Создатель. Повесть, глава 2. Редакция 02. 07. 2013

Англия, 1847 год

Когда неделю назад я прибыл в Ливерпуль, город показался мне мрачным серым муравейником. Теперь я привык к переполненному людьми порту, насквозь пропахшим рыбой докам и нескончаемым потокам грузов, сундуков и пассажиров. Одни приходят с моря и растворяются в бесчисленных улицах. Другие, как и я, приехали сюда, чтобы навсегда проститься с Англией.
Стрелки часов приближаются к часу пополудни. На дворе июль, но в комнате, где я вынужден проводить дни и ночи в ожидании отплытия к берегам Франции, пылает огонь в крошечном камине. Хозяин жалкого заведения, бог знает почему именуемого гостиницей,  возненавидит меня за подобное расточительство. Уже не раз он бросал на меня грозные взгляды, но так и не решился высказать свое недовольство джентльмену, заплатившему немалые деньги за столь убогое жилище. Ему грех жаловаться: я трачу его дрова, он экономит на моих обедах.
Конечно, не только любовь к теплу заставила меня в очередной раз проверить на прочность нервы моего гостеприимного хозяина. Я сжигаю письма. Пожелтевшие листы бумаги исчезают в огне, и лишь изредка мелькнет среди языков пламени неоконченная фраза или дата, написанная в уголке страницы. Я все бы отдал, чтобы забыть содержание этих писем. Но память упрямо хранит каждое мгновение, и я все еще вижу ровные строчки уничтоженных мною посланий.
«25 ноября 1668 года
Дорогой мистер Крофорд!
Для начала разрешите поздравить вас со столь знаменательным событием! К сожалению, письмо с приглашением на свадьбу не застало меня дома. Целый месяц я вынужден был скитаться по стране в поисках затерявшегося племянника моего почившего клиента. Вообразите радость, которую испытал бы этот молодой человек, узнай он, какое огромное наследство оставил ему дядя… Впрочем, пусть мои каждодневные тяготы не утомляют вас.
Когда я вернулся, супруга рассказала мне, что ее кузина Катрина фон Грехам вышла замуж. Узнав, чью фамилию отныне будет носить это прелестное дитя, я испытал настоящий восторг! Невероятно лестно сознавать, что теперь мы с вами в определенном смысле родственники.
Я всегда говорил вашей бабушке, как ей повезло, что судьба подарила ей такого замечательного внука. Я был свидетелем того, как быстро пришли в упадок дела этой несчастной женщины, так внезапно лишившейся единственного сына. Ваше возвращение в семью стало для нее настоящим чудом. Вы смогли вернуть былое величие благородной фамилии Крофорд, и не найти на свете лучшей партии для нашей милой Катрины.
Мой младший сын Артур очень ее любит и, конечно, жалеет, что не сможет теперь так же часто проводить счастливые часы в ее обществе. Мне кажется, он тайно влюблен в нее. С детской непринужденностью он заявил, что вы украли у него величайшую драгоценность. И я пообещал ему (надеюсь, вы простите мне эту вольность), что скоро, возможно, у него появится маленький кузен или кузина. И получил ответ, что если у вас родится дочь, он непременно на ней женится.
Я слышал, вашей молодой жене в последнее время нездоровится. Надеюсь, это не омрачит первых месяцев вашей совместной жизни, и вскоре в вашем доме зазвучит детский смех.
Искренне ваш, Чарльз Микобер.»
О, добрейший мистер Микобер! Милый старик, способный даже в таком человеке, как грозная миссис Крофорд, увидеть несчастную женщину. Конечно, в разоренном замке с почерневшими от копоти стенами и неухоженным садом, покинутая слугами, презираемая родовитыми соседями, она вызывала жалость. И что же, как не жалость, стало причиной тому, что однажды я откликнулся на ее призыв о помощи? Я вошел в дом человека, которого ненавидел с самого детства. Я принял фамилию отца. И бесконечно выслушивал жалобы своей единственной родственницы на несправедливость судьбы, козни врагов рода Крофордов и лживые наветы завистников.
Быть может, не сразу я понял, до чего малодушным был мой поступок. Разве не предал я память своей матери – женщины, показавшейся этим высокородным господам слишком ничтожной, чтобы позволить ей войти в дом на правах хозяйки? Несомненно, да. И даже в тот день, когда бабушка узнала во мне черты своего сына, в моей душе шевельнулась мстительная мысль, что участь, постигшая эту семью, является справедливой карой за все их прегрешения. Я почти не обращал внимания на рассказы миссис Крофорд о том, как погиб мой отец. И сейчас я не вполне уверен, был ли это несчастный случай, или же он пал жертвой политических интриг. Как бы то ни было, вскоре окружающие забыли о темном прошлом этой семьи.
Однако жизнь быстро постаревшей миссис Крофорд будто совсем остановилась. Не всегда она осознавала, где находится и кто перед ней. Так же случилось и в тот день, когда я, измученный одиночеством и нищетой, появился перед опустевшим замком. Она назвала меня именем отца, и я вздрогнул. Я знал, как зовут этого негодяя, но даже во сне не мог представить, что когда-нибудь буду носить его фамилию. И чем дальше развивалась душевная болезнь бабушки, тем чаще я слышал ненавистное имя, тем больше мне хотелось вновь остаться одному и навсегда покинуть этот дом. Но… Катрина.
Я был счастлив, когда она согласилась стать моей женой. И побоялся, что эта женщина-ребенок, которую пугала сама мысль о бедности, не захочет связать себя узами брака с нищим. Все недолгие пять месяцев своей замужней жизни она не подозревала, что супруг ее – тот самый мальчик, что когда-то робко протянул ей маленькое зеленое яблоко.
Бабушка, Чарльз Микобер, Катрина и десятки других людей. Их имена вслед за хозяевами обращаются в пепел, пока я, живой и невредимый, стою перед камином и вспоминаю то, о чем давно должен был забыть. И радуюсь, что все они ушли задолго до того, как я узнал свою главную тайну.
