Холодный день. Уильям Сароян

Дорогой господин,
Я хочу, чтобы ты знал, что сегодня в Сан-Франциско очень холодно и что я замерзаю. В моей комнате так холодно, что каждый раз, когда я начинаю писать рассказ, холод останавливает меня, и мне приходится вставать и делать наклоны. Это означает, как мне кажется, что должно быть сделано что-то, позволяющее сохранять авторов рассказов в тепле. Иногда, когда очень холодно, я способен написать очень хорошую вещь, а иногда – нет. Когда погода чрезвычайно приятная – то же самое. Я очень не люблю, когда день проходит без написанного рассказа, и вот почему я пишу это письмо: дать тебе знать, что я очень сильно рассержен на погоду. Не думай, что я сижу в хорошенькой теплой комнате в Калифорнии, как это называется, и сочиняю всю эту чушь про холод. Я сижу в очень холодной комнате, и солнца нет нигде, и единственное, о чем я могу говорить, это холод, потому что сегодня больше ничего не происходит. Я замерзаю, и мои зубы отбивают чечётку. Я хотел бы знать, что делала партия демократов для замораживания авторов рассказов. Все остальные получили тепло. Мы должны полагаться на солнце, а зимой на него положиться нельзя. В этом состоит моё затруднение: я хочу писать и не могу, из-за холода.
В прошлом году одним зимним днем выглянуло солнце, его свет проник в мою комнату и упал на мой стол, согревая и его, и комнату, и меня. Поэтому я сделал несколько наклонов, затем сел и начал писать рассказ. Но это был зимний день, и я не успел еще написать и первый абзац, как солнце скрылось за облаками, а я остался в моей комнате над рассказом, замерзая. Это был такой хороший рассказ, что даже хотя я знал, что его никогда не напечатают, я должен был продолжить писать его, и в результате я замерз как сосулька к тому времени, как закончил писать его. Мое лицо было голубым, и я мог едва пошевелить конечностями, настолько они были холодными и негнущимися. Моя комната была полна дыма от сигарет «Честерфильд», но даже дым был замерзшим. В комнате были целые облака дыма, но всё равно она была холодной. Один раз, когда я писал рассказ, я подумал о том, чтобы достать какой-нибудь таз и развести в нем огонь. Я намеревался сжечь полдюжины моих книг и согреться, чтобы я смог написать рассказ. Я нашёл старый таз и принёс его в комнату, но когда осмотрелся в поисках книг, то ничего не нашел. Все мои книги – старые и дешевые. У меня их около 500, и я заплатил 5 центов за каждую, но когда я просмотрел корешки в поисках книг, которые я смог бы сжечь, я ничего не нашел. Среди них была большая тяжелая немецкая книга по анатомии, из которой мог бы получиться прекрасный костер, но когда я открыл её и прочитал строчку на этом прекрасном языке, sie bestehen aus zwei Hueftgelenkbeugemuskeln des Oberschenkels, von denen der eine breitere* и т.д, я не смог этого сделать. Это было бы чересчур. Я не понимал язык, я не понимал ни слова в целой книге, но это было что-то слишком выразительное, чтобы сжечь. Я купил эту книгу за 5 центов 2-3 года назад, она весила около 6 фунтов, так что вы понимаете, что даже как материал для растопки это была выгодная сделка, и я легко мог вырвать страницы по одной и зажечь костер.
Но я не смог сделать этого. В книге было более 1000 страниц, и я планировал жечь их по одной и смотреть на огонь с каждой страницы, но когда я подумал о том, что весь этот шрифт будет уничтожен огнем и весь этот точный язык будет удален из моей библиотеки, я не смог сделать этого, и книга до сих пор хранится у меня. Когда я устаю читать книги великих мастеров, я беру эту книгу и читаю язык, которого не понимаю, waehrend der Kindheit ist sie birnfoermiger Gestalt und liegt vorzugsweise in der Bauchhoehle**. Это просто богохульство – думать о том, чтобы сжечь 1000 страниц такого языка. Конечно, я не упомянул еще и об иллюстрациях.
