Человек с французскими открытками. Уильям Сароян

Когда он этого хотел, то выглядел как грешная копия Иисуса Христа, и вместе с тем, он выглядел как человек, который так долго вел праведный образ жизни, что это свело его с ума, и он внезапно решил стремительно разрушить эту святость. Он говорил: "Без разницы; мне всё равно", и очень трудно было понять, что он имеет в виду. Время от времени он выглядел опрятным и внутренне невозмутимым; его лицо было чисто выбрито, и его густые рыжеватые усы принимали библейский вид; он печально улыбался, пролистывая таблицы состояния здоровья лошадей, произнося различные клички: Мисс Юниверс, Святой Дженсунд, Веселый Балагур и другие.
Я думаю, что он был русским, хотя это было не моё дело, и я никогда не задавал ему такого личного вопроса. Он всегда проигрывал и всегда искал, у кого бы стрельнуть сигарет, а у меня обыкновенно были самокрутки или рассыпной табак. Он не обращался за сигаретами ни к кому больше, но и меня он никогда не просил о них. Я просто давал ему пачку или кисет с табаком, и так мы стали друзьями. Как правило, он выглядел глубоко опечаленным, как некоторые изображения Христа, особенно когда побреется. Затем он внезапно переставал бриться и целую неделю, а то и две ходил с заросшей физиономией.
Его бедность угнетала меня, и я надеялся чем-то помочь ему. Я водил его в дешёвый ресторанчик на Третьей улице ниже Ховарда, где полный обед с бифштексом в качестве главного блюда и куском пирога стоил всего 20 центов. И я делал ставки на тех лошадей, которые он выбирал, с тем расчетом, чтобы в случае выигрыша отдать ему часть денег, не обидев его. Однако они редко выигрывали, и это почти сводило его с ума, он начинал бормотать на своем родном языке, русском или словенском, и мы ходили вдоль и поперек по комнате в «Опера Элли №1», где делали ставки.
Ему было под 50, но выглядел он моложаво, был довольно высокого роста, гибок и по-своему утончён. Он очень опустился, но что-то в его манерах заставляло предполагать, что это произошло по ошибке, случайно, и что на самом деле он был человеком, привыкшим к уважению и восхищению. Я знал, что когда ему негде было переночевать и лошади пробежали плохо, я выскользну из букмекерской конторы и побегу по улице до нелегального казино и начну играть. В картах мне везло немного больше, чем на скачках, и если я выигрывал, то бежал обратно, клал ему в ладонь полдоллара так, чтобы никто не видел, и он ничего не говорил, и я ничего не говорил. Странно было, что он не догадывался о происхождении этих денег, и на следующий день я видел его выспавшимся и отдохнувшим.
Я виделся с ним каждый день на протяжении нескольких месяцев, и мы говорили о лошадях. Я знал еще дюжину таких же любителей, и все они составляли тайное сообщество, причём никто не знал имён других членов и не интересовался ими. Я думал о нем как о «высоком русском», только и всего.
Дела шли все хуже и хуже. Для всех парней в «Опера Элли №1» наступила чёрная полоса, зацепившая и меня. Я помню день, когда я вошел в букмекерскую контору с последними 50 центами и услышал, как высокий русский говорил о лошадях, которые могли придти первыми. Я поставил на лошадь по кличке Тёмное Море  и сел рядом с русским, ожидая и куря «Булл Дурхэм». Я поставил на то, что лошадь придет первой, а она пришла второй по результатам фотофиниша, и мне кажется, это был единственный раз в моей жизни, когда я потерял голову. Я был почти так же обескуражен, как русский, и мы оба вскочили и начали ходить туда-сюда, ругаясь себе под нос, глядя друг на друга и ругаясь. Только подумать, сказал он, эта лошадь так хорошо бежала, и ей не хватило какого-то сантиметра на финише. И он начал ругаться по-русски. Через некоторое время я успокоился и сказал, что, может быть, завтра всё изменится – старая шутка среди игроков на скачках. Счастливым днём всегда был завтрашний. Ту ночь я провёл в одной забегаловке через дорогу, голодный, находясь там до 2 часов утра. Затем я пошел прогуляться по городу и к 9 часам утра вернулся в "Опера Элли №1". Я был первым посетителем и страшно замёрз, мечтая о чашке кофе.
