же ветерок, называемый в народе «тягунком», сквозит. Неужто пришла все же зима?..

Я у дома 104, что на улице Хохрякова. Верчусь на одном месте. Спросить? Но у кого?! Пустынно вокруг в этот час: ни одной живой души и лишь мне не спится в теплой и мягкой постели.

Поднимаю глаза вверх. Почти все окна угрюмы и взирают на меня своими сонными и темными глазницами.

Ясно: зря так-то спешил. Похоже, придется ждать здесь часик, другой, покуда какой-нибудь народ не объявится. Единственно возможное и абсолютно логичное решение. Я это осознаю, однако ноги помимо моей воли топают по ступеням парадного входа, к дверям, из которых еле виден квадрат света. После минутного раздумья тяну одну из дверных ручек на себя. Подалась. Со скрипом, правда. Морщусь недовольно и думаю: «Лень, что ли, смазать?».

Вхожу. Вижу крохотный холл и, осмотревшись, замечаю трубчатую вертушку, а возле нее – то ли вахтера, то ли охранника. Приблизившись, по-свойски, будто тыщу лет знаком, говорю:

- Привет, браток!

Мужичок, маленький и тощенький, облысевший вконец, буркает, даже не подняв глаз:

- В чем дело?.. Приличные-то люди что, а? Поди, третьи сны досматривают, а ты тут шляешься.

Грубит человек, а я делаю вид, что не замечаю.

- Можно, - спрашиваю, - пройти, а?

Тот, по-прежнему не глядя в мою сторону, достает из столика, за которым, облокотившись, сидит, плоский шкалик, медленно и старательно отвинчивает пробку, делает несколько булькающих глотков, с хрипотцой хрюкает, возвращает пробку в исходное положение, а шкалик прячет туда, откуда только что вынул.

Я терпеливо стою. Я весь в ожидании ответа на заданный мною вопрос, однако (то ли вахтер, то ли охранник) упорно молчит. Выходит, напрочь игнорирует. Потоптавшись с минуту, опять спрашиваю:

- Что скажешь, браток?

- Да иди ты!.. – неожиданно рявкает мужичок и склоняет порядком отяжелевшую голову на подставленные ладони.

Как понимать? Однозначно, как милостивое дозволение пройти, поэтому больше ни о чем не спрашиваю, а толкаю вертушку и прохожу. То ли вахтер, то ли охранник даже не шелохнулся. Мысленно спрашиваю: «За что только деньги мужику платят?»

Осматриваюсь и удивляюсь. Чему? А тому, что все здесь узнаю. Будто тыщу раз был, хотя ведь совершенно точно знаю (даю руку на отсечение), что сюда наведался впервые. Вон, прямо передо мной на подставке, покрытой красным плюшем, гипсовый бюст Ильича. Встречает всяк сюда входящего своим коронным прищуром. Слева – дверь, ведущая в служебную столовую. Справа – лестница, винтом бегущая вверх, туда, куда мне и надо. А куда, собственно говоря, мне надо? Кому знать, как не мне, коли заявился сюда, причем в такую рань.

Зашебуршал лифт. Значит, откуда-то сверху пришел. Створки раздвинулись, никто не вышел, лифт так и остался стоять, разинув свою пасть, будто приглашая меня юркнуть в нее. Я, отрицательно мотнув головой, отказываюсь от услуги и поднимаюсь наверх своим ходом, полагая, что утречком такой моцион для стариковских ног весьма и весьма полезен.

Вот и шестой этаж. Табличка об этом извещает. Рядом же – жирная стрелка-указатель и надпись: «Четвертый канал». Топаю туда, куда стрелка указывает. Иду, как будто по заранее обдуманному плану, хотя еще вчера (хорошо это помню) даже в мыслях не держал.

Иду по длинному и узкому коридору с низким потолком, прямо нависающем над головой. Слева и справа – всё двери и двери, причем, без указующих табличек, по которым бы я мог опознать, кто может скрываться за дверями, чья конкретно за ними обитель. Думаю: «Заходить в каждую, что ли?» Отрицательно мотаю головой: «Слишком нахально будет выглядеть».

Так вот и иду все вперед  да вперед в тускло мерцающем свете редких лампочек.