Последнее письмо, где праправнук Чарльза Микобера Артур выражает сожаление о моем скором отъезде, касается горящих поленьев, и я вдруг понимаю, что уже более получаса не двигаюсь с места. Тряхнув головой, прогоняю ненужные мысли и подхожу к распахнутому настежь окну.
Доносящийся с улицы шум, который я с легкостью игнорировал, погрузившись в воспоминания, наваливается на меня всей своей тяжестью. Слышится лай собак, крики рабочих и веселый гомон ирландцев, собравшихся целой толпой посреди небольшой площади у причала. Впрочем, толпа эта изрядно поредела с тех пор, как я в последний раз выглядывал из окна.
За прошедшие два часа маленький пароходик десятки раз отчалил от берега и пристал к пакетботу «Британия», который вот-вот отправится через Атлантику с грузом почты ее величества. На палубе этого огромного корабля уже столько пассажиров, что не верится, будто там поместится хотя бы еще один человек. Однако на пароходик продолжают из рук в руки передавать сундуки и коробки, ящики и корзины, саквояжи и картонки. И нестройной вереницей бредут по деревянному настилу многочисленные эмигранты. Кто-то ведет за руку ребенка, кто-то уже забрался на палубу и машет на прощание в сторону берега, получая в ответ сдавленные всхлипы и пожелания удачи. Этот рейс пароходика, разумеется, будет последним. Может быть, в следующий раз, когда «Британия» вновь уйдет в далекое плавание к Бостону, на ее борту будут те, кто сейчас остается на берегу. Пока же они с завистью смотрят на тех, кому посчастливилось покидать страну целыми семьями.
Среди таких счастливцев выделяется немолодая белокурая женщина, с паническим выражением лица прижимающая к груди сразу четверых так не похожих на нее рыжеволосых детей. Подол ее платья так черен, а лицо такое изможденное, что нет никаких сомнений – до Ливерпуля эти люди шли пешком. И остается лишь гадать, как смогли они добраться до порта с таким количеством вещей. Женщина сидит на большом сундуке, а у ног громоздится по меньшей мере пять корзин. Когда хватка материнской заботы немного ослабевает, дети начинают носиться по площади, и мать, зорко следящая за своим потомством, рассеянно покачивает одну из корзинок. Наверное, в ней тихо посапывает еще один ребенок.
Через минуту к ней подходит высокий мужчина с длинными, висящими словно у обезьяны, руками и спутанной гривой рыжих волос. Вслед за ним к семейству присоединяется старшая дочь – девушка лет шестнадцати в потрепанном сером платье и съехавшим набок платком, из-под которого выбиваются соломенного цвета кудри. Ей единственной из всех детей досталась внешность матери. Может быть, именно поэтому она так нежно прижимается к отцу.
Вдруг, будто кто-то толкнул ее в бок, она подскакивает на месте и кидается прочь от родных. Ее маленькая фигурка быстро двигается среди моря спин, а родители, кажется, даже не замечают исчезновения дочери. Мать все так же баюкает младенца в корзине, отец помогает какому-то мужчине занести на пароходик огромный ящик. Девушка тем временем пробирается через толпу и останавливается у лежащего на земле узелка из старых покрывал. Она наклоняется и подбирает выпавшие из порванной ткани вещи. Потом помогает подняться женщине, обронившей этот нехитрый скарб. Та потирает лодыжку и сердечно благодарит помощницу. Девушка, застенчиво улыбаясь, отходит и бегом мчится обратно к семье.
Мать и сейчас не замечает, что дочь куда-то отлучалась. Должно быть, в этой семье старший ребенок давно уже считается взрослым человеком, а супружеской паре и без того хватает забот о маленьких непоседах. И когда дочь усаживается прямо на землю и кладет голову на колени матери, та ласково гладит ее по волосам и умиротворенно улыбается.
От этой трогательной картины из глубин моего прошлого всплывает далекое воспоминание о Шарлотте – единственном человеке, который всегда был ко мне добр и от которого веяло теплом. Человеческим теплом, которое не сможет заменить ни жар от раскаленного камина, ни палящее июльское солнце.
Не в силах терпеть щемящее чувство одиночества, я отхожу от окна и усаживаюсь в глубокое мягкое кресло. Как и всегда, когда разумом моим овладевает печаль, я ухожу из этого мира в другой, созданный моим воображением, памятью и мечтами. Туда, где одиночество становится не обременительным, но желанным и необходимым.
Я закрываю глаза и не размыкаю век, даже когда пальцы перестают ощущать шершавое полотно подлокотников. С долгожданным трепетом слушаю, как шум огромного города сменяется бархатистым шелестом крадущихся по песку волн. С упоением вдыхаю несравнимый ни с одним другим  запах океана. И наконец, когда разум мой окончательно прощается с реальностью, устремляю взор на бескрайние просторы Мозамбикского пролива.
Каждый раз я оказываюсь в одном и том же месте – ровно посередине между двумя холмами, уходящими далеко в воду своими пологими склонами. На карте не найти этого кусочка суши с белоснежным песком и бирюзовыми волнами, с разбросанными вдоль кромки воды ракушками и маленькими островками рифов, с яркой зеленью деревьев и бесконечным светом, который излучает, кажется, само небо. Рожденный фантазией берег, так похожий на настоящий. Здесь на небе нет солнца и облаков, в которых оно могло бы прятаться, нет звезд и луны. Но здесь я дышу, слушаю шорох волн и могу прикасаться к прохладному песку. Здесь, как и наяву, обладаю телом и пятью чувствами, данными любому человеку, и неизвестным шестым, данным мне природой ради шутки.
