Два километра

В Вифлеем поехали на водителе, вытащившем нас с Масличной горы. Зачем мы на нее полезли после Гроба Господня? Мы там о гроб  кольца обручальные терли.  Люба разулась и икону поцеловала, лбом тыкалась в какой-то горячий камень. А тут сумерки уже на Масляничной горе, а мы в арабском квартале застряли. Разволновался я очень. За Любу на этой горе боялся. Она же красавица.
Тут на Хёндае появляется частник (в Израиле это редкость) и сажает на заднее сиденье. Говорит на английском, меня не понимает, только Любашу.
Поехали вдоль Старого города: величественного, жёлтого, как янтарный песок, похожего на пустынного исполина посреди мирного оазиса. Промелькнуло арабское кладбище с мраморными надгробиями и голубой вязью букв, послышались печальные крики муэдзинов. Вот из Яффских ворот выходят датишники с болтающимися пейсами, в блестящих хипстерских очках, с рыжими бисеринками родинок на руках, в чёрных наглухо застёгнутых в жару прямо до подбородка пальто, в круглых плотных шляпах а-ля семидесятые. Что-то энергично обсуждают на иврите, медные глаза блестят. У Сионских ворот при свете оранжевых фонарей стоит православный священник в чёрном одеянии, с полуметровым золотым крестом и в четырехугольном клобуке. Смотрит на нас, зевает. Тыкаю пальцем:
- Наши?
- Похоже, униат, - отвечает Люба.
Пока я осматривался, водитель Халед спросил у Любаши, что делаем завтра. А мы должны были в Вифлеем на автобусе поехать. Халед предложил свозить за шестьсот шекелей плюс всю автономию показать.
- Со мной блокпосты у разделительной стены легко проскочите. Я араб. А без меня будут обыскивать два часа.
Врёт, думаю, мы же русские, мы лучшие друзья палестинцев, а сам отвечаю через Любу, - переведи ему, двести шекелей, - надеюсь, что откажется, на автобусе дешевле в разы.
А Халед взял и согласился. Пришлось ехать с утра на его машине.
Сидим на двух скамейках одноместных возле отеля, такого высокого, что весь город из нашего номера виден. Ждём Халеда, завтрак в животах урчит. Еще и с собой на целый день прихватили.
Ждём-ждём, надоело маяться, хотел позвонить, но тут Халед появился на перекрёстке и замахал смуглой волосатой рукой из открытого окна.
- Миха, Миха.
Запомнил.
Всю дорогу, показывая то направо, то налево на возделанные зелёные поля, на ухоженные леса с трубками воды у каждого дерева, на рощи финиковых пальм, на песчаные глухие небоскрёбы, на развесёлые посёлки таунхаузов, Халед рассказывал:
- Это наша земля, арабская, палестинская, мы здесь всегда жили, мы здесь хозяева, здесь наши могилы, здесь ходили наши пророки.
- До евреев здесь была пустыня.
- Это наша, наша земля. Вот посмотри стену построили, - и ткнул пальцем на длинную разделительную дуру с колючей проволокой сверху. Такие конструкции в России провинциальные власти ставят вдоль проезда президента РФ, чтобы не было видно разрухи и безнадёги.
- Вы же ракеты пускаете.
Араб резко обернулся и сверкнул вороньими глазами, провел рукой по масляным кучеряшкам. Бедную машину повело в сторону. Переборов себя, Халед уставился на дорогу и вдруг спросил:
- Знаешь, как Масличная гора называется по-арабски? Джабаль-э-Тур!
Тут Любаша оторвалась от путеводителя по Вифлеему, поправила сиреневый платок, накинутый на длинные волосы и спросила:
- Тяжело вам, наверное.
- Да, да, когда-нибудь наступит день, - жарко и радостно ответил Халед, в поисках сочувствия посмотрев на мою жену, - вот я, из Саудовской Аравии. Арабы считают предателем, евреи понятно.., гражданства никакого, паспорта нет, одна справка.
- А как же ты лечишься? – перебил я.
- По еврейской социальной страховке.
Халед осекся и всю дорогу до блокпоста молчал.