И тут вижу в глубине коридора (именно вижу, потому что шагов, как ни странно, не слышу вообще) идущего мне навстречу, из темноты выплывающего его. Да-да, это он, то есть именно тот, кто мне надобен сейчас. Почему я так решил? А черт знает! Знать бы ответы на все возникающие сегодня вопросы – то-то жизнь была бы распрекрасная.

Он, вижу, сильно спешит и меня не замечает. Я думаю: «Или, может, просто-напросто не хочет замечать?»

Он норовит бочком проскользнуть мимо. Не на того напал. Думаю: «Так я тебе и дам улизнуть». Я собой полностью нахально перегораживаю коридор. Он поневоле останавливается и сонно (явно только что с постели) смотрит на меня.

- Привет, Жень! – говорю, как давний-предавний его приятель и ухмыляюсь.

- Ты кто? – спрашивает он, изумленно меряя меня с головы до ног.

Я хохочу да так громко, что эхо долго гуляет по пустынному коридору.

- Коллегу, да, не узнаешь?

- Не был, - говорит, - знаком прежде, если мне не изменяет память, - говорит, - никогда не встречались.

На меня все накатывает и накатывает потрясающее веселье, я хохочу громче прежнего.

- Верно, Жень, не встречались, но это, по сути своей, ничего не значит.

- Как это «не значит»?

- Знаешь ли, рыбак рыбака узнает издалека, а истинный журналист узнает другого истинного журналиста уже по полету.

- Не видел, как ты «летаешь», поэтому ничего сказать не могу.

- Увидишь, ой, увидишь, Жень, - многозначительно говорю я.

- Положим…  И что дальше?

- Жень, я твой телезритель к тому же.

- Ну, - он чешет в затылке, - телезрителей у меня тысячи, - думает и добавляет, - может, даже и миллионы.

- Это разве плохо, а?

- Ну… Как тебе сказать…

Я прерываю:

- Говори, как есть… Не крути хвостом, не мути воду, как это делают дурные телеведущие. Не бери с них пример, Жень!

- Ну… Я… Это… Ценю всех телезрителей и, само собой, каждого в отдельности.

- Отлично, Жень, - говорю я и хлопаю по-свойски его по плечу. – За язык тебя не тянул.

Он морщится: моя фамильярность, кажется, ему не ложится на душу.

- О чем речь? – спрашивает, отворотившись от меня в сторону.

- Так ведь я по делу к тебе…

- Ко мне? – иронично переспрашивает ведущий информационно-аналитической программы «Итоги недели» Евгений Енин.

- Именно к тебе, Жень, - горделиво подтверждаю я и опять раскатываюсь в хохоте. Беспричинный смех – дурость порядочная. Понимаю, но поделать ничего с собой не могу.

- Чем обязан? – спрашивает по-прежнему иронично он.

Я кручу головой, давая понять, что шутки неуместны.

- Как это «чем»?! С идеями я к тебе…

Он иронично прерывает.

- И даже не с одной?

- Не привык, - горделиво заявляю я, - мелочиться.

- Вот как? – похоже, на лице его появляется даже саркастическая ухмылка.

- Без шуток, пожалуйста! – строго предупреждаю я.

- Хорошо-хорошо, - спешит согласиться он, - готов выслушать идеи.

- Извини, Жень, - по-прежнему фамильярно обращаюсь я, - и ты туда же…

Евгений Енин недовольно морщит лоб и неприкрыто грубо прерывает:

- Куда «туда»?

Понимаю и принимаю его недовольство, однако пощады пусть не ждет от меня. Отвечаю вопросом на вопрос:

- Уж не к «единоросам» ли навострился, не туда ли торишь лыжню?

- С чего взял?

- Видно, как в одну дуду последнее время начинаешь с партией власти дудеть.

- Ну-ка, ну-ка! Отсюда, пожалуйста, поконкретнее. Люблю, - он ехидно ухмыльнулся, - когда кто-то делает какие-то открытия.

- Не ведаешь, что творишь, да? К чему притворство?!

Он кивает головой.

- Не ведаю, ей-Богу, не ведаю… Говорю тебе без всякого приписываемого тобой притворства.

Я, пристально уставившись в его глаза, с сомнением хмыкаю.

- Сам-то разве не чувствуешь, как раз от разу твоя итоговая еженедельная программа становится все слащавее и слащавее?

- Нет, не чувствую. Неужто со стороны телезрителя  так заметно?

- Еще как заметно, Жень! – восклицаю я, теперь уже не замечая скрытого сарказма.