Затем  я начал оглядываться в поисках дешевой художественной литературы. Как вы знаете, мир битком набит ею. 9 книг из 10 – это ничего не стоящий, неорганический хлам. Я подумал, что в моей библиотеке найдется, по крайней мере, полдюжины таких книг, и я могу сжечь их, согреться и написать рассказ. И вот, я выбрал 6 книг, и вместе они весили примерно столько же, сколько и немецкая книга по анатомии. Первая книга была "Том Браун в Оксфорде: продолжение школьных дней в Регби", 2 тома в одном. В первой книге было 378 страниц, во второй – 430, и из всех них получился бы небольшой огонь, который продержался бы достаточно долгое время, но я никогда не читал эту книгу, и мне показалось, что я не имею права жечь книгу, которую я даже не читал. Она выглядела томом дешевой прозы, стоящей огня, но я не мог. Я прочел: «Колокольня качалась и шаталась, когда раздавался этот звон колоколов: то веселый, то презрительный, то жалостливый, из узких окон в лоне мягкого юго-западного ветра, который играл с серой башней Энглебоурнской церкви». Это не потрясающе хорошая проза, но, с другой стороны, не самая плохая, поэтому я поставил книгу назад на полку.
Следующая книга была «Инец: история об Аламо», и была посвящена техасским патриотам. Она принадлежала автору другой книги под названием «Бойла», и еще одной, под названием «Св.Элмо». Единственное, что я знал об авторе и ее книгах, это то, что одной школьнице сделали выговор за то, что она принесла в класс книгу «Св.Элмо». Считалось, что эта книга отрицательно влияет на нравственность молодых девушек. Я открыл книгу и прочел: «Я умираю и, чувствуя, что мне осталось жить лишь несколько часов, буду искренна и откровенна. Некоторые могут обвинить меня в том, что я отклоняюсь от деликатности моего пола, но, при данных обстоятельствах, я чувствую, что это не так. Я давно люблю тебя, и уверенность в том, что я любима, наполняет меня глубокой невыразимой радостью". И т.д.
Это была настолько плохая проза, что она была хороша, и я решил прочитать всю книгу при первой возможности. Молодой автор может многому научиться у самых плохих писателей. Жечь плохие книги вредно, почти так же вредно, как жечь хорошие книги.
Следующая книга была «10 ночей в баре, и что я увидел там» Т.С.Артура. Другие 3 книги принадлежали перу Холла Кейна, Брэндера Маттьюса и Аптона Синклэра. Я читал только книгу мистера Синклэра, и хотя мне не слишком понравилась сама проза, я не мог сжечь её из-за высокого качества печати и хорошего переплета. Типографически это была одна из моих лучших книг.
Как бы то ни было, я не сжег ни страницы ни одной из книг и продолжал мёрзнуть и писать. Время от времени я зажигал спичку, просто для того, чтобы напомнить себе, как выглядит пламя, чтобы поддерживать связь с концептом тепла и жара. Это случалось, когда я хотел зажечь очередную сигарету, и, вместо того, чтобы задуть пламя, я позволял ему догорать до пальцев.
Дело обстоит просто: если вы сохраняете уважение лишь к самой идее о книгах, чего они стоят в жизни, если вы верите в бумагу и печать, вы не можете сжечь ни страницы из книги. Даже если вы замерзаете. Даже если вы пытаетесь писать сами. Вы не можете сделать этого. Это требует слишком многого.
Сегодня в моей комнате так же холодно, как в тот день, когда я хотел устроить костёр из книг. Я сижу в холоде, курю сигареты и пытаюсь поместить этот холод на бумагу таким образом, что когда в Сан-Франциско снова станет тепло, я не забуду о том, как было в холодные дни.