Этого места нет на карте. Я создал его, когда бесплодные поиски родственной души привели меня на побережье Африки. Полгода назад я пробрался по узкой тропинке вдоль склона и попал на чудесный берег, словно созданный для уединения и тишины. Я стоял и смотрел вдаль – туда, где вода и небо сливаются воедино; где посреди бушующего океана затерян огромный остров. Он притягивал меня, но я так и не решился откликнуться на его зов, словно боялся разрушить хрупкую иллюзию счастья. Он стал для меня несбывшейся мечтой, которую хочется воплотить в жизнь, но жаль потерять. А укромный уголок дикой природы стал воплощением этой мечты – прообраз моего собственного мира, куда не сможет пробраться никто.
Иногда я прихожу сюда и наслаждаюсь тишиной. Хотя звуки наполненного людьми пространства, к несчастью, нередко долетают до моего сознания. Вот и сейчас греза продлилась совсем недолго. В далеком Кобургском доке в Ливерпуле, прямо у окна моего номера рабочий порта по имени Мартин устраивает очередной переполох. Слуха моего достигает его пьяная брань и пошлая песенка, которую он исполняет безобразным сиплым голосом.
Я не хочу покидать прекрасный берег, но узнать, что на этот раз задумал вечный дебошир, все-таки придется. И если он вознамерился снова донимать хозяина гостиницы Дэвида Редли жалобами на холодный ужин и высокие цены «на эту дрянь», как он называет кулинарные шедевры местного повара, я предпочту прогуляться. Потому, оставив в кресле собственное неподвижное тело, я покидаю берег океана и перемещаюсь обратно в номер.
Лишь недавно я научился проделывать этот трюк, когда сознание стирает границу между душой и ее вместилищем, и никак не могу привыкнуть к этому ирреальному состоянию. Странно, лишившись телесности, продолжать ощущать вкус и запах, слышать звуки и чувствовать дуновения ветра – не кожей, не естественной плотью, а призрачной оболочкой, в точности повторяющей контуры моего собственного тела. Еще более странно видеть самого себя, застывшего, словно изваяние, с закрытыми глазами и недвижимой маской вместо лица. Наверное, именно так я буду выглядеть, когда судьба наконец подарит мне оковы вечного сна. Но пока я жив, а потому должен уделять внимание настоящей жизни.
А в окружающей меня действительности Мартин направил стопы к входу в гостиницу. Его худые ноги, едва прикрытые грязными остатками коротких штанов, заплетаются, а руки, сжимающие бутыль, беспорядочно взлетают в воздух. Он медленно подходит к обшарпанной двери отеля, и стоящие рядом матросы поспешно скрываются из виду. Этот отвратительный пьяница донимает половину порта своими выходками. За неделю, которую я провел в Ливерпуле, скандалист успел трижды подраться со стюардами с «Британии», дважды затевал потасовку с судовыми механиками того же корабля, и даже однажды пытался вызвать на бой офицера. Но излюбленной мишенью его неуемной жажды к побоищам остается мистер Редли. И хотя ему еще ни разу не удалось подобраться к желанной жертве ближе, чем на фут, он не прекращает попыток свести с ним счеты.
Не знаю, действительно ли причина этой ненависти в плохо разогретом черепашьем супе, в котором, если верить Мартину, не хватает только кусочков льда. Я лишь раз за все это время обедал, и тогда поданные блюда отнюдь не показались мне холодными. Но мои вкусовые предпочтения назвать нормальными не повернется язык. Остальные посетители, как я видел, тоже считают стряпню повара мистера Редли чуть не замороженной. Некоторые просили разогреть содержимое своих тарелок. И потом долго оттирали жир от собственных брюк, когда исполнившая просьбу официантка с такой силой швыряла обратно заказы, что половина подливок и супов выливалась на стол и колени клиентов. Однако никто из этих несчастных не набрасывался на Дэвида Редли с кулаками. Все они понимают, что эта гостиница, равно как и бар на первом ее этаже, находятся ближе всего к причалу. А так как постоянными едоками в этом баре являются, в основном, грузчики и рабочие порта, у которых так мало прав и времени на отдых, то они и не жалуются. Единственное исключение – Мартин.
Когда этот задира распахивает дверь в гостиницу, я возвращаюсь в тело и быстро спускаюсь вниз. У меня нет никакого желания наблюдать очередной акт этой бесконечной пьесы.
Пройдя половину пути по лестнице, останавливаюсь и прислушиваюсь. Справа от выхода – бар, куда только что зашел Мартин. Сейчас время обеда, и большинство рабочих находится здесь, а потому из-за двери доносится привычный гомон дожидающихся своих заказов посетителей. Но что-то в этом шуме не так. Он как будто нарастает и грозится вылиться наружу. Кажется, главный смутьян выбрал неудачный момент для бунта. Топот. Злобное чертыханье и звук удара. Затем скрип двери, и из проема появляется сначала голова Мартина, а потом и он сам со скоростью пушечного ядра вылетает из бара и падает у противоположной стены. Хохот толпы и дружное улюлюканье заглушают тихое бормотание сыновей мистера Редли, которые, махнув с досадой в сторону возмутителя спокойствия, возвращаются в бар и прикрывают за собой дверь.
Мартин с остервенением трет ушибленный бок, не сводя глаз с того места, где только что были его обидчики. Он долго бубнит что-то себе под нос, потом с трудом поднимается на ноги и, громко хлопнув дверью, выходит на улицу.
Выждав пару минут, я отправляюсь туда же. Распахнувшаяся дверь упирается во что-то мягкое, и слышится слабый стон. Я слегка тяну ручку на себя и боком протискиваюсь в оставшийся узкий проход. Первое, что вижу, оказавшись снаружи, - злобно сверкающие глаза Мартина. Если верить выражению его лица, он сейчас обдумывает, как бы побольнее меня ударить. Возможно, останавливает его от расправы только разница в росте: он не достает мне и до плеча, и если попытается ударить, вряд ли дотянется хотя бы до подбородка.
