Я на Земле. У. Сароян

Начало всегда тяжело, так как это непростое  дело - выбирать из языка одно яркое слово, которое будет жить всегда, и каждая артикуляция одинокого человека - это просто одно слово. Каждая поэма, рассказ, роман и очерк, как и каждая мечта - это слово из языка, которое мы ещё не перевели, это обширная невысказанная мудрость ночи, это аграмматический, не имеющий правил словарь вечности. Земля обширна. С Землей обширны и все вещи: небоскрёб и травинка. Глаз увеличит, если разум и душа позволят. И разум может разрушить время - брата смерти и (будем помнить об этом) брата жизни. Самое обширное – это эго, микроб человечества, из которого рождается Бог и Вселенная, рай и ад, Земля, лицо человека, моё лицо и твоё лицо, наши глаза. Для меня самого, скажу с жалостью – радость.
Я – молодой человек в старом городе. Сейчас утро, и я – в маленькой комнате. Я стою над кипой желтой бумаги для письма – единственный вид бумаги, который я могу себе позволить, вид, который продается по цене 10 центов за 170 листов. Вся эта бумага лишена языка, чиста и совершенна, а я – молодой писатель, начинающий работать. Понедельник… Сентябрь, 25 число, 1933 год… Как славно, быть живым, быть всё ещё живым. (Я – старый человек, я прошел по многим улицам, по многим городам, много дней и много ночей. И теперь я должен вернуться домой для себя. Надо мной, на стене этой маленькой неубранной комнаты есть фотография моего покойного отца, и я пришел на землю с его лицом и его глазами, и я пишу по-английски то, что он писал бы на нашем родном языке. И мы – один и тот же человек, один – мертвый, другой – живой). Я с ожесточением курю сигарету, так как момент имеет большое значение для меня, и, следовательно, для каждого. Я собираюсь поместить язык, мой язык, на чистый лист бумаги, и я дрожу. Это такая ответственность – использовать слова. Я не хочу сказать неправильную вещь. Я не хочу быть умным. Я ужасно боюсь этого. Я никогда не был честен в жизни, и сейчас, когда я пришел к труду, ещё более великолепному, чем сама жизнь, я не хочу прощать себе ни единого фальшивого слова. На протяжении месяцев я говорил себе: «Ты должен быть скромен. Прежде всего, ты должен быть скромен». Я не намерен терять свой характер.
Я – рассказчик, и у меня есть лишь один рассказ – человек. Я хочу рассказать эту простою историю по-своему, забывая о правилах риторики, о заковыристых правилах композиции. Мне есть, что сказать, и я не желаю говорить, как Бальзак. Я – не художник, я не по-настоящему верю в цивилизацию. Я не испытываю энтузиазма по поводу прогресса. Когда построен большой мост, я не радуюсь, и когда аэропланы пересекают Атлантику, я не думаю: «Какой прекрасный век!». Меня не интересуют судьбы наций, меня интересует история. Что они имеют в виду под историей, те, кто пишут её и верят в неё? Как могло случиться, что человек, скромное и милое создание, был эксплуатируем с целью написания чудовищных документов? Как произошло, что его одиночество было разрушено, его божественность согнана в отвратительные забастовки убийства и разрушения? И я не верю в торговлю. Я смотрю на все машины как на хлам: арифмометр, автомобиль, железнодорожный двигатель и аэроплан, велосипед. Я не верю в транспортировку, в то, что места идут вместе с телом, и я хотел бы знать, куда когда-либо кто-либо ходил. Вы когда-нибудь оставляли себя? Является ли какое-либо путешествие таким обширным и интересным, как путешествие разума через жизнь? Является ли конец любого путешествия таким же прекрасным, как смерть?
