Спускаясь по Чесапику. Уильям Сароян

«Давай же, Нэнси, надень свое лучшее платье!» - пел мужчина по радио. У него был простой гнусавый голос, очень подходящий для песни. Он звучал глупо, но в самой песне была странная безграничная печаль.
«Дорогая Нэнси, - сказал юноша в палате. – Милая Нэнси».
Уже наступило воскресенье, а дождь всё ещё шёл. Он начался в четверг вечером, когда юношу привезли в госпиталь. В это время на востоке, откуда пел мужчина, мог идти снег. Была зима, и по всей стране улицы были мокрыми и холодными, но по радио, в теплой комнате, где-то на востоке мужчина обращался с песней к Нэнси. Он велел ей надеть лучшее платье. Это могло бы происходить в маленьком городке где-нибудь на восточном побережье, в заливе Чесапик. В голубом заливе с голубым небом над ним. Прогуливаясь по улицам маленького города 20 лет назад, он звал девушку.
Юноша взглянул на сиделку, которая вовсе не походила на девушку из песни. Ему еще никогда  не приходилось видеть более непривлекательной девушки. «Моё везение», - сказал он. «Моё проклятое везение». Сиделка читала большую книгу. Она начала читать еще в 8 часов утра, а сейчас было далеко за полдень.
«О чем книга?», - спросил он ее.
«О парне по имени Ретт Батлер», - ответила сиделка.
«А что о нём?»
«Это про людей с юга».
«Расскажите мне о них», - сказал он.
«И не подумаю, - ответила сиделка. – Это ужасно длинная книга».
«Ну, - сказал он, - тогда, я думаю, я никогда не узнаю об этом».
«С вами всё будет в порядке".
«Со мной уже сейчас всё в порядке».
«Отдохните».
«Я отдыхаю все время, - сказал он. – Я чувствую себя таким примиренным с миром. Я сейчас постоянно живу в мире воспоминаний».
«Как вы можете улыбаться?», - спросила сиделка.
«А почему я не должен улыбаться?»
«Разве вам не жаль?»
«Жаль. Мне правда жаль».
«Тогда как вы можете улыбаться?»
«Я не знаю».
«Бедная ваша мама», - сказала сиделка.
«Бедная моя мама, - сказал он. – Моя бедная, бедная мама».
«Так-то лучше", - сказала сиделка, увидев слёзы в его глазах. Это были слезы маленького мальчика, которому действительно было жаль того, что он сделал, и хотя сиделка с самого начала невзлюбила его из-за того, что он сделал и из-за того, как он говорил перед операцией, сейчас она чувствовала, что её сердце смягчилось.
«Вот так – лучше», - сказала она.
«Я плачу не о маме, - сказал он с яростью. - Я плачу о моём грязном мерзком чёртовом везении".
Сиделка вскочила на ноги, дрожа от гнева.
«Сядьте, - сказал он. – Сядьте и ждите, пока я умру. Вы здесь находитесь именно для этого».
Он внезапно улыбнулся.
«Отнеситесь к этому легче, - сказал он. – Я не люблю, когда люди жалеют меня, вот и всё. Когда я сам жалею себя – это уже достаточно плохо».
«Вам должно быть стыдно», - сказала сиделка.
Он мягко рассмеялся.
«Не переживайте», - сказал он.
Вошли 2 полицейских и спросили, не хочет ли он что-нибудь кому-нибудь передать.
«Ничего», - ответил он.
Ему приятна была мысль о том, что он не обязан был никого покрывать, храня молчание. Двое копов стояли в палате, и казалось, что они ненавидят его, что они хотят что-то сказать и не говорят, что они вот-вот уйдут, но они все не шли, словно у них был приказ застрелить его. Он вернул им их ненависть, улыбаясь именно той улыбкой, за которую - он знал это - они ненавидели его, но он не играл роль, он не пытался казаться крутым, ему действительно было жаль. Он не хотел все этой заварухи. Он вовсе не хотел того, что произошло.
