Глава 1. 4 Приют обречённых

- Входите же, - сказал я, отстраняясь. - Вы голодны? Устали?
Он снова подхватил саквояж и метнул его в дверной проём, угодив точно под вешалку. Шагнул сам и с любопытством завертел головой, оглядывая моё жилище.
- Конечно, не дворец, - вздохнул я. - Чертовски убого и холодно. Но я здесь уже два месяца без малого, так что, видимо, жить можно. Зато очень красивый вид. Склон здесь понижается, обзор широкий, а место очень живописное.
Он засмеялся:
- У вас появились замашки клерка земельной конторы, Уотсон. Так значит, вы не против моего соседства? А вторая кровать здесь поместится? В таком случае, я принесу ещё кое-что из вещей — то, что я оставил в административном здании санатория, не будучи уверен в том, что вы позволите мне поселиться в столь интимной близости с вами. И найду того, кто поможет нам с кроватью. Не думаю, что это займёт больше часа.
Итак, он подозревал, что я его прогоню...
Кровать поместилась — хмурый служитель из санатория Фриц, ни слова не понимавший по-английски, ловко собрал и установил её в считанные минуты, едва Холмс продемонстрировал хрустящую купюру из своего кармана.
- Итак, - проговорил я, когда он ушёл, а Холмс, наконец, избавившись от верхней одежды, забрался на новоявленную кровать с ногами и уселся, прислонившись затылком к стене и устало прикрыв глаза, - Вы приехали, и этот факт игнорировать не получится. Насколько для вас важно было приехать сюда, я тоже, в общем, вижу... Вопрос: сколько времени вы собираетесь оставаться здесь?
- Вы гоните меня? - спросил он, не открывая глаз. - Позволили поставить эту кровать, но не хотите, чтобы я на ней залёживался?
- Вы останетесь вы здесь столько времени, сколько захотите, - сдержанно ответил я. - Я просто спросил.
- Я останусь до конца, - просто сказал он.
- До какого конца? - мой голос слегка осип.
- До смерти Мэри.
- Она не умрёт!
- Умрёт. - спокойно возразил он. - У неё кровоточащая каверна, окружённая острым воспалением. Кто из нас врач — я или вы? Непременно умрёт.
- Вам словно доставляет удовольствие повторять это, - едко сказал я.
Только теперь он открыл глаза и посмотрел на меня пристально.
- Не мешало бы и вам повторять это изо дня в день, Уотсон... Не мешало бы вам разучить эти слова, как театральную роль, зазубрить до навязчивости, чтобы они перестали вызывать у вас даже тень эмоции. Чтобы вы научились не бояться этих слов и спокойно относится к неизбежности смерти, потому что это совершенно не страшно.
- По-вашему, ожидание смерти жены — не страшно? - изумлённо переспросил я.
- А вы не ожидайте... Что вы так на меня смотрите? Это не качественный вопрос, а количественный. Люди смертны — или для вас это новость? Умру и я, и вы, и, разумеется, Мэри. Разные сроки — да, но что они перед вечностью? Из-за такой малосущественной разницы не стоит расстраиваться.
- Я к вечности, знаете, отношения не имею... - ошеломлённо пробормотал я, как и обычно, сражённый его непобедимым софизмом. - Мне как-то проще бы... Чтобы была рядом... долго... А получается, совсем мало... Меня вот это... расстраивает...
- Зачем же вы, - спросил он, приподняв бровь, - искусственно сокращаете отпущенное вам время? Ведь она пока жива, а вы словно пытаетесь пренебречь этим немаловажным фактом.
- Пытаюсь... пренебречь?
- Я уже виделся с миссис Уотсон, - сказал он, выговорив «миссис Уотсон» с некоторым усилием. - Она лишь сказала о вас: «Он понимает, что я скоро умру», - но за самим её тоном я почувствовал большее. А сейчас, глядя на вас, думаю, что это были не пустые опасения... Когда вам стало известно, что она безнадёжна? Сразу, как я уехал? И с тех самых пор вы изо дня в день копаете могилу, сколачиваете гроб и закапываете её в этом гробу в эту могилу, причём у неё на глазах? Ведь так? Ведь я не ошибаюсь?
- Холмс!
- Вас снова фраппируют слова, правда? А не то, что за ними стоит. А стоит за ними вот что: своей тревожной меланхолией вы отравляете своей жене последние месяцы её жизни. Себе — тоже, но у вас ещё будет время жить вне этих затянувшихся похорон. А у неё — не будет.
- Вы... упрекаете меня?