Какое-то время мы смотрим друг на друга, и мне вдруг хочется посоветовать ему не тратить время на такие глупости. Конечно, я выгляжу куда моложе и слабее самого Мартина и намного худосочнее великанов-братьев Редли, и это может внушить ложное чувство превосходства. Но мне хватит примерно двух секунд, чтобы любой из них свалился без сознания и провел в этом состоянии несколько счастливых минут. И я не желаю тратить время и силы на подобных типов.
Поэтому, когда мой храбрый противник сжимает кулак и дергает рукой в мою сторону, я медленно и лениво произношу:
- Не стоит.
Он резко останавливает занесенный для удара кулак и озадаченно смотрит на меня.
Я молча качаю головой и спокойно прохожу мимо застывшего в удивлении драчуна. За спиной слышится:
- Отомщу…
Не останавливаясь, поворачиваю голову. Мартин уже потерял ко мне интерес и с упорством барана смотрит на дверь в гостиницу. Со вздохом отворачиваюсь. Пока в мире есть такие, как этот упрямец, я отказываюсь признавать людей разумными существами.
Пусть прогулка не входила в мои планы, я спешу уйти как можно дальше от злополучной гостиницы. Быстрым шагом иду к причалу. Площадь опустела, лишь с десяток будущих американцев очередью выстроились перед трапом. Среди них уже замеченное мною рыжеволосое семейство. Мать держит за руку сынишку лет десяти, тот – младших брата и сестру. На руке женщины висит корзинка, откуда доносится характерное всхлипывание. Еще одна девчушка склонилась над этой корзинкой и трясет перед лицом ребенка самодельной куклой, скрученной из шерстяных носков. Никаких других вещей рядом нет – очевидно, весь их скромный багаж уже погружен на пароходик. Однако посадка оставшихся пассажиров затянулась – на борт «грузят молоко». Иными словами, пытаются впихнуть на трап сопротивляющуюся корову. Дети громко хохочут, глядя, как их отец и какой-то лысый толстяк уперлись в круп несчастного животного и из последних сил толкают его вперед. Смех раздается со всех сторон, и на моем лице тоже появляется улыбка.
Единственным, кого не трогает всеобщее веселье, остается девица в сером. Она стоит спиной к матери и смотрит прямо на меня. Вид у нее потерянный и какой-то озадаченный. Заметив, что я смотрю в ее сторону, она опускает взгляд и хмурит брови. Щеки ее краснеют, и она поспешно отворачивается. А мне остается лишь пожалеть скромницу – я не лучший объект вожделения для юных особ.
Дабы еще больше не смущать и без того пунцовую девушку, я поворачиваюсь к трапу и продолжаю наблюдать за мытарствами коровы. С грехом пополам ее удалось протащить вверх по настилу, но до палубы все равно остается добрых пять футов. Стоящие позади нее мужчины взмокли, а третий – тот, что тянет ее спереди за веревку – покраснел, как труба стоящей поодаль «Британии».
Окружающим надоело это представление. Смех утих. То и дело слышен недовольный шепоток. Дети, которым ежеминутно требуются новые развлечения, начинают капризничать. Среди общего шума раздается детский плач, по громкости готовый спорить с протяжным гудком пакетбота. Это кричит девочка, которая только что пыталась развлечь малютку в корзине. Уставшая мать отпускает руку сына и поворачивается к плачущей дочери. Что-то тихо говорит ей, и девочка, обиженно надув губы, скрещивает руки на груди и смотрит на родительницу исподлобья. Женщина тяжело вздыхает и продолжает успокаивать капризное дитя.
Тем временем младшие дети, почувствовав свободу, разбегаются кто куда. Мать охает и вдруг громко восклицает:
- Мэри!
Старшая дочь при звуке своего имени вздрагивает и, опомнившись, хватает пробегающего мимо братишку. Передает его в руки матери и кидается вслед остальным беглецам. Изловив всех, она встает рядом с матерью и как ни в чем не бывало смотрит в небо мечтательным взглядом.
- Мэри! – повторяет женщина, вновь привлекая к себе внимание нерадивой дочери.
Девушка неохотно отрывает взгляд от небосвода и смотрит на мать. Та протягивает ей монеты и отправляет купить леденцов, а затем, крепко сжимая руки младших детей, вновь поворачивается лицом к пароходику.
Я с интересом наблюдаю за тем, как девушка по имени Мэри, губы которой от обиды сжались в струнку, бредет за сладостями для своих братьев и сестер. Еще полчаса назад здесь шла бурная торговля, а теперь остались лишь единицы торговок, и все они скопились в дальнем углу площади под широким брезентовым навесом. Идти до него не меньше двухсот ярдов, и девушке эта прогулка явно не доставляет удовольствия. Громко стуча каблуками, она добирается до ветхого двухэтажного здания, возле которого измученные жарой продавцы прячутся от зноя. Подходит к сидящей на маленьком ящичке торговке, которая, обрадовавшись покупателю, вскакивает и с готовностью демонстрирует содержимое своей корзинки. Рядом почти нет людей, только пара покупателей стоит у соседнего лотка, да мужчина в потертом черном котелке и закатанными до колен штанами прогуливается туда-сюда и внимательно разглядывает всевозможные товары. Он останавливается возле продавца леденцов, и Мэри вдруг дергается и делает шаг в сторону. Отсюда не разглядеть выражение ее лица, но по тому, как быстро она расплачивается за покупку и возвращается к матери, можно сказать, что это соседство едва ли не напугало ее.
Тем временем торговка, корзина которой после прихода Мэри, видимо, опустела, вешает поклажу на руку, отбрасывает в сторону ящик, служивший ей стулом, и выходит из-под навеса. Неторопливым шагом она сворачивает за угол и скрывается в проулке. Те немногие покупатели, что были рядом, тоже уходят, даже вездесущий котелок больше никого не пугает своим любопытством.