У меня в комнате есть небольшой фонограф, и я завожу его, когда хочу сделать несколько физических упражнений, чтобы согреться. Но когда в комнате становится слишком холодно, фонограф не работает. Что-то неладное случается с ним внутри,  масло замерзает и колесики не крутятся, и у меня нет музыки, когда я наклоняюсь или делаю махи руками. Я должен делать это без музыки. Делать упражнения под джаз - это гораздо приятнее, но когда становится слишком холодно, фонограф не работает, и я нахожусь в очень затруднительном положении. Я нахожусь в нем с 8 часов утра, а сейчас без четверти 5, и я нахожусь в отчаянном положении. Я ненавижу, если день пройдет, и ничего не сделано, ничего не сказано, и весь день я нахожусь здесь с моими книгами, которые я никогда не читал, пытаясь начать и ни к чему не приходя. Больше всего времени я хожу взад-вперед по комнате (2 шага в любом направлении, и наткнешься на стену), наклоняясь и размахивая руками и ногами. Кроме этого, я практически ничего не делаю. Я пытался завести фонограф раз пять, чтобы посмотреть, не поднялась ли температура, но она не поднялась, и фотограф не играет.
Я подумал, что должен рассказать вам об этом. Это не имеет особой важности. Это выглядит немного глупо: поднимать такую шумиху из-за слегка прохладной погоды, но, с другой стороны, холод сегодня – это факт, большая вещь, и я говорю о ней. Меня удивляет и радует то, что моя машинка ни разу не засорилась сегодня. В рождественские дни, когда было очень холодно, она постоянно засорялась, и тем больше, чем больше масла я вливал в неё. Я ничего не мог поделать с ней. Причиной оказалось неправильное масло. Но всё время, что я пишу сейчас о холоде, моя пишущая машинка работает идеально, и это удивляет и радует меня. Очень приятно думать, что она может работать, несмотря на холод. Это вдохновляет меня на то, чтобы продолжать усердно работать, что бы ни случилось. Я сказал себе: если машинка будет работать, тогда ты должен работать с ней. Вот чему это равняется. Если ты не можешь написать хороший рассказ из-за холода, напиши что-нибудь ещё. Напиши что-нибудь. Напиши длинное письмо кому-либо. Расскажи им, как ты замёрз. К тому времени, как письмо будет получено, солнце выглянет вновь, и ты согреешься, но письмо будет там говорить о холоде. Сейчас так холодно, что ты не можешь написать обычную прозу вторников, черт возьми, ну, так скажи что-нибудь, что просится наружу, эту правду. Говори о замерзающих пальцах ног, о времени, когда ты хотел сжечь книги и не смог, о фонографе. Говори о маленьких незначительных деталях холодного дня, когда твой разум застыл и руки-ноги окоченели. Упомяни вещи, о которых ты хотел написать, но не смог. Вот что я говорил себе.
После кофе сегодня утром я пришёл сюда, чтобы написать важный рассказ. Я согрелся с помощью кофе и не осознавал, насколько холодно было вокруг на самом деле. Я достал бумагу и начал записывать то, что я собирался сказать в этом важном рассказе, что никогда не будет написано, потому что если я теряю что-то, я теряю это навсегда, и этот рассказ навсегда потерян из-за холода, который проник в меня, сделал меня немым и заставил меня вскакивать со стула и делать наклоны. Ну, я могу рассказать вам об этом. Я могу дать вам понять, как это было. Я помню многое об этом, но не записал рассказ, и он потерян. Это как-то даст вам понять, как я пишу.
Я расскажу вам то, что я говорил себе этим утром, пока рассказ складывался у меня в голове:
Думай об Америке, сказал я себе этим утром. В целом. О городах, о всех домах, о всех людях, приход и движение, приход детей и их хождение, приход и движение людей и смерти, и жизнь, движение, разговор, звук машин, речи, думай о боли в Америке и страхе, и глубоком внутреннем томлении всего живого в Америке. Вспомни великие машины, крутящиеся колеса, дым и пламя, шахты и рабочих в них, шум, путаницу. Вспомни газеты и кинотеатры, и все, что является частью этой жизни. Пусть это будет твоей целью: изобразить эту великую страну.
