мелофобия

***

Все в мире что-то ненавидят. Что-то страстно и жутко ненавидят, вгрызаясь в нелюбимые предметы взглядом и про себя молясь, чтобы эти предметы поскорее исчезли. Чтобы они растворились в окружающем пространстве.

Чтобы они больше не терзали душу и не выворачивали наизнанку.

Не мучили. Не раздирали. Оставили. Нелюбимые предметы, обведённые кроваво-красными контурами в личной тетради душевной ненависти.

У Джонатана Крейна нелюбимой стала музыка. Точнее, не просто нелюбимой – это было мягко сказано. Она стала страшной, уродливой в его глазах, губительной для его худощавого тела и злобной для истерзанной годами души.
Музыка. Чьи-то руки схватились за сердце и выводили кровавые ноты, рискуя жизнью. Отдавая себя тем, кто музыку восхвалял.

***

Кто-то любит рок. Кто-то слушает классику. Кто-то упивается ванильными песнями и глупыми стихами, положенными на бессмысленную мелодию.

Джонатан любил слушать тишину. Тишину с её бархатными руками и глазами, цвета сумерек. В тишине перед ним часто мелькали моменты его короткой жизни, длиною в тридцать пустяковых лет. Постоянные призраки – спутники тишины, то и дело появлялись перед ним. Призраки врагов, друзей... и любимой.

Любимой женщины, которая любила музыку. Всем своим трепещущим сердцем любила. И не знала о его ненависти к музыке – пронзающей, жуткой, которая заставляла не вовремя плакать, смеяться, отчаиваться, кусать локти.

Жуткое психоделическое явление. Но он ничего никому об этом не говорил. С каждым днём, с каждой прослушанной нотой, его тело худело, а кожа покрывалась преждевременными морщинами. Музыкальная болезнь – редкость в наши дни. Музыкальный страх, вплетающийся в эту болезнь невидимой, чёрной нитью – ещё более странное, редкое явление.

Но именно это явление коснулось Джонатана Крейна. Оно слепило глаза, поэтому ему пришлось купить очки в многократным усилением, чтобы идти по улицам и не падать, не путаться во тьме. Но, когда рядом звучала музыка, он хватался за сердце и молился, чтобы звук прекратился.

Затыкал уши, падал на колени и стонал. Скулил, подобно маленькому, брошенному щенку.

Бился в конвульсиях, как эпилептик. Пару раз его увозили в обычную лечебницу, пару раз – в психологическую.

Но любимая ничего не знала об этом – как он царапал стены и шептал, чтобы кошмары, связанные с музыкой, прекратились. Как он думал, что вот-вот умрёт и в полубреду, полузабытьи шептал искусанными кровавыми губами какие-то слова из забытых песен.

Как он чуть не задушил врача, когда тот пытался вколоть успокоительное мелофобу.

Как он хотел остаться в тихой психлечебнице навсегда. Но уходил благодаря своим деньгам и званию одного из лучших адвокатов города. Уходил, зная, что без него и без мелодии, включенной на ночь, его любимая не проживёт больше суток.

У неё была другая боязнь – иремофобия. Боязнь тишины, боязнь остаться без мелодии, которая терзала его сердце. И одновременно вызывала на лице вымученную улыбку – когда он видел лучики счастья в её глазах, то чувствовал себя мало-мальски счастливым. Измученным, но счастливым.
Как герой после подвигов. Вот только раны, оставшиеся после подвигов Джонатана – искусанные пальцы, разодранная ногтями кожа, временная потеря зрения… это не заживало. Это оставалось с ним и следовало за мелофобом, точно тень.

***

В первый раз он испугался музыки, когда ему было два года. Под музыку его старшая сестра упала с высокой лестницы в подъезде и…

Попала в больницу, а затем скончалась, не приходя в сознание. Мальчик тогда совершенно не понимал, что такое смерть.

Но, когда кто-то сказал ему, что близкий человек больше не придёт – в холодном и неприветливом родительском доме близка по духу мальчику оказалась лишь сестра – Джонатан зарыдал. И попросил выключить музыку, хотя никакой музыки в палате больницы не было.

Но в сердце осталась та пронзительная нота, на которой сестра, слушавшая плеер без наушников на полной громкости, ничего не замечавшая вокруг, упала. Хруст сломанных костей, раздробленных, смешавшихся в единую кашу.

Кровь… внутри, снаружи. Красная жидкость, заволакивающая окружающий мир. Красно-чёрный мир. Музыка. Мелодия, которая становилась то громче, то тише, но с каждой минутой подтачивала сердце юного Джонатана.

***

Сотня мгновений, сотня отрезков жизни. Уход отца из семьи, отравление матери, самоубийство сумасшедшей няни – всё происходило под музыку. В школе, в институте издевательства и насмешки проходили под симфонии Бетховена.

Его уводили на задний двор школы|института и заставляли слушать эти симфонии… и казалось, что в смехе одноклассников|однокурсников, в их резких движениях, в их побоях, в их жестоких, стальных словах… везде было явление, которое Джонатан возненавидел больше всего.

Чьи-то руки хватались за сердце и молились о пощаде. Чьи-то руки посинели и похолодели, словно в них застыла кровь. Призраки композиторов, ноты, раскиданные по полу, занятия с репетитором по игре на пианино…

Это были отрезки жизни, которое соединились в одну прямую линию. В линию, которой должен был стать пульс.