Меня интересует только человек. Я люблю жизнь, и перед смертью я скромен. Я не могу бояться смерти, потому что она чисто физическая. Не правда ли, что сегодня и я, и мой отец живы, и что в моей плоти собралось все прошлое человека? Но я презираю жестокость и горько ненавижу тех, кто совершает её. Травму мизинца живого человека я рассматриваю, как бесконечно более трагическое и отвратительное событие, чем его естественная смерть. И когда множество людей смертельно ранены в войнах, меня переполняет горе, граничащее с безумием. Я становлюсь бессильным от гнева. Мое единственное оружие – язык, и, так как я знаю, что он сильнее, чем пулеметы, я отчаиваюсь, потому что я, однорукий, не могу отменить понятие разрушения, которые пропагандисты отменяют в людях. Однако я и сам являюсь пропагандистом, и в этом самом рассказе я пытаюсь возвратить человека к его естественному достоинству и вежливости. Я хочу возвратить человека к нему самому. Я хочу послать его из толпы в его собственное тело и разум.  Я хочу поднять его из кошмара истории к тихой мечте его души, настоящей его хронике. Я хочу, чтобы он был сам собой. Годится только скот сгонять в стада. Когда дух человека вынут из него, и он становится членом толпы, божественное тело страдает отвратительной болью, и, следовательно, актом становится богохульство.
Я – против посредственности. Если человек – честный идиот, я могу любить его, но я не могу любить нечестного гения. Всю мою жизнь я смеялся над правилами и подшучивал над традициями, стилями и маньеризмом. Как какое-то правило может быть применено в таких чудесных изображениях, как человек? Каждая жизнь – это противоречие, новая правда, новое чудо, и даже обманы интересны. Я – не философ, я не верю в философию, на сам мир я смотрю с подозрением. Я верю в право человека противостоять самому себе. Например, разве я не сказал, что смотрю на механизмы как на хлам, но, однако же, разве я не преклоняюсь перед печатной машинкой? Не она ли – самое ценное из всего того, чем я обладаю?
И теперь я подхожу к небольшому рассказу, который я собирался изложить. Это - история обо мне и о моей пишущей машинке, и это, возможно, обыденная история. Вы можете обратиться к любому из наших журналов по 5 центов и найти гораздо лучшие написанные истории, истории любви и страсти, отчаяния и экстаза, истории о людях по имени Элмер Фаулер, Уилфред Диггенс, и женщинах по имени Флоренс Фарвелл, Агата Хьюм и т.д.
Если вы обратитесь к этим журналам, вы найдёте любое количество совершенных рассказов, полных сюжета, атмосферы, настроения, стиля, характера и всех других вещей, которые, предположительно должен иметь хороший рассказ, как хороший майонез,  предположительно, должен иметь много чистого оливкового масла, сливок и должен быть хорошо взбит. (Пожалуйста, не представляйте себе, что я забыл о себе и пытаюсь быть умным. Я смеюсь над этими историями. Я не смеюсь над людьми, которые их читают. Эти слова в прозе, и мужчины, и женщины, и дети, которые их читают, не дают одно из самых трогательных свидетельств нашего времени, как фильмы Голливуда и те, кто тратят большую часть своей секретной жизни, смотря их, издают один из лучших источников материала для честного  новеллиста. Каждый раз, позвольте мне объяснить, когда я посещаю театр, и у меня редко бывают деньги на билет,  я глубоко тронут потоком эмоций, который течет из толпы, и колонки новостей всегда вызывают горячие слезы на моих глазах. Я не могу видеть реки, торнадо, пожары, войны и лица политиков без слез. Даже несчастья Микки Мауса заставляют кровоточить мое сердце, так как я знаю, что он, каким бы искусственным он ни был, фактически является символом человека). Следовательно, не поймите меня неправильно. Я – не сатирик. Высмеивать нечего, и все патетическое или мошенническое содержит свою собственную насмешку. Я просто хочу указать, что я - писатель, рассказчик. Я продолжаю писать, словно вся периодика страны требует моих работ, предлагая мне огромные суммы денег за все то, что я предпочту сказать. Я сижу в моей комнате и курю сигарету за сигаретой, пишу этот свой рассказ, который, как мне известно, никогда не выдержит жесткой конкуренции с моими более искусными и талантливыми современниками. Не странно ли это? И почему я, рассказчик, должен быть так привязан к моей пишущей машинке? Чем это хорошо для меня? И какое удовольствие я получу от написания рассказов?