На обратном пути Мэри так спешит, что платок окончательно сползает с ее головы и падает на плечи. Короткие золотистые прядки мерно подпрыгивают в такт ее быстрым шагам. Она несколько раз оборачивается, и судя по выражению ее лица, я не ошибся: девушка чем-то обеспокоена, и беспокойство это с каждой секундой нарастает, грозя перейти в панику. Целиком занятая своими мыслями, она не замечает, как добирается до места, где стою я. Проходит совсем рядом, и мне приходится посторониться, чтобы ее рука не коснулась моей ледяной ладони. Обычно холод моей кожи удивляет и даже настораживает нормальных людей, а лишнее внимание мне ни к чему.
Она подходит к брату, отдает ему сладости и снова оборачивается в сторону навеса. Мать открывает было рот, чтобы что-то сказать ей, но тут на палубе парохода появляется стюард, и взоры всех присутствующих обращаются к нему. Этот рослый детина с жиденькими вьющимися волосами останавливается рядом с трапом, упирает руки в бока и рявкает зычным голосом:
- Живее!
Мужчины, занятые борьбой с упрямой скотиной, подпрыгивают от неожиданности.
- Сам ее тащи! – толстяк, чья лысина блестит от пота, отрывается от своего увлекательного занятия и хмуро смотрит на стюарда.
Тот вытягивает руку и тычет пальцем в сторону спорщика:
- Мы и так уже задержались. Бросьте вы ее к черту!
Тут из-за спины стюарда появляется низенький мужчина с большим животом и моноклем, которым почти врос в его левый глаз.
- Что значит бросьте? – вопит он, глядя снизу вверх на стюарда.
Здоровяк как-то сразу становится ниже ростом, втягивает голову в плечи и опускает взгляд.
- Пропустите людей, а эту, - коротышка показывает на корову, - чтобы втащили сюда хоть на своих горбах!
С этими словами он удаляется вглубь палубы. Стюард, разом похрабрев, орет на оторопевших помощников:
- Быстрее, кому говорят! Да посторонитесь, дайте людям пройти!
Его негодование можно понять. «Британия» должна была выйти из гавани четверть часа назад, а последние пассажиры еще даже не взошли на ее борт. Теперь же, волей эконома (кто еще может так переживать за рогатое имущество?) они поднимаются по трапу, пытаясь аккуратно обойти корову и ее мучителей. Мэри было останавливается посмотреть, как продвинутся дела у ее отца, но мать не дает ей такой возможности. Она оставляет детей на попечение старшей дочери и отправляет всех в каюту. Девушка нехотя повинуется и подталкивает малышню подальше от трапа. Перед тем, как скрыться за лестницей, она еще раз бросает беспокойный взгляд на опустевший базар.
Как только все оказываются на палубе, толстяк и многодетный отец возобновляют попытки сдвинуть животное с места. Да только мужчине спереди, как видно, надоедает это бесполезное занятие.
- Да чтоб тебя! – он бросает веревку, хватается за рога и изо всех сил тянет их на себя.
Корове явно не нравится подобное обращение, и она упирается еще сильнее. Затем делает шаг назад и почти садится на рыжеволосого. Вскрикнув, тот отступает. Одной ногой он промахивается мимо края настила и, взмахнув руками, с громким всплеском падает в воду. Следом летит потерявшая равновесие корова.
С палубы парохода слышатся вздохи ужаса, а я едва сдерживаю хохот. Подобного следовало ожидать. Никогда не видел более бестолковых работяг! Теперь им еще предстоит выловить обезумевшую от страха корову и удирающего от нее пловца. Но наблюдать это зрелище – нет, увольте.
Я разворачиваюсь и смотрю в сторону гостиницы. Мартин сидит на земле перед входом и нервно барабанит пальцами по коленкам. Неужели ждет, когда в баре будет меньше посетителей?
Что ж, в номер возвращаться еще не время. Напоследок бросив взгляд на пароходик, я пересекаю площадь и выхожу на узкую мощеную улочку, ведущую к набережной.
В этот жаркий час она пустынна. Те из горожан, что не заняты с утра до ночи в доках, предпочитают проводить послеобеденные часы дома, где их не смогут достать вездесущие солнечные лучи. Да и к чему им, этим изнеженным аристократам, появляться вблизи порта? Они любят стучать тростями по гладким камешкам Лайм-стрит, вздыхать у витрин с ноттингемским кружевом и изводить гувернанток приказами затянуть туже корсеты и распушить без меры длинные шлейфы кринолиновых платьев. Им не хочется смотреть на просящих милостыню босоногих мальчишек. Не хочется видеть гнущихся под тяжестью мешков мужчин. Они приходят в ужас от одного вида кареты дезинфекторов, которых встречает одетая в траур женщина с младенцем на руках. Их мир – это роскошные гостиные в малиновом бархате и великолепные дворцы с высокими колоннами и причудливыми барельефами.
Я слишком много времени провел в обществе разодетых в пух и прах леди и джентльменов, и мне претит их ханжество и высокомерие. Но и здесь – среди фабричных трущоб – я чувствую себя неуютно. Я давно покинул мир нищеты и голода, но прекрасно помню ту озлобленность и безмерную жестокость, которые отличают его обитателей. Они без зазрения совести приставят нож к горлу богача, повинного лишь в том, что родился с нужной фамилией. И без промедления вцепятся друг другу в глотки за оброненный кем-то пенс.
Именно поэтому город больше всего нравится мне таким – тихим и безлюдным. Не сомневаюсь, будь я сейчас в Париже или Парме, мной овладело бы то же безразличие к мирской суете и людским страстям. Мне нужно лишь одно – найти одного-единственного человека, способного понять, что значит прожить двести лет в одиночестве.
Глубокие размышления вновь заставили меня забыть о том, где я нахожусь. Даже и не заметил, как ноги сами принесли меня к недавно открытому портовому складу – уродливый образец современной архитектуры, сложенный из стали, кирпича и камня. На мой взгляд, ливерпулианцы совершенно напрасно им гордятся. С тем же успехом можно назвать красивыми двухэтажные каменные дома величиной со спичечный коробок, в которых ютятся портовые рабочие.