- Занятно… А… каким образом проявляется эта, как ты выражаешься, «слащавость»? Жажду деталей, жажду!

- Изволь, Жень, изволь… Затем, собственно говоря, и пришел к тебе в такую рань.

- Такие жертвы всегда вознаграждаемы.

Ну, явно же телеведущий ёрничает, а мне отчего-то приятно и упорно делаю вид, что не замечаю.

- Во-первых, изменил сетку вещания…

Евгений Енин прерывает:

- Причем тут «одна дуда» и измененная «сетка вещания»? – как мне кажется, сейчас он удивлен также беспричинно.

- Не гони дуру, Жень! Ты замечательно понимаешь…

- Ну, - возражает он, - если б понимал, то не расспрашивал бы.

Гляжу в его глаза и пытаюсь понять, искренне говорит или водит меня за нос? Нет, не понимаю, но на всякий случай спешу с пояснениями.

- Смена сетки вещания – ход-то очень даже хитромудрый. Не всякий телезритель сразу и раскумекает, в чем сверхзадача.

- Очень, очень интересно мне узнать эту «сверхзадачу».

- А в совмещении! – радостно выкрикиваю я, от чего Евгений Енин опасливо начинает озираться.

- Постой-ка: в совмещении?! Кого и с кем?

- Не знаешь, да? Какой, честное слово, притворщик!

- Повторяю: если б знал, то не спрашивал.

- С недавних пор твои «Итоги недели» выходят по субботам?

- Да.

- В девятнадцать ноль-ноль?

- Да. И что?

- А то! – восклицаю я и укоризненно смотрю в глаза собеседника, а тот старается их отвести в сторону. – Именно в этот день, именно в это самое время идет другая либеральная (единственная оставшаяся в России) еженедельная итоговая программа, но уже на другом канале – «РенТВ».

- Разрази меня гром, не понимаю, в чем проблема?

- А в том, что я, телезритель, вынужден рваться на части, но это, как ты сам понимаешь, невозможно. Однако я (а таких, как я, пока что не так уж и мало) гибну от жажды по другой правде, отличной от официальной.

- Но это  хорошо…  И даже приятно ласкает слух, что мы, провинциалы, являемся очевидными конкурентами с одним из московских каналов.

По моему лицу проскальзывает кривая ухмылка.

- Ничего, увы, хорошего. Либеральный телезритель один и как ему быть?

- Выбирать… Когда есть свобода выбора, - это всегда хорошо.

- Ты считаешь, что я против свободы выбора? Ты думаешь, мне не нравится конкурентная среда?

- Слушая тебя, так получается.

- Ошибаешься, Жень. Я против того, чтобы наш местный четвертый канал переходил дорогу «РенТВ», чтобы вы мешали друг другу в доведении своей информации до зрителя.

- Почему?

- А потому, что вы единственные и последние из Могикан, от которых хоть какую-то правдивую информацию можно получить.

- Благодарю за комплимент.

Я, сердясь, бросаю:

- К черту комплименты! Я не о том…

- А о чем?


- Да о том, Жень, что меня специально ограничивают в возможности знать даже ту малую, оставшуюся толику правды. Я, думаешь, поверю в случайность? За барана, что ли, принимаешь? Хочешь убедить меня в совпадении, что именно оставшиеся два не совсем еще зависимых голоса вещают одновременно? Замечу, кстати: я имею возможность смотреть двадцать каналов, на восемнадцати из них информация ладится под копирку, слово в слово, сюжет в сюжет. Так что, посмотрев новости на одном, на всех остальных семнадцати можно не смотреть – все равно зритель не почерпнет ничего нового. Скажи, почему столкнули лбами два либеральных канала? Почему безболезненно не конкурировать с другими восемнадцатью? Совпадение, да?

- Не знаю… Не думал…

- За тебя, Жень другие хорошо подумали и, благодаря им, я могу смотреть либо тебя, либо Марианну Максимовскую. Это выбор, да?!

- Все-таки конкуренция, - слабо возражает мне Евгений Енин.

Я зло бросаю:

- Какая к черту конкуренция?! Подлая подножка друг другу. И без того на телевидении нет правды, а вы мне оставшиеся крохи ее осознанно уполовиниваете.

- Я не заинтересован…

- Не знаю, кто из вас, но совершенно точно, кому-то это очень на руку.

- И кому?