- Джонатан, что с тобою? – как то спросила любящая женщина, накручивая его поседевшие волосы на палец.

- Ничего. Со мной – ничего…

А музыка била его по ушам. Музыка изрезывала тело. Музыка заставляла сердце содрогаться.

Но, глядя на лицо любимой женщины, он пытался бороться со своими страхами. И никогда не знал – что окажется сильнее. Любовь или стремление избавиться от навязанной песни – каждый день одной и той же, звучащей в комнате, наполняющей окружающее пространство.

Когда рушилось личное пространство Крейна, и он сходил с ума. Потихоньку катился с лестницы, сжавшись в комочек, бившись в конвульсиях.

***

- С тобой всё хорошо? – противным голосом спрашивает репетитор в очередном кошмарном сне, вызванном музыкой.

- Всё хорошо… - шепчет Джонатан, а сам хочет вонзиться ногтями в кожу преподавателя, чтобы тот больше не заставлял его убивать самого себя.

Тогда он поддался ощущению. Когда репетитор попросил заново сыграть большой кусок «Лунной сонаты», сердце мальчика не выдержало и толкнуло его. «Либо он, либо я…» - прошептало маленькое сердечко, глядевшее на мир из-за решёток грудной клетки.

Сердечку стало тесно, оно захотелось вырваться из груди. Дыхание Джонатана стало прерывистым и резким. Тело покрылось склизким, холодным потом.

- С тобой точно всё в порядке? Давай, я тебе покажу, как следует играть… - с этими словами репетитор притрагивается к клавишам. А мальчик бросает на него уничтожающий взгляд и, шепча: «Ты сам выбрал себе судьбу...» с воплями набрасывается на преподавателя, который не успевает и глазом моргнуть, как оказывается на полу, среди разбросанных, смятых бумажек с нотами.

Они борются – взрослый человек с виду сильнее ребенка, но дьявольская, взбунтовавшаяся сущность этого мальчика переворачивает всё с ног на голову. Руки, худые, с выступившими синеватыми жилами, стискивают горло хрипящего, из последних сил зовущего на помощь мужчины.

В глазах Джонатана наслаждение и болезненное торжество – победа. Наконец-то. Победа над музыкой, которая почему-то всё ещё играет в его голове. Противная… ничего, она задохнётся. Вместе с репетитором.

Крейн высовывает из кармана маленький перочинный ножик, подаренный ему единственным другом, недавно умершим под Свадебный марш – его взбалмошная мамаша вновь выходила замуж, а жених, на что-то смертельно обидевшись, забил мальчика до смерти. Под музыку, когда растерянные гости с ужасом смотрели драку, но даже не пытались ничего сделать.

А подвыпившая мамаша смеялась, запрокинув голову назад, с растрёпанными волосами похожая на ведьму.

- Я отомщу… - стиснув зубы, шептал Джонатан и чуть было не плакал ядовитыми, кровавыми слезами, застрявшими в горле. У него начался новый приступ, судороги свели его тело. Но он во что бы то ни стало должен был довести дело до конца.

Заметив, что преподаватель больше не сопротивляется, он недовольно встряхнул его. Тот издал последний, сдавленный звук. Но и этот звук, показавшийся музыкой, нужно было остановить – Крейн быстро провёл по горлу репетитора сверкающей сталью. И, улыбаясь болезненно, рухнул на тело, что ещё содрогалось в агонии.

Всё было в крови. Полы, ноты…

Клавиши. Клавиши, к которым прикоснулась дрожащая рука мальчика. После того, как он пришёл в себя и понял, что наделал…

Джонатан пытался перерезать себе вены, а противная музыка всё не отпускала.

Никто не подумал на мальчика, испачканного кровью, израненного, едва спасшегося. На неизвестного преступника подали в полицию.

С тех пор Джонатану стало сниться изувеченная голова репетитора с выпученными глазами и перерезанным, исполосованным горлом.

Она хрипела, но пыталась петь. И, когда ей это удавалось, смеялась. Громко, неестественно и неприятно.

***

Сейчас перед ним стоял выбор – смерть любимой женщины и прекращение музыкальных каждодневных самоубийств, или… мучение в объятиях настоящего ангела, заставляющего его жить. Всё одно. Всё – самоубийство.
Но однажды, когда музыка стала особенно громкой, он, заткнув уши дрожащими руками, принялся шарить в письменном столе. На вопросы любимой он отвечал невпопад, яростно, резко. У него вновь начинался приступ музыкальной, страшной болезни, поглотившей всё его существо.

Он искал, искал и наконец нашёл… пистолет. И хищным, горящим взглядом посмотрел на любимую, которая оказалась слабее, чем его болезнь.

- Ты. Больше. Не сможешь. Меня мучить…

Музыка оборвалась, как только произошёл выстрел. Всё закончилось, приступы освободили страдающее тело. Головы, композиторы и прочая муть исчезла, освобождая личное пространство – долгожданная свобода, долгожданные крылья.

***

Но только тогда, когда Джонатан целовал её умирающее тело и слушал её последние всхлипы, смотрел на кровавые струи из её рта, он понял, что крылья эти сделаны из пепла.

Только сейчас, оставшись без своего главного страха перед музыкой, он понял, какой страшной, какой поглощающей, может быть тишина….

А голова репетитора в воздухе по-прежнему горько смеялась, предлагая обезумевшему больному яд.


Как правильно? (не обязательно)
Поделиться…