Я не хочу любоваться этим убожеством, а потому сворачиваю с набережной в первый же проулок. В размышлениях прошло не более десяти минут, но здесь, вдалеке от помпезных центральных улиц, кажется, будто на город уже опустилась ночь. В первое мгновение, одурев от кисловатого запаха, я подумываю повернуть обратно. Однако продолжаю идти вперед. Через этот проулок проще всего выйти к пирсу Хэд, а от него – на улицу, ведущую на окраину Ливерпуля. В гостиницу лучше вернуться ближе к полуночи. К этому времени Мартин либо окажется мертвецки пьян, либо до того осточертеет местным грузчикам, что будет лежать у себя в коморке с подбитым глазом и без сознания. И в том, и в другом случае он не сможет устроить очередной скандал, и обитатели гостиницы проведут остаток дня в тишине. Но до сего счастливого момента мне придется бродить по улицам.
В этом переулке все кажется серым, даже бледно-желтые стены домов с наглухо запертыми створками перекошенных окон. Ни одна живая душа не встречает случайного прохожего у зияющих чернотой подъездов. То вздымаясь кривыми буграми, то проваливаясь в помойные лужи, дорожка петляет между нелепыми углами зданий и иногда становится такой узкой, что двое смогут пройти по ней лишь плечом к плечу. У редких фонарей на чугунных столбах стекла разбиты или отсутствуют вовсе. Из сточных труб под ноги льется мутная зеленоватая жидкость – единственный признак того, что в этих домах кто-то живет, и причина невыносимого смрада, царящего в бедных кварталах.
Дорога упирается в угол невесть откуда взявшейся здесь заброшенной фабрики. Здание тоже приспособили под квартиры – из окна по правой стороне свешивается и тянется к дому напротив длинная веревка, на которой сушится одинокая простынь. По другую сторону бывшего завода окна отсутствуют, узкий проход заканчивается тупиком, а вдоль него разбросаны прогнившие трубы, дырявые ящики и другой никому не нужный хлам. Между кучами мусора слышны шорохи – должно быть, крысам здесь много уютнее, чем людям.
Вдоволь налюбовавшись скрытыми от посторонних глаз прелестями Ливерпуля, я сворачиваю направо и через несколько шагов выхожу на широкий, вычищенный до блеска бульвар, по которому, как утверждают горожане, недавно проезжал на открытие нового склада сам принц Альберт. Как же велика разница между этим ослепительным сиянием и мраком трущоб! Благодарение судьбе, что завтра многие мили бурного водного пространства отделят меня от этой страны и творящегося в ней хаоса.
С минуту я не двигаюсь с места. И даже сильнее, чем прежде, радуюсь, что вокруг ни души. Попадись на моем пути какая-нибудь кокетка с ангельскими глазками и дорогими перстнями на изнеженных пальчиках, одним коротким презрительным взглядом я стер бы с ее лица жеманную улыбку. Впрочем, с не меньшим отвращением встретил бы я и боязливые ужимки простушек.
А вот, кажется, и первый желающий разрушить мое уединение. За спиной раздаются шаги. Со стороны причала кто-то идет, а скорее – бежит. Я оборачиваюсь и с удивлением обнаруживаю, что это не кто иная, как Мэри семенит по тротуару, все время спотыкаясь и вертя головой, словно выискивая кого-то на пустой улице. Это кажется странным – разве не должна она сейчас стеречь братьев и сестер в каюте третьего класса «Британии», пока ее мать ухаживает за насквозь промокшим супругом? Безусловно. Однако же вот она – все быстрее и быстрее идет по дорожке, беспокойно оглядываясь и будто прислушиваясь к чему-то.
Не дойдя до меня нескольких шагов, она резко останавливается и абсолютно пустым, бессмысленным взглядом смотрит куда-то под ноги. Потом, будто ее озарила внезапная догадка, вскидывает подбородок и – я даже не успеваю подумать, что все это значит – скрывается в проулке, который я только что покинул.
Столь необычное поведение сумело вызвать давно забытое моей душой любопытство. В самом деле, что может заставить девушку, все близкие которой вот-вот покинут берега Англии, вдруг свернуть в подворотню, где и взрослый мужчина будет чувствовать себя беззащитным ребенком?
Не удержавшись, я следую за ней. Я не хочу напугать ее, потому иду медленно и как можно тише. Звук моих шагов тонет в шорохах, которыми в эту минуту наполнен грязный переулок.
Наконец, я вижу Мэри. Она стоит под бельевой веревкой и заглядывает за угол, в тупик. Я останавливаюсь в тени дома и стараюсь ничем не выдать своего присутствия. В этот момент она оборачивается и прижимается к стене. В ее глазах невообразимый ужас, рот перекошен от страха, а по щекам текут слезы. Что могло ее так напугать?
В поисках ответа я закрываю глаза, на мгновение проскальзываю по моему иллюзорному берегу и, наконец, перемещаюсь туда, где кроется причина странного поведения этой девушки.
Сначала я вижу потерявший форму леденец, который выпал из помятой корзинки. Она лежит рядом в зловонной луже, а ее хозяйка буквально вжата в стену мускулистыми мужскими руками. Девушка бессвязно мычит и отчаянно сопротивляется, как попавшая в силки маленькая птичка. Рот ее закрыт грязными пальцами обладателя черного котелка. Другой рукой он приставил длинный охотничий нож к животу своей жертвы и медленно, играючи разрезает одну за другой тонкие веревки тугого корсета. О дальнейших его намерениях догадаться нетрудно.
Гнев такой мощной вспышкой взрывается в моем сознании, что я едва успеваю сдержать желание убить на месте этого ублюдка. Моих способностей даже в этом теле вполне хватит на то, чтобы подонок врезался в соседнюю стену и размозжил себе голову о кирпичи. Но я не позволю эмоциям одержать верх. Слишком долго я скрывал свою сущность и не могу в одночасье разрушить все.