Нас и вправду не проверяли. Он кивнул сквозь стекло красивым широкоплечим автоматчикам в беретах и с калашами, лениво посасывающим сигареты, и те вальяжно и спокойно махнули ему, мол, проезжай, старина, словно он ежедневно, как паром, по расписанию переправляет в Палестину русских придурков-паломников.
Халед должен был доставить нас к Храму Рождества Христова. Но мы сквозь сеть торговых улочек, где из бесчисленных лавок непобедимого китайского ширпотреба палестинцы что-то кричали нам по-русски (Путин, Москва, молодцы, кхарашё), выскочили на гранитный пятачок, забитый малолитражками и нырнули вниз по холму, чтобы вывернуть у какой-то лачуги с кондиционером, забитой шмотьём, разукрашенным яркими вьющимися арабскими узорами.
- Это что? Что за ерунда? Где церковь? – спросил я, хлопнув дверью.
- Buy, buy, must buy, - заискивающе заюлил Халед и направился к высокому седовласому хозяину магазинчика, приобнял его и сказал: «Хабиби»*).


*)Буквально «любимый» – приветствие на арабском.
- Оставь его, Мишенька, - бросила Люба, спускаясь вниз по ступеням в полуподвальное помещение. В сопровождении важного, но услужливого, хозяина-палестинца в жилетке и куфии мы стали ходить вдоль полок: православные иконы, католические витражи, серебряные крестики и серьги, нарды, кальяны, парчовые халаты, чеканные украшения, картины, резьба, бусики. Дрянь, одна дрянь. Откуда-то с задних полок Любаша вытащила подсвечник на девять свечей.
- Silber, Pure silber, - сказал почему-то по-немецки хозяин, - семьсот долларов, - и принес нам по стакану газированной воды из холодильника. От мягкой стылой воды, подкрашенной лимоном, ломило зубы. Пока мы пили, я рассматривал подсвечник. На нем были непонятные, замысловатые старинные знаки на неизвестном языке, возможно, и забытом, чем-то даже пугающие и в то же время притягательные.
- Странный подсвечник, - подумал я и сказал вслух – сто пятьдесят.
- Фри хандредз, - заспорил лавочник.
Я посмотрел на Любу. Она стояла рядом, поджав губы. Покупать мне, конечно, не хотелось, но сделка состоялась, мы вышли на улицу.
- Это не серебро, слишком дёшево, - говорю недовольно жене.
- Ты хоть понял, что мы купили?
- Подсвечник поддельный.
- Это ханукальные свечи.
- Что?
- Ну, Миша, как у нас пасхальные.
- Зачем тебе еврейский подсвечник? – но Люба ничего не ответила.
- В нашем положении все сойдёт.
- Ты еще в мечеть сходи!
- И схожу, - Люба приподняла брови, задрала подбородок. Обиделась что ли.
Хозяин и Халед подвели к нам палестинца, представившегося Ясиром. Он произнёс, что закончил Патрису Лумумбу и готов провести бесплатную экскурсию по Базилике Рождества Христова. До храма от лавки было тридцать метров. Я усмехнулся.
- Поддельное серебро поменяли на бесплатного гида, - Любаша засмеялась и подальше засунула в сумочку ханукальные свечи.
- Христианский базилик в Вифлеем, построен над яслями Jesus вместе с Гробом Господа и является главный church Святой Земли, - затянул Ясир монотонно, как аудиозапись, время от времени подбирая слова и переходя на английский. Мы медленно подходили к храму и при приближении постепенно задирали голову вверх, в небо, к православному (?) кресту.
Сооружение напоминало инженерный ангар с колокольней, и было сложено из известковых плит. Несмотря на внушительный размер, вход в него был столь мал, что приходилось нагибаться, чуть ли не вставать на колени, чтобы протиснутся в узкое отверстие и попасть внутрь.