- «Единой России», а в ее лице – нынешней правящей элите. Вы нужны и вас терпят лишь для одной цели – для декоративного оформления царствующего единомыслия в стране. Чтобы затыкать рты тем, которые недовольны и еще возмущаются отсутствием свободы слова. «Глядите, - говорит власть, тыча пальцем в вашу сторону, - это ли не доказательство того, что свобода слова на телевидении существует?» Но при этом забываем мы, кто слышнее, - восемнадцать орущих во всю мощь рыков или два, мешающих друг другу, небольших писка? Впрочем, - я обреченно взмахиваю рукой, - проблема не только и не столько в сетке вещания…

- Даже так? – спрашивает Евгений Енин и по-прежнему иронично смотрит на меня.

- Естественно! – непроизвольно восклицаю я, а про себя думаю: «Что-то сегодня непривычно эмоционален. Где ж хвалёное хладнокровие?»

- Ну-ну! – подзадоривает телеведущий.

- Те, кого ты приглашаешь (надеюсь, это-то зависит не от дяди со стороны?), то есть твои хоры, поразительно скучны и однообразны.

- Это еще почему?

- Поют на один голос, поют занудливо, к тому же репертуар однообразен, который можно свести к одной фразе: «Всё хорошо, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо!» Солирует «Единая Россия», твоя любимица с недавних пор, а все остальные, кто бы ни был, лишь сладенько подпевают. Скукотища, короче, страшенная!

Евгений недовольно крутит головой.

- Где ж брать иных-то, если вся Россия враз запела одинаково восторженным фальцетом? Увы, но с единодушием бороться нельзя. Да и некому.

- Не скажи, Жень: это – отговорка. В Екатеринбурге есть-таки люди, отказывающиеся подпевать партии власти, но ты их сознательно не замечаешь.

- Обижаешь… - телеведущий по-детски надувает губы и обидчиво отворачивается. – Так стараюсь быть объективным, а ты…

- Может быть, и стараешься… Может быть, и  хочешь придерживаться разных точек зрения, да кто ж тебе позволит? Мало нынче хотеть, надо еще мочь. Твои хозяева…

Евгений Енин грубо обрывает:

- У меня нет «хозяев»!

- Сказочки, Жень, сказочки. У тебя есть хозяева и они тоже, держа нос по ветру, тонко чувствуют новые веяния. Твои хозяева – не дурни: они не хотят, чтобы на их бизнес власть косо посматривала, ибо такие косые поглядывания плохо кончаются.

- Я – свободный журналист! – пафосно выкрикивает телеведущий и сильно бьет себя кулаком в грудь.

- Мели, Жень, мели. Глядишь, кого-нибудь и удастся убедить, да только не меня. Я насквозь вижу…

- Что ты можешь видеть, старая калоша, что?! Сидел бы в своей пенсионерской норке да помалкивал.

Я пропускаю мимо ушей колкости и гну свою линию.

- Со стороны телезрителя твои «Итоги недели» выглядят обычно так: перед тобой сидят четверо…  Справа – сладкая парочка от «Единой России», слева – другая, но столь же сладкая парочка, представляющая либо «Справедливую Россию», либо либерал-демократов, либо неких лиц от некой партии пенсионеров. Ты не пробовал найти в их позициях хоть одно сколько-нибудь принципиальное различие? Лично я – нет. Будто бы и разные политики, но хвалят власть неудержимо восторженно. Смотришь и тошнота подступает: слишком много елея, знаешь ли. Ты видишь, ты слышишь, ты все понимаешь, но миришься. Почему? Да потому, что подобные сценарии устраивают всех, в том числе и тебя.

Евгений Енин угрюмо спрашивает (вижу, что от иронии не осталось и следа):

- Спрашиваю еще раз: откуда брать инакомыслящих?

- Из народа, Жень, из народа.

- Твой народ исходит поросячьим визгом, поддерживая власть, - зло замечает телеведущий и сплевывает под ноги. – Не народ, а быдло!

- Согласен: быдло. Но ими они стали благодаря таким вот пропагандистам и агитаторам, как ты. Восемь лет оболваниваете народ, превращая его в тупоголовое стадо баранов, готовое идти за всяким, пощелкивающим хлыстом. К счастью, не всех еще оболванили.

- Где они скрываются? Покажи!

- Есть, - упрямо повторяю я, - другие люди. Они – не медийные, но с ярко выраженной позицией.