В 10 часов подгрёб русский. Я планировал сохранить своё ночное времяпрепровождение в секрете, насколько возможно, но мне это не удалось, и я знал, что русский всё понял; он вошёл через крутящиеся двери, и как раз когда он входил, я шёл к дверям, чтобы двигаться, чтобы проснуться, и он увидел меня и сделал самую жалостливую мину, которую я когда-либо видел, словно это была его вина - не моя, а его, словно я провел бессонную ночь вследствие какого-то его греха, и словно из-за него я был голоден.
Тем не менее, он ничего не сказал и начал читать о скачках. Ему до смерти хотелось курить, но у меня не было ни сигарет, ни табака, и мне ничего не приходило в голову. Наконец, он вышел, не произнеся ни слова, и вернулся через полчаса с самокруткой в зубах. Он протянул мне кисет, я скрутил одну для себя и закурил. Дым разбудил меня и на какой-то момент заглушил голод. Я догадываюсь, что он просил милостыню на улице, что должно было быть ему до отвращения неприятно, но он верил в то, что это надо было сделать, и я очень сильно рассердился на себя.
Весь день мы говорили о лошадях, и каждый из нас знал, что ни у кого из нас нет денег, и когда скачки закончились, мы ушли. Я не знаю, куда пошел русский, но я вернулся в нелегальное казино и сел за стол. Поздно вечером ко мне подсел один паренек, которому я помог когда-то, и сказал, что у него был выигрышный день. Перед тем, как уйти, он дал мне полпачки сигарет и четверть доллара, никак это не комментируя, и я смог купить хорошей еды и накуриться вдоволь. Сидя в казино при ярком электрическом свете, я ухитрился как-то спать или дремать с отрытыми глазами, и в 2 часа утра я не чувствовал себя особенно уставшим.
Я вновь ходил по улицам до 9 часов утра, после чего вернулся в букмекерскую контору. Русский уже был там, поджидая меня, чтобы посмотреть, как я провел ночь. Ему тоже не удалось поспать и его лицо обросло четырёхдневной щетиной. Он выглядел рассерженным, жалким и полным отвращения к себе. Я поделился с ним сигаретами, и мы вместе покурили.
Примерно через час он молча вышел, и когда через полчаса вернулся, я знал, что его что-то беспокоило. Он хотел вытащить нас из затруднительного положения, в котором мы оказались, и у него, без сомнения, возникла какая-то идея, но она беспокоила его. Я надеялся, что он не думал о воровстве, но я точно мог сказать, что идея, какой бы она ни была, не была приятной ему. В конце концов, он подозвал меня, и впервые с момента нашего знакомства я мог сказать, что этот человек был глубоко уважаем когда-то, что он был человеком большого достоинства. Это было заметно по вежливой манере, с которой он попросил сопровождать его за пределы конторы. Мы вышли в Опера Элли, и он вынул конверт из внутреннего кармана пальто. На конверте была наклеена французская марка. Он выглядел подавленным, больным и полным отвращения.
«Я хочу кое-что сказать тебе, - сказал он с акцентом. – Я не знаю, что делать, а у меня больше ничего нет, кроме этого. Все зависит от тебя. Я сделаю все, от меня зависящее, и тогда, возможно, мы выручим кое-что».
Он произнес это, не глядя мне в лицо, и я начал чувствовать себя неловко. «У меня больше ничего нет, кроме этого, - сказал он.  - Только эти грязные картинки. Пошленькие французские открытки. Если хочешь, я попытаюсь продать их по 10 центов за штуку. У меня их 2 дюжины».
Я чувствовал себя отвратительно, и мне было жаль высокого русского. Мы прошли по Опера Элли до Мишн-стрит. Я не знал, что сказать. Это было очень занимательно, и я хотел сказать ему что-то такое, что дало бы ему понять, что больше всего я хотел, чтобы он сохранил свое достоинство; я не хотел, чтобы он делал что-то наперекор своей воле, о чем он даже не мог бы подумать, если бы не знал, что я был на мели, голодный и бездомный. Мы стояли на обочине Мишн-стрит. Я не мог говорить, но, должно быть, у меня был несчастный вид, и он сказал, наконец: «Спасибо, я благодарен тебе». На углу стоял мусорный бак, и я увидел, как он отвернулся от меня, улыбаясь, как Христос на некоторых изображениях, и пошёл прочь. Поровнявшись с баком, он приподнял крышку, и я увидел, как он бросил туда конверт. Затем он пошел быстрыми шагами и, наверное, думал про себя: «Что ж, по крайней мере, я предложил ему свою помощь, пусть таким способом, и теперь я свободен», и я видел, как он быстро удаляется, смешиваясь с оборванцами, оставаясь собой, не опозорив себя.