Вот такой рассказ. Однако же, я не хочу, чтобы кто-нибудь предположил, что я жалуюсь. Я не хочу заставить вас почувствовать, что я – герой какой-то или, с другой стороны, сентименталист. Я – ни тот, ни другой, на самом деле. Я не возражаю против «Сэтэди Ивнинг Пост» и не верю в то, что издатель "Скрибнера» глуп, потому что не публикует моих историй. Я точно знаю, чего хочет каждый журнал в стране. Я знаю, какой тип материалов «Секретных рассказав» пользуется спросом, и что предпочитает «Америкэн Меркьюри», и что предпочитают литературные журналы, такие как «Хаунд&Хорн», и все остальные. Я читаю все журналы и знаю, какие материалы продаются. И все же, меня редко публикуют, и я беден. Оттого ли это, что я не могу писать ту чепуху, за которую платят деньги? Уверяю вас, что нет. Я могу писать любые рассказы. Если бы Эдгар Райз Берроуз должен был умереть сегодня утром, я мог бы продолжить писать о Тарзане и обезъянах. Или, если бы я почувствовал склонность, я мог бы писать как Джон Дос Пассос или Уильям Фолкнер или Джеймс Джойс. (Так же могли бы делать и вы).
Но я сказал, что хочу сохранить мою индивидуальность. Я действительно имею это в виду. Если, делая это, для меня необходимо оставаться непубликуемым, я доволен. Я не верю в славу. Это – одна из форм обмана, и любой знаменитый человек скажет вам об этом. Любой честный человек, во всяком случае. Как может один живой человек быть более велик, чем другой? И какая разница, если один человек пишет великие романы, которые печатают, а другой пишет великие романы, которые не печатают? Что общего между печатанием романов и их ценностью? Что общего между деньгами или их отсутствием и характером человека?
Но, признаюсь, вы должны быть горды и религиозны, чтобы быть таким писателем, как я. Вы должны иметь поразительное количество силы. И это занимает годы и годы, чтобы стать таким писателем, как я, иногда – века. Я не посоветовал бы ни одному из молодых людей, одаренному литературным даром, пытаться писать так, как я. Я бы посоветовал ему изучать Теодора Драйзера или Синклера Льюиса. Я бы даже посоветовал ему, вместо того, чтобы пытаться перенять мой метод, последовать за О.Генри или за теми, кто вкладывает деньги в «Вуменз Хоум Компэньон». Потому что, вкратце, я вовсе не писатель. Я смеялся над правилами написания книг с тех пор, как начал писать их, 10-15 лет тому назад. Я – просто молодой человек. Я пишу потому, что нет ничего более цивилизованного или приличного для меня.
Знаете ли вы, что я не верю в такие вещи, как форма поэмы, рассказа или романа?  Я верю в то, что есть только человек. Все остальное - проделки. Я пытаюсь внести в этот мой рассказ человека, которым я являюсь. И насколько много о моей земле, насколько возможно. Я хочу более всего быть честным и бесстрашным по-своему. Вы думаете, я не смог бы, если хочу, опустить замечание, которое я сделал о Доне Пассосе и Фолкнере и Джойсе, замечание, являющееся одновременно смешным и опасным? Почему, если бы кто-нибудь сказал мне: "Прекрасно, ты говоришь, что можешь писать, как Фолкнер, давай же посмотрим на это". Если бы кто-то сказал мне об этом, я был бы определенно поставлен в тупик и должен был бы робко признать, что не смогу этого выполнить. Тем не менее, я сделал заявление, и пусть оно остается в силе. Более того, никто не может доказать, что я сломлен. Я мог бы заставить лучшего психиатра в Вене выглядеть сумасшедшим маньяком в глазах его учеников, или, если бы я не предпочел бы этот курс, я мог бы действовать так тупо, и глупо, и здраво, как судья Верховного Суда. Разве я ни сказал, что в моей плоти собралось все прошлое людей? И, конечно, в этом прошлом были болваны.
