Заморский гость по 5 копеек

... А больше всех -
не понарошке
люблю цветок
простой картошки,
как будто брата своего,-
за дух земной без карамели,
за то, что сделать не сумели
обман
хотя бы из него...
            Евгений Евтушенко


   — Ой, людцы добрые, какое лихо на нас свалилось! А божочек ты мой родненький, а за что это нам такое горе? – голосила на улице Петриха, сзывая таким образом к себе народ, а проще говоря – улицу, которая тянулась от самого переезда до леса. Петрихой (а ещё Агекой и Скнарой) её звали по-уличному, потому что муж её был Петром, а так это была Анна Серая. Труженица, каких свет не видал – даже за стол сесть перекусить что она не садилась, а присаживалась на краешек табуретки, не снимая (ни зимой, ни летом) старой полинявшей фуфайки – «нямашака калi» было, то есть некогда.

– Чего это тебя лихоманка схватила с утра, Агека? Что случилось? – из-за соседнего забора показалась голова соседки Верки, которая в своём палисаднике рассаживала какие-то цветы.

Но Петриха-Агека, заломив чёрные от земли и чугунов заскорузлые руки, раскосмаченная, со съехавшим с головы некогда белым платком, качалась из стороны в сторону, причитала, как по покойнику, и ничего не отвечала Верке – одной Верки ей было явно мало. Со всех боков улицы к ней сбегались соседи.

– Нет больше, неточки! А моя ж ты дороженькая! А моя ж ты золотенькая! А что же это я буду без тебя делать? А как же мы будем без тебя жить?

– Это кого же нет? Пётр умер, что ли? – нетерпеливо спросил кто-то из мужчин. Бабы на такой вопрос, как по команде, на всякий случай, потянулись рожками платков к глазам.

– Так вон же он идёт с хаты, старый пенёк, – обрадованно закричал такой же заядлый, как и Пётр, картёжник Митрофан, который перепугался, что не будет  ему, в свободную минуту, с кем перекинуться в карты на Петровой лавочке. К этому времени около Петрихи собралась добрая толпа соседей.

Пётр же – муж Анны, ничего не подозревая, не спеша приблизился к толпе.

– А чего это вы шабрались ни швет, ни жаря? Не шпиться вам  какого рожна? – спросил он. Из-за того, что в его рту не хватало передних зубов, мужчина пришепетывал при разговоре, произнося вместо «з» и «с» – «ш» и «ж». К этому его разговору все привыкли и понимали его «швет и жарю».

А и правда, чего кричит-голосит на всю улицу Агека? Переступая с ноги на ногу и поглядывая один на одного, соседи, как по команде, повернулись к виновнице утреннего переполоха. Та, дождавшись этого кульминационного момента, прекратила причитания:

– Так картошка пропала – нямашака! Нет  больше моей кормилицы, а куда я без неё? – обратилась зарёванная баба к народу. Все на улице знали: Анна-Агека ту картошку употребляет-«плищит» три раза в день сама и ею ж, пополам с конскими «яблоками», собранными со всей округи в огромную неподъёмную коробку из берёсты, подмешивая ржаную муку, выкармливает 15-пудовых кабанов. Тех толстунов затем её с Петром сын Вася (гультай и лежебока, каких мир не видел, а ещё и выпивоха, своим самосвалом все заборы на улице покрушил, отец не успевал их приводить в порядок) свозил куда-то в Речицу, только их и видели. Зато позже баба царствовала. «Боговала», как говорили соседки: сын привозил ей не какую-то «задрипанную» хамсу с сельмага, а толстую, лоснящуюся от жира селёдку – килограммами, которую она свежей не успевала поедать и прятала в коридоре в деревянном ведре-ушате – цебре. Кто заходил к Серым, потом долго не мог отдышаться от едкого зловония залежалой селёдки, которую Петриха жалела выбросить свиньям и ждала своего Васю. Тот привозил матери свежую, несколько килограммов, выбрасывал старую. Вася не был жадным. А Петриху за то, что никого с соседей никогда не угостила той знатной селёдкой, объясняя при этом, что «она ж не своя, а покупная», прозвали ещё, как приклеили – Скнарой. А когда были в настроении, то обзывали Агекой, потому что та, что ни говорила – всё завершала словом-паразитом: аге, аге ж.

