2-

-2-
***

Проносилась жизнь, нервно кололо кончики пальцев. Проносилась жизнь, а девушка нервно глотала воздух и уже долгое время не возвращалась в страну белых озёр. Только бы новенький, который сел с ней и предложил дружбу, не узнал об этой стране. Только бы не сказал твёрдым голосом, как отец: «Малолетняя грязная наркоманка».

Иногда мне кажется, что вот-вот он узнает. Иногда… я слишком медленно говорю и смотрю в его сторону мутным взглядом. Иногда мне кажется, что реальные чувства противопоказаны людям, живущим в ирреальных мирах.

Поэтому остаётся лишь наслаждаться своей ирреальностью. Которая близко, которая предстала в виде симпатичного одноклассника. Ирреальность. Невозможность. Трудно дышать, всё перед глазами плывёт, все тело готово расколоться на тысячу мелких частей.

Когда парень говорил с ней, то улыбался очень искренне. Не так, как улыбалась сводная сестра – вымученно, будто бы каждый раз извиняясь за очередное обзывание в сторону героини.

Улыбался. А ей даже не дано было покраснеть – бледная кожа, замедленная реакция. И щёки – впалые, на которых даже красноты невозможно было разглядеть.

Ирреальность. Я героиня на героине. Не могу отличить реальность от происходящего в моей голове. Иногда мне просто кажется, что он улыбается мне. Парень, который не страдает от недостатка поклонниц. Не страдает. Это всё – просто бред.

Героиня на героине… рука в руке. Это бред. Снова бред. Он вызвался проводить меня домой, когда мне в очередной раз стало плохо. Проводить домой. Но дома у меня нет. Разве что на фоне белых озёр вставали воздушные замки.

Но даже там нет места для той, что не создаёт эти замки в реальности. Наслаждаться ирреальностью, ловить каждое движение губ новенького… дышать воздухом этих недо-свиданий, полуприкосновений. Что же мне ещё остаётся? Не царапать же стены дома от безысходности. Хотя я часто так делаю.

Новенький действительно заинтересовался ею – одинокой девушкой с пугающими прозрачными глазами, подёрнутыми плёнкой.

Он хотел больше всего стать художником. Художником, что нуждается в белой краске, в этих странных, торчащих прядях. Он красоту видел в интересном. Бледность кожи, пепельно-серебряные волосы, прозрачные глаза, губы с синеватым оттенком делали девушку альбиноской в его глазах.

Люди-альбиносы, непохожие на других, интересовали его больше всех. А в этой представительнице всё было интересно – глухой голос, похожий на шелест дождя, странная, кривоватая улыбка и медленное произношение слов.

Он очень любил желе. Он очень любил мелодии, которые, словно колыбельные, затягивают в мир иллюзий. Растянуто, медленно. Будто замедленная съёмка. Будто сон, который не хочет кончаться – какой-то маленький сонный бог-озорник нажал на паузу.

И девушка – сон. Наяву. И всё время казалось, что медленная съёмка прекратится. Всё исчезнет – впалые щёки, холодные руки, блеск в её странных глазах. Необходимо было хвататься за неё, как за соломинку, медленно плывущую по течению реки.
Или блестящую на фоне белого озера.

- Можно мне нарисовать твой портрет?

Это снова – ирреально. Это невозможно. Чтобы он рисовал героинового призрака, собственную тень. Снова глотаю воздух. Снова откладываю путешествие в страну белых озёр, чтобы только попросить его повторить свою просьбу.

- Что… ты… сказал… прости…
- Можно мне нарисовать твой портрет?

Медленный кивок. Это же… только сон. Это сон, сменивший белые озёра. Карабкаясь по стенам дома, изнывая от ломки, глотая воздух, я молила об одном: продлить мгновения той ирреальности, в которую я погрузилась с головой. Не верю ей, но в то же время без неё не могу. Это слишком.

Он рисовал, начиная с тонких линий. Она сидела на стуле и качалась из стороны в сторону – то откидывая голову назад, то наклоняясь вперёд.

Каждый раз художник боялся за свою музу – наклонилась так, что почти падала. Но никогда не позволяла себе окончательно свалиться, только улыбаясь болезненно и странно смеясь. Он тоже смеялся и продолжал рисовать, клянясь себе, что познает натуру девушки до конца. Альбиноска, которая любит почти-что-падать.