Затем обратись к деталям. Обратись к какому-нибудь человеку и живи с ним, внутри его с любовью, пытаясь понять чудо его бытия, изречь правду его существования и обнажить великолепие того простого факта, что он жив, и скажи это великой прозой, просто, покажи, что он принадлежит времени, машинам, пламени и дыму, газетам и шуму. Иди вместе с ним к его секретам и говори о них мягко, показывая, что это – секрет Человека. Не обманывай. Не сочиняй строчки, чтобы кому-либо понравиться. Никто не должен быть убит в твоем рассказе. Просто расскажи о великом событии всемирной истории, всех времен – скромная, безыскусная правда простого бытия. Нет более великой темы: никто не должен быть жесток, чтобы помочь тебе в твоем искусстве. Жестокость существует. Конечно, упомяни о ней, потому что для этого пришло время. Упомяни войну. Упомяни все уродство, весь ущерб. Даже это делай с любовью. Но подчеркни славную правду простого бытия. Это – главная тема. Не нужно придумывать триумфальную кульминацию. Человеку, о котором ты пишешь, не нужно совершать какой-нибудь героический или чудовищный поступок, чтобы сделать твою прозу великой. Позволь ему делать то, что он всегда делал, изо дня в день, продолжая жить. Позволь ему ходить и говорить, и думать, и спать, и мечтать, и просыпаться, и ходить опять, и говорить опять, и двигаться, и быть живым. Этого достаточно. Больше не о чем писать. Ты никогда в жизни не видел рассказа. Жизненные события никогда не сложились в форму рассказа или поэмы, или в любую другую форму. Твое собственное сознание – это единственная форма, в которой ты нуждаешься. Твоя собственная бдительность – это единственное действие, в котором ты нуждаешься. Говори об этом человеке, узнай его существование. Говори о Человеке.
Вот это – слабое понятие о том, каким должен быть рассказ. Я согрелся от кофе, когда говорил себе, что и как писать, но сейчас я замерзаю, и это – ближе всего к тому, что у меня в голове. Это должно было быть чем-то тонким, но сейчас у меня только это слабое напоминание о рассказе. Самое малое, что я могу сделать – это поместить эти воспоминания в слова. Завтра я напишу другой рассказ, не похожий на этот. Я посмотрю на картину под другим углом. Я не знаю точно, но я могу стать дерзким и посмеяться над этой страной и жизнью, которой здесь живут. Это возможно. Я могу сделать это. Я делал это и прежде, и иногда, когда меня выводят из себя политические партии и ремесло политиков, я сажусь и начинаю высмеивать эту великую страну. Я становлюсь подлым и делаю человека прогнившим, бесполезным, нечистым. Это – не человек, но я представляю всё так, как будто это он. Это что-то ещё, что-то менее ощутимое, но ради шутки я делаю это с человеком. Это мой бизнес – добраться до правды, но когда начинаешь высмеивать, ты посылаешь правду к черту. Никто не говорит правды, а я почему должен? Все говорят красивую ложь, пишут красивые рассказы и истории, так почему я должен беспокоиться о правде? Правды нет. Только грамматика, пунктуация и вся эта дребедень. Но я знаю лучше. Я могу рассердиться и начать высмеивать, но я знаю лучше. Все это довольно печально, патетично.
Весь день я просидел в этой комнате, замерзая, и хотел сказать что-то важное и чистое обо всех нас, о живых. Но было так холодно, что я не смог этого сделать. Всё, что я мог сделать - это махать руками, курить сигареты и чувствовать себя паршиво.
Раньше этим утром, когда я согрелся с помощью кофе, в моей голове сложился этот великий рассказ, готовый к печати, но он ускользнул от меня.
Самое большее, что я могу сказать сейчас - это то, что сегодня в Сан-Франциско очень холодно, и я замерзаю.
----------------------------------
*Они состоят из 2-х мышц тазобедренного сустава, из которых одна - более широкая… (нем.)
** в детском возрасте она имеет грушевидную форму и лежит в передней части брюшной полости. (нем.)