Я не знаю, но, может быть, против этого вида литературы есть закон. Это может быть мелким преступлением. Я надеюсь на это. Для меня невозможно убить муху, которая села мне на нос, или наступить на муравья, или ранить чувства человека, идиота или гения, но я не могу сопротивляться искушению посмеяться над любым законом, который составлен для того, чтобы мешать духу человека. Для меня очень важно втыкать булавки в надутые воздушные шары. Мне нравится делать маленькие взрывы с надутыми шарами моралистов, трусов и мудрецов. Слушайте, и вы услышите такой маленький взрыв в этом абзаце.
Все это блуждание может показаться бессмысленной тратой времени, но оно не является ею. Никакой спешки нет: я могу пройти 100 ярдов короткой дистанции за целый день – и любой, кто предпочитает, может отшвырнуть этот рассказ и взять что-то из «Космополитэн». Я никого не прошу о поддержке. Я не обещаю золотых яблок всем терпеливым. Я сижу в своей комнате, живу моей жизнью, печатаю на своей машинке. Я сижу в присутствии моего отца, который ушел с земли  много лет назад. Каждые 2-3 минуты я смотрю в его меланхолическое лицо, чтобы увидеть, как он все это принимает. Мне почти столько же лет, сколько было ему, когда он фотографировался, и я ношу такие же усы. Я боготворю этого человека. Я боготворил его всю свою жизнь. Когда мы оба жили на земле, я был слишком молод для того, чтобы обмениваться с ним хотя бы одним словом, сознательно, но с тех пор, как я пришел к сознанию и артикуляции, мы вели между собой много длительных молчаливых разговоров. Я сказал ему: «А, ты, меланхоличный армянин, как удивительна была твоя жизнь". И он отвечает вежливо: «Будь скромен, сынок. Ищи Бога!».
Мой отец тоже был писателем. Его не печатали. У меня хранятся все его великие рукописи, великие поэмы и истории, написанные на нашем родном языке, который я не умею читать. 2-3 раза в год я выношу все бумаги отца и часами смотрю на его взгляд в литературу мира. Как я сам, я рад сказать, что он был отчаянно беден, «бедность гналась за ним по пятам, как гончая», следуя известному выражению. Большинство его поэм и историй были написаны на оберточной бумаге, которую он складывал в небольшие книги. Лишь его дневник - на английском (на котором он говорил и писал в совершенстве), и он полон жалобного плача.
В Нью-Йорке, в соответствии с его дневником, у моего отца было только 2 настроения: печальное и очень печальное. Около 30 лет назад он был один в этом город, и пытался заработать достаточно денег для того, чтобы заплатить за переправку жены и 3 детей в Новый Свет. Он был привратником. Почему я должен скрывать этот факт? Нет ничего стыдного в том, если великий человек служит привратником в Америке. В Старом Свете его уважали, он был профессором, его называли "Ага", что приблизительно означает "господин". К сожалению, он был революционером, как все хорошие армяне. Он хотел освободить горсть людей своего народа, чтобы они наслаждались свободой, и его то и дело помещали в тюрьму. Наконец, дела пошли так плохо, что если бы он ни покинул Старый Свет, он убил бы или был бы убитым. Он знал английский, Он читал Шекспира и Свифта на английском, поэтому он поехал в эту страну. А его сделали привратником. После нескольких лет тяжелой работы его семья присоединилась к нему в Нью-Йорке. В Калифорнии, по свидетельствам дневника моего отца, дела пошли немного лучше, он упоминал солнечный свет и великолепные гроздья винограда. Он попробовал стать фермером. Вначале он работал для других фермеров, затем заплатил за маленькую собственную ферму. Но он был никудышним фермером. Он был ученым, профессором, он любил красивую одежду. Он любил досуг и комфорт и, как я, ненавидел машины.