Ему было жаль бедную полицию, своих друзей, свою мать и себя самого. Ему было жаль всех, даже бедную сиделку. Её ему было особенно жаль.
Полицейские все никак не уходили, наполняя маленькую белую комнату запахом сырой одежды, запахом мира, за что он был им благодарен. Они были хорошими ребятами. Он не ненавидел их. Он не ненавидел никого. Невезение, только и всего. Невезение.
«Как твое настоящее имя?» - спросил тот, который ненавидел его больше. Он был крупным, грубым ирландцем, но, возможно, добродушным.
«Джо Ренна».
«Ты не итальянец».
«У меня есть все документы, - сказал он. – Мое имя – Джо Ренна».
«Ты такой же итальянец, как я, - сказал коп. – И ты – не американец».
«Конечно, американец, - сказал он. – Я родился на Колумбус авеню».
«Номер дома?»
«Я не помню».
«Твоя мать или кто-нибудь еще захотят узнать об этом», - сказал коп.
В его глазах опять блеснули слезы.
«Они все мертвы», - сказал он.
«Но у тебя же есть кто-то, должен быть?» - спросил коп.
Юноша подумал, не назвать ли ему имя девушки. Она наверняка прочла обо всём в газетах, но даже не позвонила. Хорошая могла быть шутка: назвать её имя, как имя той, кто мог бы оплакать его.
«У меня есть 300 долларов в банке, - сказал он. – Этого должно хватить для похорон. Книга у вас есть. Если еще что-нибудь останется, отдайте это какому-нибудь ребенку на улице».
«А как быть с твоей одеждой?»
«Я захочу носить то, что осталось. Хороший портной сможет починить».
«А как насчет твоих пожитков?»
«Все, что у меня есть – на мне».
Копы вышли, и ему опять захотелось плакать. Но этого не стоило делать. Он включил радио.
Внезапно мужчина по радио начал петь о том, как он спускается по Чесапику, и юноша погрузился во время до своего рождения, уплыл туда, где он никогда не был. Он шел по летней улице навстречу девушке, которой не знал, и у него было мало времени. Он таращился на сиделку до тех пор, пока она не подняла глаз от своей книги и не увидела его.
«Подойдите ко мне», - сказал он.
Сиделка встала и спросила: «Что вы хотите?»
«Я хочу, чтобы вы знали: я люблю вас, - сказал он. (Давай же, Нэнси, надень свое лучшее платье, и поплывем вниз по Чисапику. О, убийство, убийство).
Сиделка постояла над ним некоторое время, затем положила ладонь ему на лоб.
«Не сюда, - сказал он. – На рот».
Сиделка передвинула ладонь ему на рот, и он поцеловал ее. (О, Нэнси, Нэнси).
Певец по радио уже подходил к последнему куплету, исполняемому хором.
«Приблизьте ваши губы к моим», - сказал он.
Сиделка наклонилась над ним, приблизив губы так сильно, что во время того, как он говорил, их губы соприкасались.
«Просто потому, что вы не любите меня, - сказал он, - вы не должны думать, что я не люблю вас. Я люблю вас больше, чем какой-либо мужчина когда-либо любил женщину».
Певец начал петь последний куплет. Юноша закрыл глаза, и дрожа всем телом, начал засыпать, восставая дерзким и смущенным во многих местах, поворачиваясь, осматриваясь вокруг, двигаясь повсюду. Затем, спешно пробираясь в толпе, он достиг маленького городка на восточном побережье, 20 лет назад, и пошел прогулочным шагом по улице под голубым небом, чувствуя жизнь в каждой клетке своего тела, жаждущий прохладной воды и вкуса любимой, и целый мир вокруг превратился в празднество любви.
Когда дрожь прекратилась, и его рот открылся, сиделка выскочила в коридор, чтобы позвать доктора.