- Конечно. - спокойно кивнул он. - Вы возмущены? - он несколько мгновений молчал, вглядываясь в моё лицо, после чего покачал головой. - Нет, вы не возмущены — скорее, растеряны. Но всё-таки я вас задел. И, увы, мой друг, в мои планы входит задеть вас ещё сильнее. Мне кажется, этот нарыв нужно вскрыть, говоря вашим медицинским языком, пока он не вызвал общего гноекровия. Подождите меня одну минуточку. - он вышел в нашу маленькую прихожую и вернулся со скрипкой в чехле.
-Что вы задумали? - с беспокойством спросил я.
В его арсенале была одна музыка, действующая на меня странным образом. Он называл её «Сентиментальная сюита» и утверждал, что не имеет к её авторству никакого отношения, но, зная о его гипнотическмх способностях, я в этом сомневался — мне казалось, он нарочно «подвесил» меня на эту музыку, пользуясь терминологией его учителя гипноза - цыгана и врача Виталиса Орбелли. Потому что иначе, как гипнозом, я не мог объяснить то действие, которое она на меня оказывала — при звуках этой музыки, пронзительных, даже где-то дисфоничных, я начинал буквально задыхаться от сладкой, но совершенно невыносимой тоски. При всех усилиях мне ни единого раза не удалось сдержать слёзы. Меня словно выворачивало душой наружу — и в лучшие дни. А в моём нынешнем состоянии... я просто испугался.
- Холмс, - дрожащим голосом взмолился я, едва замочки чехла щёлкнули, - Только не «Сентиментале»! Бога ради, только не...
Но он покачал головой и взмахнул смычком. «А-а-а!» - закричала скрипка  голосом умирающей Мэри.
Теперь я знал, почему эта музыка всегда так трогала меня — это было предвидение, пророчество этой швейцарской осени, надвигающейся неотвратимо. Скрипка грустила о прошлом и страшилась будущего, громко жалела об уходящей жизни, о том, что не сказано и не будет сказано уже никогда. Срываясь со струны взлетала вверх нота отчаяния, и обрывалась, затрепетав в объятиях смерти. А человек внизу бился в своём мирке, как в клетке, пытаясь разможжить голову о стены, рвал себя зубами и кричал, кричал в голос, умоляя смерть вернуться за ним. И смерть вдруг начинала отвечать ему — нежным голосом любимой, словами утешения откуда-то издалека: «Я помню о тебе. Не бойся. Я вернусь за тобой. И вы опять воссоединитесь с той, что так тебе дорога. Она помнит тебя. Она любит тебя. Утешься!...»
Я не мог ничего видеть от слёз. Рыдания сотрясали меня, как предсмертные конвульсии, но в груди ныло так больно и сладко, словно и впрямь лопнувший нарыв источает гной, принося долгожданное облегчение.
Я наревелся до полного изнеможения, до того, что не мог уже прямо сидеть  в своём плетёном кресле и бессильно сполз в нём, до головной боли. И только тогда Холмс перестал, наконец, играть. Я услышал, как нижняя дека инструмента чуть пристукнула о стол, когда он положил его, и с трудом разлепил горячие распухшие веки.
- Задел? - спросил он тихо. Его глаза тоже не были сухими, я разглядел размазанную влажную дорожку через скулу к виску.
- За... дели... - я судорожно всхлипнул, втягивая в усталые лёгкие вкусную прохладу начинающегося вечера из полуотворённой створки окна, и вдруг поймал себя на том, что мне хорошо и спокойно настолько, насколько вообще возможно при моих обстоятельствах и, уж точно, насколько ещё не было ни разу с того самого дня, когда я узнал о болезни Мэри. Тревожные мысли притупились, чувство вины перестало садняще царапать за грудиной и разлилось теплом, меня сильно клонило в сон.
- Ох. Холмс, - изумлённо пробормотал я. - Как же мне это, оказывается, было нужно... Но вы... Как вы узнали?
- Очень просто, - серьёзно ответил он, ладонью чуть задумчиво поглаживая свою скрипку. - Мне это тоже нужно. Но, к сожалению, у меня нет другого знакомого скрипача с «Сентиментале» для меня... Ложитесь-ка вы, Уотсон, в постель. Ложитесь — вы очень сильно устали за эти адские месяцы... - он снова взял в руки скрипку.
На этот раз он заиграл немудрящую, но очень приятную мелодию, похожую на колыбельную, и под неё я легко и с удовольствием заснул. А когда проснулся, была глухая ночь, и сам Холмс тоже спал на своей узкой, кое-как втиснутой под окно кровати. Спал полураздевшись, беспокойно, то мыча, как от боли, то всхлипывая, то что-то бормоча неразборчиво, словно терзаемый ночными кошмарами. Я потряс его легонько за плечо. Он приоткрыл мутные глаза, вяло отмахнулся от меня рукой, перевернулся на другой бок и заснул, слава богу, покрепче и поспокойнее.