Виноградник моего отца был приблизительно в 11 милях к востоку от ближайшего города, и все фермеры здесь имели привычку ездить в город 1-2 раза в неделю на велосипедах, что было модно в то время и немного быстрее, чем лошадь и повозка. Одим жарким августовским днем люди увидели высокого человека в прекрасной одежде, который шел длинными прогулочными шагами по горячей и пыльной сельской дороге. Это был мой отец. Люди рассказали мне об этом, чтобы я мог понять, каким глупцом он был, и не быть похожим на него. Кто-то увидел моего отца. Это был соседний фермер, который вернулся из города на велосипеде. Этот человек был поражен.
«Ага, - сказал он. – Куда ты идешь?»
«В город", - сказал мой отец.
«Но, ага, - сказал фермер, - ты не можешь этого сделать. До города – 11 миль, а ты выглядишь… Люди будут смеяться над тобой в такой одежде».
«Пусть смеются, - сказал мой отец, - Это – моя одежда. Она мне подходит».
«Да, да, конечно, подходит, - сказал фермер, - но она не выглядит подходящей для этих мест, в этой пыли и жаре. Здесь все носят комбинезоны, ага».
«Чепуха», - сказал мой отец. Он продолжил путь.
Фермер последовал за моим отцом, которого считал теперь ненормальным.
«В конце концов, - сказал он, - если ты настаиваешь на том, чтобы носить эту одежду, ты же не унизишь себя до того, чтобы идти пешком в город? Ты, по крайней мере, воспользуешься моим велосипедом?".
Этот фермер был близким другом семьи моего отца и очень его уважал. Он желал ему добра, но мой отец остолбенел. Он смотрел на мужчину со страхом и отвращением.
«Что? – закричал он. – Ты просишь меня сесть на одну из этих новомодных штучек? Ты просишь меня связываться с этим безбожным куском хлама?" (Армянский эквивалент слова «хлам» намного более жесток и ужасен). «Человек не создан для этих абсурдных изобретений, - сказал мой отец. – Человек не помещён на Землю для того, чтобы связываться с хламом. Он помещён на неё для того, чтобы стоять прямо и ходить на ногах».
И он ушёл прочь.
Ах, вы можете быть уверены, что я уважаю этого человека. И теперь, один в моей комнате, думая об этих вещах, печатая этот рассказ, я хочу показать вам, что и я, и мой отец - это один и тот же человек.
Я скоро дойду до вопроса о печатной машинке, но спешки нет. Я рассказчик, а не авиатор. Я не пересекаю Атлантику в кабине самолета, который движется со скоростью 250 миль в час.
Сегодня понедельник, 1933 год, и я пытаюсь собрать в этом рассказе как можно больше вечности. Когда этот рассказ будет прочитан в следующий раз, я могу находится с моим отцом на Земле, которую мы оба любим, и у меня могут быть живые сыновья на поверхности этой старой Земли, молодые парни, которых я попрошу быть скромными, так же, как мой отец просил меня об этом.
Через мгновение может пройти целый век, и я делаю все, что могу, для того, чтобы сохранить этот момент прочным и живым.
Известно, что музыканты плачут, если их инструмент потерян или поврежден. Для великого пианиста скрипка является частью его естества. Я – молодой человек с тёмным мозгом, и я сам по себе тёмен, угрюм и серьёзен. Земля – моя, но не мир. Если меня отнять у языка, поместить на улицу, как еще одно живое целое, я стану ничем, даже не тенью. У меня меньше почета, чем у служащего бакалеи, меньше достоинства, чем у привратника в отеле Св.Фрэнсиса, меньше индивидуальности, чем у шофера такси.
А в течение последних 6 месяцев я был оторван от письма, я был ничем или бродил вокруг, полуживой, как слабая тень из кошмарного сна Вселенной. Просто без сознательной артикуляции, без слов, без языка меня не существует. Я теряю значение и могу с таким же успехом быть мертвым и безымянным. Жить в такой манере является богохульством для любого человека. Это гневит Бога. Это означает, что после всех этих лет мы ни к чему не пришли.