- Ты о коммунистах, что ли?

- Не смеши, Жень, народ. Именно им, коммунистам, нынешняя ситуация больше всего с руки.

- Почему?

- Нынешняя власть им близка и понятна.

- Власть Путина-Медведева близка зюгановцам? – переспрашивает Енин.

- А чему ты, Жень, удивляешься? Они отмечены одним и тем же цветом и отличаются чуть-чуть в оттенках: у первых цвета посветлее, у вторых – потемнее.

- Чего в таком случае орут на митингах?

- Коммунисты ломают комедию, на публике играя трагикомичные роли. При первой же опасности, как трусливые зайчата, юркают в кусты и, прячась, там отсиживаются.

- Положим, ты прав. Но в таком случае инакомыслящих днем с огнем не сыскать. Как мне заставить приглашаемых на программу выражать разные мнения? Насильно, что ли?

- Насилие тут неуместно…

- А что тогда «уместно»?


- Подбирать для участия в программе разных людей. Есть среди нас еще те, которые отказываются глядеть в рот власти и вопрошающе спрашивать: «Чего изволите?»

- Что-то таких не замечаю…

- Не видишь, потому что не хочешь видеть.

- Какой, однако ж, ты колючий…

- А ты привык иметь дело лишь с мягкими да пушистыми?

- Ну, - телеведущий мнется, - с ними как-то удобнее… без проблем.

- То-то и оно, Жень! – восклицаю я. – Оттого-то и эфиры твои стали скучающе однообразны. Одна парочка твоих гостей говорит: «Наш губернатор – человек дела, поэтому и в области царит стабильность». Другая парочка резко и категорично протестует: «Не сметь принижать роль и значение нашего любимого губернатора! Он не просто деловой, а он – прелесть, такая лапочка, ну, просто восторг! Умен, прозорлив, требователен, энергичен, короче, мужики, лучшего губернатора не сыскать во всем мире». Первые вяло пытаются возразить: «Мы – большие друзья губернатора, но вы, признаться, чуть-чуть преувеличиваете». Вторые кричат в ответ: «А вот и нет, не преувеличиваем! – и выкладывают на стол главную козырную карту. – Случайно, да, наш губернатор любим и Президентом, из-за чего всегда входит в его свиту?» Первым бить козырного туза нечем, и они кивками головы подтверждают правоту вторых: мы, дескать, возражаем по причине избыточной с нашей стороны скромности. И это ты называешь дискуссией, да? Столкновением мнений, да? Пригласи третью сторону, не подпевал власти (пусть и не такую певучую и столь сладкоголосую) и, быть может, телезритель почувствует кой-какой диссонанс.

- Рад бы по-другому, да…

- Ты не слышишь, что я говорю? В третий раз повторяю: есть другие люди.

- Ну, например?

- Таких, как я, в народе немало, да все врата пред ними запахнуты.

- Ага! Так вот в чем дело: ты себя, значит, все время имеешь в виду?

- Не только, - возражаю я.

- Значит, ты себя видишь в оппонентах?

- Почему бы и нет? Вполне могу, подсыпав кой-где перчику, расшевелить, придать живость и остроту в дискуссии.

- И как ты себе это представляешь?

- Представь: твои так называемые «оппоненты» высказались в своей привычной манере, и ты представляешь слово человеку из народа…

- То есть тебе, да?

- Допустим, мне… И вот я говорю…

- Ну, что можешь сказать, что?!

- Многое, Жень, очень многое.

- Да? – ехидничает Евгений Енин и кривит тонкие губы в усмешке.

- Я сказал бы: да, наш губернатор замечателен во всех отношениях…

Евгений Енин спешно прерывает, радостно потирая руки.

- Но ведь то же самое!

- Ты дослушай, Жень, а уж после суди, - остужаю я пыл собеседника и продолжаю, но он не дает.

- Рад бы слушать тебя три дня и три ночи без устали твою трепотню, - он смотрит на часы, - да, увы, слишком занят.