С внутренней стороны глазу открывался высоченный закопченный зал, подпираемый тёмными, кажется, мраморными колоннами. Сколько их было, я не пересчитал, но два ряда шли параллельно, как широкое трёхполосное дорожное полотно. Зал был разделен на католическую и православную части (это нам шепнул Ясир). В отдалении, около противоположной стены высился алтарь, и если слева от него было довольно свободное место, то справа в еле заметное помещение (пещера рождества Христова) стояла плотная очередь. Базилика еще была закрыта, но очередь выстроилась на тридцать метров.
Пока мы разглядывали свод и осматривались по сторонам, Ясир что-то рассказывал, не понимая, что мы не разбираем его речи, делал многозначительные паузы и то и дело переходил на английский. Решив, что я совсем не знаю английского, он подолгу разговаривал с Любашей. Но когда я показал, что он ошибается, Ясир расстроился.
Вдруг он остановился на том самом свободном пространстве, находящемся слева от пещеры, и, погладив красной ладонью треугольный голливудский подбородок, прищурился, и как бы говоря, что знает, зачем мы приехали, покачав смоляной головой, сказал:
- Ясли Jesus справа. Мы подождем еще five минутс и going чёрный ход.
Как он собирался попасть в пещеру-ясли сквозь поток паломников – непонятно. Но мы вопросов не задавали, а сели у колонны и съели яйца с душистыми пшеничными лепёшками, прихваченными из отеля.
Рядом с нами бродил пегий голубь. В тишине по древней каменной плитке цокали лапки, иногда он останавливался и ковырялся под крылом. Мы просидели у колонны час, потом еще час и еще. Постепенно пространство вокруг нас заполнилось людьми разных национальностей. Проходили американцы с бейджиками, небритые статные черноволосые болгары, низкие, узкоглазые японцы с диктофонами, чернокожие эфиопки в розовых покрывалах и белых гетрах с красными пионами в волосах. У всех  были местные проводники или гиды. Время от времени гиды брали подопечных и уводили за пещеру, откуда паломники не возвращались. У Ясира попасть с чёрного хода не получалось. Он делано возмущался, воздевал к своду глаза, размахивал руками, спорил с охраной и другими провожатыми. Он несколько раз приподнимал нас, но раз за разом сажал на место. Охранники в голубых рубашках не пускали. Тогда Ясир взял длинную парчовую ленту и перекрыл очередь, подведя нас к общему входу в ясли.
В узкую, тесную щель в полу Базилики стремился поток верующих. Это были православные паломники: измученные, уставшие от духоты, выстоявшие многочасовую очередь, пропустившие не одну организованную группу.
Мы стояли с Любашей над щелью и думали, что делать. Надо было спускаться вниз, как в воронку, по округлым скользким потёртым ступеням. В эту воронку затягивало народ.  Поток не ослабевал, а усиливался, у щели образовалась давка, кто-то толкался и пихался, ругался и пёр без очереди, кого-то возмущенно оттаскивали. Когда Люба попробовала протиснуться, ее не пустили. Женщины закричали. Кто-то из мужчин оттолкнул жену к стене, и я заметил, как побелели Любины губы:
- Миша, - неслышно прошептала жена. Я больно выдернул ее из толпы за руку, и мы пошли к выходу, точнее к входу, потому как выход был за яслями младенца Христа, в которые мы не попали. Мы забыли о Ясире. Вышли на улочку. Люба села на плиты у входа и сняла косынку. Её волосы подхватил ветер, и они красными лентами заискрились под лучами жгучего палестинского солнца.
Подошёл Халед, мы час катались по Вифлеему. Продавцы ароматных лавашей прямо на улице умело вертели в руках тонкое тесто. Из окон болтались красно-чёрно-зелёные палестинские знамена. Грязные и оборванные детишки засовывали ладони в окна автомашины и требовали мелкую монету.  С холмов открывался потрясающий вид: лоскутное одеяло бараков, черепичные крыши, террасы, оливковые деревья, стрелы мечетей, христианские луковицы. Мы остановились. Люба достала из сумочки фотоаппарат и пощёлкала. Неожиданно она села на землю у переднего колеса и заплакала.
- Что с нами будет?!, - спросила Люба и посмотрела на меня.
- Всё нормально. Всё нормально. Надо просто проползти на коленях свои два километра.