- Поверь, сейчас тебе будет гораздо больнее, чем ей, - вслух произношу я, хотя прекрасно знаю, что он меня не слышит.
Не проходит и секунды, как я открываю глаза и срываюсь с места. Два шага отделяют меня от угла, где прячется Мэри, как вдруг она отрывается от стены и сворачивает в тупик.
Опешив, я останавливаюсь и провожаю ее взглядом. Даже злость в моей душе немного поутихла. Я не спрашиваю, как она узнала о том, что задумал этот негодяй. Но что она делает сейчас? Неужели собирается справиться с крепким мужчиной с ножом в руках? Бесспорно, храбрый, но до чего глупый поступок!
- О, ты хочешь присоединиться? – слышится грубый мужской смех. Негодяй, похоже, предвкушает славный пир. Пора с этим покончить.
Сворачиваю за угол. Мэри стоит спиной ко мне, вытянутые вдоль тела руки отчаянно дрожат, ладони сжаты в кулаки. Вторая девушка в разодранном платье лежит на земле без движения. Наверное, лишилась чувств. Насильник повернулся к Мэри, сладко улыбается и пальчиком манит ее к себе. Ни тот, ни другая меня не замечают.
- Убери… - начинаю было я. Но то, что происходит дальше, лишает меня дара речи.
Откуда-то сбоку, из кучи мусора вылетает длинный железный прут. Со свистом рассекая воздух, он летит в сторону мерзавца. Ухмылка исчезает с лица мужчины. В последнюю секунду он успевает отскочить, и конец прута, словно нож, разрезает его рубаху от плеча до пояса. Ткань моментально становится алой, и злодей, взвыв от боли, хватается за живот.
Пораженный происходящим, я не свожу взгляда с перекошенного болью лица. Лишь я один мог совершить подобное. Но к произошедшему я не имею никакого отношения.
Медленно, боясь разрушить прекрасное мгновение, поворачиваюсь к Мэри. Не сон ли это?
Глаза той, которую я искал столько лет, расширены от ужаса, а рот раскрылся в безмолвном крике. Она дрожит с головы до ног и пятится назад. Под ноги попадается корзинка. Девушка спотыкается и падает, угодив локтями в лужу. Даже не заметив, что платье мокнет в грязной жиже, Мэри продолжает ползти и неотрывно смотрит на пропитанную кровью рубаху. На мокрые щеки рекой льются слезы.
- Ах, ты… - мерзавец, наконец, заметил меня. Делает шаг в мою сторону, но тут же останавливается, будто врезавшись в невидимую преграду. По крайней мере, так это выглядит со стороны.
- Скажи спасибо Мэри, - тихо произношу я.
На мгновение в его глазах мелькает удивление, но ответить он не успевает. Быстрым движением я отшвыриваю его в дальний угол тупика. Слышится грохот падающих ящиков, и все стихает. Надеюсь, там он и останется навеки.
В наступившей тишине раздается звук, который я меньше всего ожидал услышать. Протяжный гудок разносится над Ливерпулем. «Британия» прощается с Англией.
- Мама!
Оборачиваюсь и вижу, как Мэри, которая уже успела встать с земли, скрывается за поворотом. Платок слетает с ее плеч, плавно скользит по воздуху и опускается к моим ногам.
Позади слышен тихий стон. Чудом спасшаяся девушка пришла в себя. Стыдливо прикрываясь остатками платья, она испуганно оглядывается по сторонам.
- Уходите, - говорю я.
Ни жалости к ней, ни ненависти к ее мучителю у меня не осталось. Теперь меня интересует лишь один человек. Подняв с земли платок, иду к причалу.
Найти Мэри не составило труда. На опустевшей площади она одна. Ее одинокая фигурка кажется совсем крошечной на фоне проходящего мимо пристани пароходика – того самого, что увез ее семью на «Британию». Корабль еще виден вдали. Он плавно скользит по водной глади, оставляя после себя лишь шлейф из черного дыма. А девушка, так легкомысленно сошедшая с палубы парохода, смотрит ему вслед. С каждым мгновением она все больше оседает на землю. И когда «Британия» превращается в маленькую точку, Мэри опускается на колени, прячет лицо в ладонях, и из груди ее вырывается протяжный стон, переходящий в сдавленные рыдания.
Внезапная радость от встречи, которую я так долго ждал, омрачена горем этого юного создания. Я слишком хорошо знаю, как больно терять близких. Что значит смотреть в любимые глаза, не подозревая, что в последний раз видишь в них свое отражение. Ее родные не умерли, но ушли навсегда. В бешеной гонке за счастьем они, как и все прочие, оставили в родных стенах лишь собственные тени. Мэри некуда возвращаться. У нее больше нет дома, куда могло бы прийти письмо обезумевшей от горя матери. Голодающая Ирландия не принимает обратно своих детей. Покупая место на «Британии», ты приобретаешь билет в один конец.
Я не могу найти слов утешения и просто сажусь рядом. Когда плач утихает, подаю ей носовой платок. Мэри не сразу принимает его. Долго смотрит на меня, и любопытство в ее васильковых глазах постепенно сменяется пустотой и отрешенностью. Она неосознанно опускает взгляд все ниже, будто погружаясь в сон. Наконец видит мою ладонь с зажатым в ней платком и касается моих пальцев.
Ее кожа теплая. Не обжигающая, не горячая. Теплая. Я так привык терпеть жар чужих рук, что это простое прикосновение вызывает улыбку. Неужели я действительно нашел ее?
Низко опустив голову, Мэри вытирает щеки и не замечает моего открытия. Бледное, почти фарфоровое лицо раскраснелось от слез, маленький вздернутый носик морщится, тонкие губы упрямо сжаты. Совсем еще ребенок. Должно быть, только сегодня она узнала, на что способна. Когда это впервые произошло со мной, я не был так напуган. Кажется, я вообще не понял, что делаю нечто необычное. С ней же все по-другому. Она намного взрослее, чем я в те далекие годы. Но все еще слишком юная. Поймет ли она меня? Поверит ли невероятной истории из уст незнакомца?