С моей стороны на реплику не следует никакой реакции, и я продолжаю:

- Итак, я говорю: да, наш губернатор замечателен во всех отношениях… Скажем, по-отечески заботлив к бездомным детям и по-сыновьи угодлив по отношению к старикам, но почему в таком случае какая-то сотня  детишек, оставленных горе-родителями в доме ребенка, не имеют ухода и страдают от отсутствия самого элементарного, например, тех же подгузников, средства на которые собираются всем миром, а наши пенсионеры (кстати, единственные в России) не получают никакой региональной надбавки к пенсии? Почему, далее спрашиваю я твоих дискуссионеров, мэр Москвы или губернатор Хабаровска помогают, как могут, своим обездоленным, а наш замечательный во всех отношениях губернатор никак нет? Почему, наконец спрашиваю я, одни хоть что-то делают, а наш «благодетель» над ними лишь подсмеивается?

- Ну, тут заранее могу предвидеть, какова реакция последует со стороны партии власти…

- А именно? – спрашиваю, как будто сам не знаю ответа.

- По закону, скажут, не положены никакие региональные надбавки к пенсиям.

- А я им в ответ: почему всем положены и только нам нет?

- Закон, скажут, суров, но он закон.

- А я в ответ опять же: а каким нравственным законом предусмотрено, чтобы месячный доход губернатора в шестьдесят раз превышал доход пенсионера?

- Ну… Он – губернатор, а…

Я решительно прерываю Евгения Енина:

- А что у губернатора шестьдесят глоток и столько же желудков, да? Он в шестьдесят раз больше ест и пьет, что ли?

- Ну, в этом-то случае даже я бы тебе возразил. Потому что я категорически против уравниловки. Проходили!

- Я, как и ты, против. Я лишь хочу сказать: если губернатор находит средства на собственное безбедное существование, то его святой долг позаботиться о тех же брошенных детишках или стариках. Пусть будет разница в доходах, скажем, в десять раз (так, например, в США), но не в шестьдесят же! Да, мэр Москвы Лужков болтун тоже великий, но он все-таки своих пенсионеров, причем, всех, поддерживает.

- Сравнил…

- А почему и не сравнить, а? Не я же, а губернатор наш везде кичливо заявляет, что область наша – донор, что имеет несметные доходы, по объему которых, дескать, прочно держится в первой тройке лидеров. Хорошо, что богаты, но почему при богатстве, с одной стороны, такая нищета, с другой стороны? Где логика?

Евгений Енин качает головой:

- Не знаю, не знаю.

- И я не знаю, - говорю я и продолжаю гнуть свое. – Если в твоей программе заходит речь о расцвете свободы печати в нашей области, о чем с гордостью твердит на всех перекрестках партия власти и ее причиндалы…

- Разве не так?

- Издеваешься, да? Полистай газеты, посмотри каналы телевидения. Везде одна похвальба. Всюду превозносится до небес одна-единственная партия, а какая, это ты сам знаешь. Хороша лишь «Единая Россия» и ее сателлиты, а все остальные – ничтожества. Или неужто в области все настолько хорошо, если нет ни единого слова критики? Еще парочку лет назад я мог попасть в эфир 41-го телеканала, если цель у меня была попенять за что-нибудь губернатора. Тогда же была возможность высказаться по адресу мэра Екатеринбурга на телеканале «ОТВ». А почему? А все лишь потому, что мэр и губернатор не ладили друг с другом, публично лаялись, втихую один другому подлянку подкладывали. Аналогично, если иметь в виду промэрскую газету-содержанку  «Уральский рабочий» и прогубернаторскую содержанку «Областную газету». В помоях, лившихся с той и с другой стороны, человек мог изловить и кое-какую правду. Теперь и эта отдушина наглухо запечатана. Потому что два, казалось, антипода  – губернатор и мэр -  очутились в одном стаде, на одной политической платформе, одинаково заговорили, любовно заулыбались друг другу, короче – стали в одночасье лучшими друзьями: даже презентами обмениваются, встречаясь на публичных мероприятиях, не косятся друг на друга, не избегают, а, наоборот, тесно, обнимаясь, жмутся друг к другу. А, - я машу рукой, - что там говорить! Ты, Жень, и сам все отлично понимаешь. Просто – лизоблюдствовать нынче для тебя куда как приятнее и, главное, выгоднее.

- Я?! Лизоблюд?

- А то кто же? Как и все другие. Ну, чем ты отличаешься сегодня от того же, к примеру, Кеши Шеремета?

- Ну, знаешь ли! – выкрикивает Евгений Енин. Вижу, как румянец, только что игравший на его щеках, сменяется бледностью, а пальцы рук, теребившие пуговицу пиджака, сжимаются в кулак. – Это – слишком!

Я злорадно хихикаю.