– Тьфу на тебя, дурная баба! Перепугала всех с утра. Мы думали, что умер кто, или пожар снова твой гультай смаленый устроил, или голову снова кому оторвал, – со смаком сплюнул на землю ближайший сосед Серых Николай Казмерчук. С толпы понеслись и более выразительные и крепкие слова в сторону Петрихи.

Было чего. Тот самый Вася время от времени вытворял такое, что вся улица ходуном ходила, а один раз чуть-чуть не сгорела вся. А случилось это после того,  как «Агекин Вася» обзавёлся мотоциклом и стал держать для его заправки в пристройке к сараю бочку с бензином. Понемногу сливал его с самосвала, на котором работал. Как-то он решил посмотреть, сколько в той бочке бензина осталось, и чиркнул спичкой, чтобы заглянуть в середину… Сгорел не только отцов сарай, но и того самого соседа Николая Казмерчука. А Васе хорошо обожгло лицо, руки, голову. На ней и так волос было мало, а то стал хлопец лысый-смаленый. Хорошо, что каким-то чудом живой остался. (Потом вся улица жир гусиный сносила Агеке, чтоб Васю смазывать-спасать).

Гультаём Васю (невзирая на то, что работал он водителем на самосвале в какой-то строительной организации в Речице) улица прозвала за то, что он никогда не помогал отцу и матери: садить-сеять, орать, косить, рубить дрова. Мог только что привезти. А вот «дурнёй заниматься» Вася Агекин был тут как тут, первый спец на улице. Один раз, на спор с парнями взялся выпить целое решето яиц. Неизвестно, сколько бы он их проглотил, но где-то на втором десятке ему попался болтун. Вася, как пробка из бутылки, вылетел из хаты во двор, и его там всего вывернуло, вымутило. С того времени Вася на яйца смотреть не может.

А то как-то повёз парень катать с ветерком по сосняку (посреди посёлка целая делянка соснового леса росла, в ней поселковцы маёвки справляли) на своём мотоцикле знакомую девушку Нэлю. И давай по тому сосняку летать, круги нарезать, кренделя всякие выписывать. А у Нэли на голове целая копна – прическа-шиньон с конского хвоста. На одном из поворотов Нэля зацепилась тем шиньоном за сосну. Потом Нэлина мать жалилась соседкам, что «голову девке Смаленый чуть не оторвал на своём драндулете». 

Тут надо отметить, что из-за тех шиньонов, на которые в то время была повальная мода, докатившаяся и до этого посёлка, все кони, бывшие в лесничестве, у местных инвалидов и в соседнем колхозе, ходили без хвостов и грив. Парни по заявкам своих девчат отчекрыживали (по-другому и не скажешь) их у бедных животных, потом модницы везли это добро в районный комбинат бытовых услуг, где гривы с  хвостами мыли, красили и делали из них  шиньоны.
Но вернёмся от Васи (не про него речь) на улицу, к его матери Анне-Агеке.

Убедившись, что пожара и другой подобной ему беды нигде не видать, мужчины хотели уже расходиться по домам, а бабы, поняв, что никто, тем более Пётр, не умер, намерились дать хорошего нагоняя Скнаре за то, что оторвала всех от дел. Но пока они собирались, к Петрихе, взяв руки в бока, вплотную подступилась Верка, которую за неистовый характер звали на улице Оторва.

– Куда ты её подевала?

– Кого? – вытаращилась на неё одуревшая от плача и матов Петриха.

– Картошку… твою мать! Всю съела со своей селёдкой?

– Не ела я её, ещё маковой росинки во рту не было с утра. Чёрт её полосатый съел. Аге ж.

– Какой чёрт? Где он? Ты, может, напилась, Агека? У тебя что, в голове помутнело? А может, Петро поленом огрел, так ты плетёшь неизвестно что?