Именно по этой причине у меня опять есть моя печатная машинка и кипа чистой бумаги рядом, и я сижу в своей комнате, полной табачного дыма, и на меня смотрит фотография моего отца; именно по этой причине я чувствую себя так, словно только что воскрес из мертвых. Я люблю жизнь, живые чувства и думающие умы, я благоговею перед ними. Я люблю сознание. Я люблю точность. А жизнь должна создаваться любым человеком, который несет в себе дыхание Бога, и каждый человек должен создавать свое собственное сознание, свою собственную точность, так как эти вещи не существуют сами по себе. Сами по себе существуют только путаница, ошибка и уродство. Я упомянул, что я глубоко религиозен. Это так. Я верю в то, что я живу, а для того, чтобы верить в столь удивительную вещь, нужно быть религиозным. Я благодарен и скромен. Я действительно живу, так пусть же годы повторяются вечно, так как я сижу в своей комнате, облекая в слова правду своего бытия, выжимая этот факт из бессмысленности и неточности. И существование этого момента никогда не будет стёрто. Оно – выше времени.
Я презираю коммерцию. Я – молодой человек без денег. Есть времена, когда молодой человек может потратить малую сумму денег с очень большой пользой, и есть времена, когда деньги являются для него самой важной вещью на свете из-за того, что можно на них приобрести. Я презираю коммерцию, но я признаю, что имею некоторое уважение к деньгам. В конце концов, они довольно важны, и именно их нехватка, год за годом, в итоге убила моего отца. Для такого бедного человека не было правильным носить ту одежду, которой, как он знал, он заслуживал, поэтому он умер. Я хотел бы иметь достаточно денег для того, чтобы жить скромно и писать о своей жизни. Несколько лет назад, когда я работал во имя промышленности, прогресса и т.д., я приобрел маленькую портативную печатную машинку за 65 долларов. (Какие же это огромные деньги, если ты беден!) Поначалу  эта машинка была для меня чем-то посторонним, меня раздражал её треск, когда я ею пользовался; поздно ночью этот треск был совершенно невыносим. Больше, чем что-нибудь другое, она была похожа на тишину, увеличенную в 1000 раз, если такая вещь существует. Но через пару лет я начал чувствовать настоящую привязанность к машинке, и любил её, как хороший пианист, уважающий музыку, любит свое фортепиано. Я никогда не беспокоил себя тем, чтобы чистить её, и сколько бы я на ней ни стучал, она не ломалась и не разваливалась. Я очень сильно её уважал.
А потом, когда настали тяжёлые времена, я положил машинку в футляр и отнёс в город. Я оставил ее у ростовщика и шёл по городу с 15 долларами в кармане. Меня тошнило от бедности.
Сперва я пошёл к чистильщику обуви, и мне начистили туфли. Когда чистильщик обуви натирает мои туфли, я меняюсь с ним местами, наклоняюсь и чищу его обувь. Так я упражняюсь в смирении.
Затем я пошёл в театр. Я сел среди других людей, чтобы увидеть себя в голливудских декорациях. Я сидел и мечтал, глядя в лица красивых женщин. Затем я пошёл в ресторан и заказал всё, что мне хотелось. Я поел на 2 доллара. Официант посчитал меня сумасшедшим, но я сказал ему, что всё было по первому классу. Я дал ему на чай. Затем я вновь вышел в город и начал ходить по темным улицам, где были женщины. Я устал от бедности. Я заложил машинку и начал тратить деньги. Никто, даже самый великий писатель, не может быть беден постоянно, час за часом, год за годом. Есть такая вещь, как послать искусство к чёрту. Именно это я и сделал.
Через неделю я немного протрезвел. Через месяц я стал уже очень трезв и захотел свою машинку назад. Я вновь захотел переносить слова на бумагу. Ещё раз начать с начала. Что-то сказать и посмотреть, было ли это правильно. Но у меня не было денег. День за днем я тосковал по своей машинке.
Вот и весь рассказ. Я не думаю, что это – очень искусное завершение, но это все равно - конец. Ключевая фраза такова: день за днем я тосковал по своей машинке.
Этим утром я вернул её. Теперь она стоит передо мной, я печатаю на ней, и это – то, что я написал.

(Переведено в 2013)