- Что, Жень, правда-то колюча, да?

- Да, пошел ты со своей «правдой» знаешь, куда? С кем, с кем, но сравнить с Шереметом!..

- Хорошо. Могу сравнить с любым телеведущим любого доступного мне телеканала – хоть местного, хоть общероссийского. Ваши смелость и отвага простираются нынче не далее дорожно-транспортных происшествий. Но даже в этой «правде» спешно поджимаете свои заячьи хвосты, если один из участников ДТП представляет либо власть, либо правящую партию.

Евгений Енин презрительно кривит губы.

- Каков, гусь, а?! Пришел. Пригласи, говорит, меня, в качестве участника-дискуссионера. Сам насылается и сам же по-хамски грубит. Мне грубит! Евгению Енину грубит! Обладателю «Тэффи» грубит!

Я спешу опустить собеседника с небес на грешную землю.

- Ты, Жень, не очень-то… Пока что не Бог, да и не царь, тем более не герой – не тянешь, хоть и лучший, - пытаюсь чуть-чуть подсластить пилюлю, - в области телеведущий.

Евгений Енин угрожающе зашипел:

- Поговори мне, еще поговори!

- А что будет? А? – взглядом указываю на сжатые кулаки. – Побьешь, да? Побьешь за то, что не по шёрстке глажу?

- Да плевать я хотел на тебя  и на все, что ты тут нагородил!

- Вот тут ты прав: плеваться по адресу слабого, по адресу того, кто не в силах ответить тем же, все вы большие мастера. А перед властью стоите – в три погибели согнувшись. Лизоблюды-жополизы, короче!

Раздается истеричный вопль Евгения Енина.

- Ну, все! Мое терпение кончилось!

Чтобы еще больше раззадорить телеведущего ехидно спрашиваю:

- И что дальше? Ну, бей старика. Старика побить не то, что под кожу губернатору залезть.

Евгений Енин буквально по-бычьи ревет в темноту коридора:

- Эй! Где вы, бездельники?! Черти! Когда надо, не дозовешься ведь!

Тут, вижу, из коридорного полумрака выплываю двое. Парни крепкие: мускулатурой поигрывают при ходьбе. Ну, думаю, поломают мне косточки. Обиходят так, что до смертного часа помнить буду, как корчить из себя невесть что и перчить без удержу приготовленное снадобье. Что ж, всяк, так сказать, скребет на свой хребет. Боязно, но, вместо смирения, продолжаю лезть под кожу.

- Самому-то слабо, да? Подмогу позвал?

- Обработал бы и сам, да руки марать не хочется.

- Чистоплюй, значит?

Парни уже возле нас.

- В чем дело? – спрашивает один из них, тот, у которого кулачищи пудовые: хрястнет раз – и душа вон.



Очень страшно. Душа, можно сказать, уже в пятках и струйки холодного пота заструились по спине. А все-таки пытаюсь выглядеть храбрецом.

- Да вот, - Евгений Енин кивает в мою сторону, - ходят тут всякие и к тому же грубят.

Тот, который с пудовыми кулачищами, презрительно меряет меня взглядом.

- Этот, что ли?

Евгений Енин кивает головой.

- Трухляв, но вонюч, гад.

Парень спрашивает:

- Как с ним обойтись? По полной программе или?..

- Этому, - Евгений Енин морщится, выказывая по моему адресу полное свое презрение, - хватит и парочки пинков под зад.

- Ха-ха-ха! – оба парня смеются. – Сделаем, как скажешь. Так поддадим, что до первого этажа будет кувыркаться. Сразу отвыкнет грубить нашим.

Дело, вижу, дрянь – совсем не шуточное. Похоже, с правдой-то переборщил малость. Эти с расплатой не задержатся. Я готов убежать, покуда приговор не приведен в исполнение, да ноги, чувствую, стали ватными: шагу сделать не могу. Тот, который с пудовыми кулачищами и рожей Шрека, разворачивает меня лицом к выходу. Не вижу, однако кожей чувствую, как парень размахивается, чтобы сделать первый и, пожалуй, решающий для меня пинок под зад. Обмираю и…

…Какое все-таки счастье, что пробуждение всегда бывает очень и очень своевременным. Встаю с постели и иду за полотенцем, чтобы обтереться: спина-то моя, реально, вся в холодном поту.

ЕКАТЕРИНБУРГ,  январь 2009.