– Сама ты напилась. Идите, людцы добрые, сами посмотрите на того чёрта – одни цирбалки остались от моей картошечки! Аге ж, – снова заголосила, запричитала Агека и бегом повела народ через двор на огород за сараем. Все, оторопелые, бросились за ней. Процессию замыкал хозяин, который ни сном ни духом не знал, что творится у него на огороде, потому что после вспашки никогда туда и не заглядывал. Он только встал и собирался «до ветра», а тут на тебе – целая улица возле его дома толчётся, да ещё и прётся сейчас через весь двор. И жена почему-то голосит-причитает, чёрта какого-то проклинает…

А тем временем растрёпанная Петриха добежала да края гряд и остановилась возле загона картофеля. Люди подбежали за ней.

– Смотрите! Вон он, полосатый чёрт, аге ж, – показала она на картошку и снова заголосила.

Посмотрели и … обомлели. Ровными рядами, голенький, с ботвой без листьев, стоял загон картошки, которую ближайшие соседки помогали Петрихе садить. Стебли-«цирбалки», как будто земляникой, были облеплены какой-то мерзостью. А немного реже – репейником. А на том, что ещё оставалось от картошки, висели и ползали полосатые и невиданные до этого жуки.

– Я же на болоте полола и окучивала, а тут и не досмотрела, что это такое напало, – вроде как оправдываясь, плакала всё тише и тише, потому что была уже не одна, а с людьми, бедолага.

Молча все, кто собрался на огороде у Петрихи, повернулись и, кто бегом, кто быстрым шагом, припустили на свои огороды. У всех же, кроме соток при домах, были куски земли: «на болоте», «на канаве», «около путей», «на узкоколейке». И все старались в первую очередь обработать землю, которая была подальше от дома, потому что около дома это можно было сделать в любой момент, в последнюю очередь, даже вечером, прихватками после работы. Все в этом посёлке были заняты на «казённых работах» – торфоперегрузке, железной дороге, обозоколёсном заводе,  лесничестве,  почте,  станции,  школе, доме инвалидов,  больнице…

Это был необычный посёлок-станция, но сейчас не о нём речь (как и не о Васе).

Со всех сторон улицы вскоре понеслись мужские маты и женские рыдания-причитания – неизвестный до этого времени полосатый жук заполонил все огороды, все куски-расчистки, где только была картошка. Началась тихая паника: а как же без картошки самим жить, а скотину чем кормить? Замены ей люди не видели.

По посёлку-станции загуляли слухи, что полосатую заразу сбросили с самолётов американцы. Те же слухи донесли и другую новость: трава-«пьяница», что пёрла изо всех углов огородов и неизвестно откуда взялась, тоже дело рук американцев. Траву тут же обозвали «американкой».

И началась великая борьба-битва за спасение картошки. Ненавистных, каких-то неприродных даже на вид, жуков проклинали, обзывали нечистью, наволочью, заразой, издевательством над природой  и людьми, недоразумением. Брезгуя, собирали и  пытались топить в воде, из которой жуки благополучно выползали. Куда только не пристраивали того жука. Пробовали давать в качестве корма домашней птице – курам, уткам, гусям, индюкам,  но те, покосив глазом, брезговали заморскими гостями ещё больше, чем люди. Некоторые бросали их в смолу, мазут, керосин, бензин, дёготь и сжигали. Та же Петриха, собрав целый ушат нечисти и залив её водой, выбросила в уборную. Может, про это никто бы и не проведал, если бы не подвыпивший Петро.

– Дурнёй маетеша, мужики вы ша шваими бабами, дабро ещё переводите – мажуту, керашин. Моя Анна взяла и выброшила то пашкудштво у тувалет. Онь, где ему мешта, тому жуку, – похвастался он за картами вечером соседям, а те – своим жёнам. Те сначала посмеялись, но взяли на заметку – проделать то же  самим, авось завязнет нечисть в нечистотах.  Но не успели. Жуки, как ни в чём не бывало, утром уже ползали по огороду, по картошке Петрихи, но теперь от них несло такой вонью, что хоть носы затыкай или беги куда подальше. Бедная Агека снова начала их, теперь уже вонючих, собирать в тот самый  ушат, ломая голову, куда ту заразу потом девать.

За этим занятием её и застала, прибежав на обед с почты, где работала заведующей, уже знакомая нам Верка. В руках она, изгибаясь, держала ведро, обвязанное какой-то тряпкой.