- Я могу узнать, как там твои родные.
Решение пришло само. Конечно, я еще никогда не перемещался так далеко, но почему-то уверен, что все получится. Должно получиться. Другого способа вызвать ее доверие нет.
Она поднимает широко распахнутые глаза и недоуменно смотрит на меня. Чтобы как-то подбодрить ее, я улыбаюсь. А затем смыкаю веки и переношусь на палубу «Британии».
Однажды праздное любопытство привело меня на этот корабль. Мне было интересно, так ли он хорош, как изобразил его художник на яркой цветной литографии, увиденной мной в конторе агентства в Лондоне. Если бы не тот счастливый случай, сейчас я не смог бы переместиться сюда.
Прежде чем спуститься в чрево судна, я осматриваюсь в поисках родителей Мэри. Но их нигде не видно. Наверное, они уже внизу, ютятся вместе с другими бедняками в длинной, напоминающей катафалк каюте с узкими деревянными койками.
К одной из таких кают я и подхожу. Дверь открыта. В помещении полно народу, даже на полу почти нет свободных мест. Многие страдают от качки, и лица их пугающе зеленого цвета. Но я не вижу здесь тех, кого ищу.
Обойдя несколько кают, я возвращаюсь к лестнице, ведущей на верхние ярусы. В конце длинного лестничного пролета железная решетка. Сейчас она открыта, и в проходе виден край платья.
- Прятки? Мальчик мой, что ты говоришь? Какие прятки? Милый, где твоя сестра? Где Мэри?!
Я подхожу ближе, и теперь мне хорошо видно побелевшее от страха лицо.
- Я думал, мы играем…
Малыш стоит перед матерью и нещадно трет нос.
- Но ведь она здесь, да? Она села на корабль вместе с вами?
В голосе женщины отчаяние. Мать, абсолютно уверенная в старшем ребенке, слишком поздно поняла свою ошибку.
- Джон! – она разворачивается и быстрым шагом проходит мимо дверного проема. Теперь ее скрывает стена.
- Дарина, милочка, ты же видела – эта корова меня чуть не утопила…
- Да будь ты проклят вместе со своей коровой! – супруга оторопевшего мужчины срывается на крик. – Она пропала! Понимаешь ты это? Ее нет! Она… она… - глухой стук прерывает пламенную речь.
Я поднимаюсь выше. Мать Мэри лежит, привалившись к стене. Муж склонился над ней, а дети обступили родителей – перепуганные и ничего не понимающие. Даже младенец в корзинке почувствовал, что случилась беда – его плач быстро наполняет коридор.
Я подхожу к нему и вглядываюсь в розовое личико. Ребенок совсем маленький, месяцев трех от роду. Он или она извивается в своей колыбельке и дергает крошечными ручками. Кулачки то и дело попадают по кукле, которой сестра пыталась его успокоить.
Убедившись, что никто не смотрит в мою сторону, я протягиваю руку к игрушке. Мои пальцы всего в дюйме от нее, но я никак не решаюсь сделать это. Еще ни разу я не пробовал перенести какую-либо вещь вместе с собой, и не уверен, смогу ли. Но разве у меня есть выбор?
Я был прав, кукла сделана из шерстяных носков. Колючая ткань касается моей руки, и контуры игрушки становятся размытыми, неясными, точно набросок будущей картины. Я любуюсь удивительным зрелищем, но меня прерывает шорох за спиной. Крепко сжав куклу, поворачиваюсь назад. Дарина поднялась с пола и шатающейся походкой идет к младенцу.
- Покормить… Надо покормить Джейн, - шепчет она чуть слышно.
Я ожидаю чего угодно – даже вскрика при виде летающего по воздуху предмета. Но ничего не происходит. Дарина не видит меня и не замечает, что всего в паре дюймов от нее находится игрушка ее дочери. Она поднимает ребенка на руки и начинает баюкать его, тихонько напевая и роняя слезы на тоненькое одеяльце.
И тогда я ухожу. Возвращаюсь на причал и долго сижу с закрытыми глазами. А когда открываю их, меня встречает переполненное восторгом лицо Мэри. Ее взгляд прикован к игрушке в моей руке. Кажется, она успела начисто забыть, кому принадлежит эта вещь.
- Как ты это сделал? – спрашивает она дрожащим голосом.
- Не знаю, - честно признаюсь я. – Мистификация, колдовство, обман – называй, как хочешь.
Я смеюсь, увидев, как она хмурит брови – ее явно не удовлетворил мой ответ. Но надеюсь, у нас еще будет очень много времени для долгих разговоров по душам.
- Я все тебе расскажу, - обещаю я.
Поднявшись на ноги, отряхиваю перепачканные брюки. Мэри отвернулась и смотрит на море. Вот она – причина, по которой будет сложно все ей объяснить. Она привязана к родным и скучает по ним. В ее душе, конечно, теплится надежда, что их расставание не вечно. Она не ведает, скольких еще потеряет в этой жизни. Не подозревает, как сильно отличается от обычных людей. Не знает своей главной тайны.
- Мэри, - зову я. Она поворачивается ко мне, и я подаю ей руку, помогаю встать.
Мы молча бредем вдоль пристани. Она не прерывает молчание, и я удивляюсь, как же легко она согласилась уйти с человеком, о котором совсем ничего не знает. Что это – наивность или нечто особенное, подобно моим мысленным путешествиям?
Наконец, шумный город остается далеко позади, дорога извивается между одиночными деревьями и редкими кустарниками. Я останавливаюсь и глубоко вздыхаю, прежде чем начать свой долгий рассказ, похожий на выдуманную кем-то сказку.
- Меня зовут Константин Крофорд. Я родился 25 ноября 1646 года.