– Где твои гости, Агека? Давай, снесу с селища. А что это за смрад у тебя стоит в огороде? – ещё не услышав ответа от смущённой  её неожиданным визитом Петрихи, которая  не успела спрятать вонючих жуков, быстренько заглянула той в ушат, прикрыв при этом нос. (До всёвидящей и всёзнающей на посёлке Верки ещё не дошла новость про «ноу-хау» Агеки).

– Аге ж, дорогенькая моя соседка, это же ползает эта зараза американская где попало, так ещё и воняет как!

– Ну, так высыпай мне в ведро свою заразу, а то мне некогда, бежать на работу надо, – а сама, схватив у растерявшейся Агеки её посудину, стала вытряхивать в своё ведро всё, что там было. С деловым озабоченным лицом, ничего не объясняя  Петрихе, Верка обвязала снова ведро и побежала с огорода.

– А куда ты их, Верка? – ещё не веря своим глазам, что освободилась от нечисти, да ещё и  вонючей,  крикнула ей вслед Петриха.

– Выброшу по дороге, – донеслось уже с улицы.

– Пусть тебе Бог помогает, – искренне и от всей души перекрестила Агека Верку вслед.

Она не видела, как та забежала в свой двор, схватила пустое ведро и новую онучу, а то, с которым забегала к соседке, старательно прикрыла-обвязала какой-то ветошью, потому что жуки непонятным образом умудрялись выползать и из-под тряпки. С новым ведром Верка оббежала всю улицу и позабирала всех собранных жуков. Соседи только диву давались, допытывались у волонтёрки Верки, зачем ей зараза, но та отнекивалась уже знакомым нам – «выброшу по дороге». А сама быстро делала своё дело, вытряхивая с банок, склянок жуков, которые были в мазуте, керосине, бензине и дёгте. Она ещё и выговаривала при этом тем, кто сжёг жуков, за то, что ей нечего у них брать. 

Большая тайна Верки дожила только до вечернего поезда, который шел из Гомеля до районного центра Хойники. Со станции прибежали вездесущие дети-подростки, которые каждый вечер встречали поезд из областного центра, и для них сборища на станции были обязательными, как ужины. Они первыми и принесли необычную новость: за ненавистных жуков-нехристей будут платить по 5 копеек за одного. А сдавать их нужно «каравачникам» –  заготовителям  райпотребсоюза. В посёлке их было двое: и одного, и другого звали Зосим. Один собирал по сёлам сельсовета тряпьё – «каравки», другой – лыко в пуках. В грибной и ягодный сезон оба заготавливали лисички, белые грибы, чернику, рябину. А теперь вот оба будут, значит, принимать колорадских жуков.

От такой неслыханной новости не только бабы, но и мужики схватились за головы:  5 копеек стоил детский киносеанс в клубе, а 20 – взрослый. Каждый вечер родители отбивались от своих наследников, что просили копеек «в кино». А в каждой семье их насчитывалось не менее четырёх-пяти. Разного возраста. Тут хотя  бы раз в неделю отпустить. Денег же не наберёшься на тех киношников. Беготня на станцию детей была заменой «кино». А тут такое!
Дети, которых надо было палкой загонять на картошку собирать ненавистных жуков, теперь готовы были делать это даже ночью. Но дети детьми, а Верка-зараза, какую подлость всем подкинула? Это ж надо было так всех надурить, паскуда! Первой, значит, на своей почте прочитала указание сельсовета оповестить народ, припрятала его, а сама побежала жуков собирать? Ещё хорошо, что так быстро раскусили проходимку, она же могла со всего посёлка собрать ту погань, а так только свою улицу обобрала. А это же живые деньги. Да ещё какие! Вот шельма!

В ту ночь улица почти не спала: кто проклинал на чём свет стоит Верку-«шельму», кто подсчитывал будущие заработки, потому что жуки были не все собраны, не со всех кусков-наделов.

Чуть забрезжил свет, все уже были на ногах – и старые, и малые. Успеть бы немного, пока на работу, в школу на практику, а то, чего доброго, пока они там будут, ещё какая зараза опередит их, позабирает то, что принадлежит им. Теперь жуков собирали в посудины и закупоривали, потому что ещё не знали, – в каком виде те Зосимы будут их менять на деньги. Сейчас их не проведёшь! Дети прямо воевали за каждого жука, не отдавая родителям полосатые сокровища, прятали свои посудины кто куда: под крыльцо, в дрова, в собачьи будки... Злились, что надо в школу идти, а тут деньги будут пропадать.
Шум, гам заполонили не только знакомую улицу – весь посёлок.

Верка же почему-то не показывалась на глаза никому.

Бабы, которые не ходили на казённые работы, а «сидели дома»: кто старая уже, кто с малыми детьми, а кто по другим причинам,  не один раз за утро сходились на короткие «пятиминутки» к колодцу Серых. Анна Серая, хотя и освободилась с помощью Верки от вонючих жуков, когда услышала про их стоимость, тоже «взъелась» на мошенницу. Она активно поддакивала и агекала, слушая, как ту проклинают.

– То, где ни посей, так взойдёт та Оторва, а это как в воду канула.

– Ага. Наверное, уже жуков наших сдала и поехала обновы в район прикуплять.

– Бери выше – в области где-то марширует, проходимка!

– Ну, она своё отхватит, зараза, подожди только! Видишь, как обвела вокруг пальца всю улицу, а может, и весь посёлок?

– С неё станется – такие деньги!

– Закрывай, Анна, калитку на засовку и не пускай  её, пройдоху, к колодцу. Она же тебя первую обдурила. Посчитай, сколько ты могла в сельпо хамсы-кильки взять, да ещё и ржаной муки за своих жуков, а не тягать то конское дерьмо.

– Аге ж, бабочки, аге ж. Правду  говорите, разве б я собирала то конское го…, если бы у меня муки было вволю? Аге ж! Я закрою калитку на засов, так она у тебя наберёт воды, – обратилась Анна-Агека к Моте Баранковой.

-А я замок повешу на свой, а кому с баб надо будет – открою, а той сучке – фигу с маком!

Одним словом, Верке всей улицей устроили бойкот. Когда она появилась на ней первый раз после всей этой катавасии, с ней перестали здороваться даже дети, они кричали-пели ей вслед частушки:
– Наша Верка-ненажерка, хоть бы устыдилась:
Захватила всех жуков и не подавилась…

Бойкот на улице – страшнейшее дело. Верка находилась как в вакууме. И это при живых людях, тех, с кем ещё вчера перемывала косточки, кого позавчера строила на почте за неправильно написанный адрес на посылке или конверте. Даже придя на почту по каким-то делам соседи умудрялись их решать с обычной почтальонкой Нюрой, а Верку-начальницу и в упор не видели. А кому из них всё-таки приходилось на той почте заговаривать с ней, так не иначе, как на «вы», никто к ней и не обращался.

Ой, как паскудно было Верке! А они того не знали, как сама она на тех жуках, чтоб их чёрт ухватил, погорела. Что ей устроили Зосимы-заготовители: и один, и другой. Ни один  из них не хотел расставаться просто так с теми несчастными копейками. Уцепившись за них, как вошь за кожух, они, увидав полные вёдра, кишевшие живыми и мёртвыми жуками, рьяно доказывали ей, что те не подходят «по кондиции». Видали, умники! И слова-то какие умудрились найти. А ещё с пеной у ртов: что они не получили указаний, куда оприходовать нечисть – то ли брать на учёт и где-то удерживать, то ли сразу уничтожать. А чем? А как? Может, у неё во дворе? А как их посчитать? Пусть она скажет. Мало того, тот, что был моложе, унюхал смрад, который не давал дышать ей самой, пока она носилась с теми жуками, чтоб они подохли все, и заявил:

– Эге, молодуха, а чего это они у тебя так воняют? А куда это ты мне это вонище припёрла? Ты что, отравить меня вздумала?
Так и не приняли – ни один, ни другой. Как сговорились. Ещё и поиздевались: на вопрос Верки, куда теперь девать жуков, ответили – раздать людям. Посоветовали даже, как это сделать: ставить вёдра возле дворов и которые жуки первые выползут, те, значит, с этого двора. И потянулась несчастная Верка, прячась от людей, к своему селищу. А там – не понесёшь же, и, правда, раздавать назад тех проклятых. Попробуй, отгадай: где чей? А соседи? Они ей такую пересортицу устроят!

Она тогда позвала  отца-старика, который жил в своём доме с матерью на одном с Веркой  селище. Отнесли вёдра с нечистью в ближайший кустарник. Верка выкопала ямку, линула в неё керосина и с ненавистью побросала-высыпала туда с вёдер гадость. Поджёгши самокрутку, отец бросил зажжённую спичку на скопище, которое всё ещё шевелилось и пыталось расползтись. Они ещё ждали, чтобы та ненавистная куча жуков прекратила шевелиться. Потом то, что от неё  осталось, присыпали землёй, притоптали, забросали хворостом.

Так кто после этого, скажите на милость Божью, больше всех пострадал? А они ещё и не здороваются, выкают, вроде она цаца форсистая какая-то. Чтобы налить чугуны с картошкой для свиней, воду пришлось черпать из пруда-копанки за огородом. Стирку грязного белья – отложить. Воду же для себя и стариков, чтобы сварить еды, тайком, чтобы не бросалось в глаза людям, стала носить в бидончиках с работы.

– Вот заработала, так заработала!.. А чтоб ты сдох, а чтоб тебя земля не носила, а чтоб ты света белого не видел, проклятый! А откуда ты только взялся на мою голову? – слышались проклятия в сторону жуков вечерами, когда Верка доила корову родителей в сарае, что примыкал к соседскому забору. Ей, бедолаге, пришлось звать с другого конца посёлка не только мужа сестры, а ещё несколько мужиков с другой улицы, которые были «не в курсе» уличного происшествия и тем более бойкота, и те за выходной день выкопали и обустроили ей новый колодец. Радоваться бы. Так где там. Кусок хлеба не лез в горло.
А про жуков так и говорить нечего – их Верка не переносила даже на вид. Как только добиралась до посудин, куда старые родители сбрасывали нечисть, пока она была на работе, то делалась просто не в себе: ликвидировала всяким способом, проклиная их на чём свет стоит:

– Ишь, окопалась тут мне, нечисть американская! Я вас тут давно ждала, не могла дождаться. Делать мне больше нечего. Я вам сейчас дам прикурить, я вас поползаю тут, – грозилась Верка, заливая жуков смолой или керосином, а затем поджигая их.

Облога Верки держалась больше недели. Как-то на улице появилась повозка-фургон младшего Зосима-каравочника. На ней сбоку болтался надутый красный шарик – большая утеха детворы. За эти шарики да за разные свистульки в виде птичек они готовы были снести с селищ не только ненужные «каравки», но и материну и отцовскую одежду. Дети первыми увидели заготовителя и его повозку и разбегались, как сумасшедшие, сносить к ней всё, что где плохо лежало.

Зосима никто не ждал, не так давно же был-ездил, чего его нечистая принесла? От работы только отрывает, а может чего нового привёз? Нужно всё бросать и бежать, а то другие опередят, как та Верка с жуками, пусть ей трясучка в бок.

Бабы быстро окружили фургон с Зосимом на передке повозки, нетерпеливо ожидая, когда он уже – тумак* такой – откроет крышку своего сундука-ларя. А может, приехал жуков принимать – дали, наконец, указание менять их на деньги? Верке – во-о-он! сколько перепало, а они чем хуже той проходимки? Некоторые, самые шустрые, так повыскакивали на улицу прямо с посудинами, полными жуков, чтобы, не дай Бог, не опоздать. А чего это он, олух, не кричит своё вечное: «Каравки, каравки! Несите, бабы свои каравки! Эй, подшиванцы, меняю каравки на разные забавки, а старое шило – на новые мыло, кофты и спадницы (юбки),  на красивые «дурнiцы-завушнiцы»…».

Дождавшись доброй толпы, заготовитель, мусоля самокрутку, начал говорить про то, что жука никто не принимает: весь он не стандартный, очень вонючий и вообще, не того цвета и никому не нужен. А ещё про то, что одна очень уважаемая женщина с их улицы и так уже сделала для них доброе дело – вон сколько чёрта того полосатого одна, сама свела со света, не заработав при этом ни одной копейки.

Толпа заволновалась: куда девать собранное добро? И как это не заработала, когда захватила таку-у-ю! ораву жуков? А картошка уже отцвела, а жуков никто не думает собирать-менять на деньги?

– А вот так и не заработала, потому что жука же никто ещё не принимал. Нет чётких указаний, а жук же нужен живой, а он же в закрытых посудинах задыхается. А пока он дождётся тех указаний, так  товар будет мёртвый. А та добрая женщина снесла с их дворов столько заразы, а они ещё чем-то недовольны, – плёл Зосим младший что попало, отрабатывая принесённую накануне вечером Веркой казённую поллитровку с добрым куском  сала.

Обалделые от  жары бабы не могли уразуметь из путаного объяснения Зосима, когда же он позабирает у них жуков. А тот, глянув поверх их голов и кого-то там увидев, тут же замолк, а потом дёрнул вожжами своего коня и гаркнул:

– А ну же, бабочки, расступитесь! Но-о! Пошла, залётная!

И только того Зосима и видели. Зато бабы: кто с жуком тем проклятым в руках, кто с тряпьём в охапке, чтобы обменять его на какую синьку или соду, увидели Верку. Та неприкаянно как-то стояла неподалёку и с надрывом плакала. Все увидели, как по её, обычно полным и румяным, а теперь осунувшимся щёкам текли струями слёзы. Это было неслыханное и невиданное чудо, потому что никто никогда раньше не видел, чтобы Верка-Оторва, которая вечно «носила улицу», плакала. Правда, чего греха таить, когда получила «похоронку» на мужа, за которого вышла замуж перед самой войной, так лесник Аркадий Науменко сам видел и слышал, «аж на Митрофановой Осиновке», за несколько километров от посёлка, как несчастная рвала на себе волосы, и, катаясь по траве, голосила белугой.  Об увиденном он рассказал жене Арине. А в любой же деревне, посёлке испокон веков известно: что знает одна женщина, ещё лучше за неё знают все остальные.

Неистовая, непоседливая, неуёмная и голосистая Верка, которая посылала любого матом, если что не по ней было, та самая Верка стояла и плакала навзрыд:

– А жили же, как люди! А откуда ты только взялся на наши бедные головоньки? А чтобы тебя немота с параличом ухватили, да не отпускали спокон века! А чтобы ты не дополз да той картошки, а чтобы ты, проклятый, повыворачивал все свои ноги!..

Все поняли: это Верка таким образом просила у улицы прощения. Кто-то из баб так прямо растерялся от такой неожиданности, а некоторые, лёгкие на слезу, тут же завсхлипывали вслед. Другие, более крепкие, не то, оправдываясь, не то разговаривая с собой, загалдели:

– Чего уж там.  Ну – помолчали несколько дней, ну – повыкали. Так зато у тебя, Верка, теперь колодец свой. Ты, может, и нам воды дашь? Она же у тебя свежее за Петрихину? Наверное, те проклятые колорады и до воды уже достали, а не только до уборной Агеки?

Бабы сквозь слёзы заулыбались, засветились-засияли глаза и у Верки.

– Вкусная. Холодная. Своя. Идёмте, бабоньки дорогенькие, попробуйте. Это же чёрт какой-то меня, дурочку, соблазнил и подтолкнул на ту подлянку. А чтоб ему в вечном огне гореть – тому жуку с его пятью копейками! А чтоб его цесарки поели и не подавились. А чтоб на его даже жабы не глядели…

Весело и ласково светило солнышко. По одной из улиц большого рабочего посёлка-станции шла толпа женщин, смеясь и подговаривая ту, что прямо с подлётом шла впереди к своему дому: «Дай чертей тому гаду полосатому, Верка, дай! Так ему, чёрту лысому в панцире! Ыш, спрятался, думает, что не найдём на него управу. Ещё и как найдём!»

На том месте, где ещё недавно стоял фургон заготовителя Зосима, забытые на время, а сейчас никому не нужные, валялись посудины, наполненные дохлыми колорадскими жуками.
Их ждала незавидная участь, как и тех, что ещё не успели собрать на картофельных загонах.

* Тумак – недотёпа.

Рассказ в более короткой версии печатался в газете «Звязда» 29 июля 2009 года
Перевод с белорусского автора