Он рисовал её на солнце, которое резало глаза, привыкшие к темноте. Но она, стиснув руки худые до хруста, молчала. Не как все стонущие натурщицы, которым то холодно, то жарко. Она терпела. Терпела через себя. Чтобы ей удалось взлететь в его глазах ещё выше.

Альбиноска с чёрно-белыми крыльями за спиной.

Никто больше не нарисует меня. Героиню на героине. Медленно умирающую и откладывающую визит в страну белых озёр, которая затянет меня навсегда. Затянет… но я молчу. Я терплю, глотая сухие, колючие слюни, которые режут воспалённый рот.

Солнце светит безумно ярко. И тепло… безумно тепло, хотя при одном взгляде на мою ирреальность меня бросает в ужасную дрожь. Покрываюсь холодным потом. Но терплю.

Если бы белые озёра окончательно отпустили меня, я бы терпела дольше. Я бы вытерпела сто портретов, чтобы моя ирреальность стала реальностью за мольбертом.

После рисования он впервые поцеловал её в бледные губы – очень легко. И очень больно для обветренных, искусанных губ, которых истерзал порошок цвета белого снега.

- Мы ещё встретимся, альбиноска. Завтра, за одной партой… спасибо, что не посчитала меня сумасшедшим и согласилась. Ты станешь моей музой, да? Хотя бы на время, если свободна…

Она кивает через несколько минут, опять с трудом воспринимая информацию. Свободна?! Она – свободна?!

Если бы девушка могла, она призналась бы во всём. Встала бы на костлявые хрупкие коленки, протянула руки и зарыдала.

Но оставалось кивать, ссылаясь на свой страх быть отверженной. Если ирреальность, последняя соломинка, оттолкнёт – что же станет с ней?

Белые озёра теперь никогда не покинут её.

Раньше страна белых озёр казалась мне спасением. Теперь… я бегу от неё со всех ног, падая, разбивая в кровь колени. Никому о ней ни слова. Иначе моя ирреальность исчезнет. Отпустит меня, а затем я полечу в страшную белую бездну.

Через несколько дней слухи донесли до него весть о стране белых озёр. Чужие уста, которые брызжут ядом. Ядовитые уста сказали, что девушка никакая не альбиноска, а просто… дальше звучало это страшное слово, которое парень просто не мог принять.

И просто не верил в это страшное. Не верил, когда снова и снова просматривал её портреты – на холсте и в реальности. Смотрел симптомы героиновой зависимости, находил сходства, но тут же выдумывал свои различия.

- Я нарисую свою картину… девушка из белого озера. Я нарисую тебя, назло всем твоим обидчикам. Они ведь могут оскорблять тебя просто так, из зависти, да?

- Да… ты… не… слушай…

- Я и не слушаю. Никого. И не вижу. Ничего. Я всё отрицаю, моя альбиноска на фоне белых озёр – руки крепкие боятся разрушить хрупкую фигуру. Каждое прикосновение причиняет боль девушке, чья кожа лопается, шелушится. Свои шрамы она закрывает плотной одеждой, что поздней весной стискивает, сжимает, словно оковы. Болезненный вдох. Срыв голоса.

Нужно терпеть. Стискивать руки, кусать губы. Терпеть. Бежать от страны белых озёр и чувствовать холодное дыхание смерти за собой. Терпеть, не говорить правду – побег от проблем, побег от себя. Стремление забыться.
Взлететь на белых крыльях, очерченных чёрным контуром.

- Альбиноска из белого озера… сумасшествие. Очередное сумасшествие, которое держит меня на земле. Сумасшествие, помогающее мне оставаться в реальности.

Запутавшись в художественных мирах, иногда он хотел выпить залпом краску, разъедающую нутро. Чтобы нарисованное счастье приблизилось к сумасшедшему гению, страдавшему от самого себя.

Теперь рядом было живое воплощение всех рисунков, не позволяющее ему уходить. Только вот он не знал, как плачет от боли во всём теле это воплощение, никому не рассказывая правды о стране белых озёр, что почти захватила.

Беспорядочные движения в пространстве. Танец, чтобы заглушить боль. Она попросила, чтобы парень нарисовал её в движении и позволил танцевать, кричать и прыгать до самого неба. Он думал, что всё это – для образа.

И рисовал девушку, танцующую на фоне белого озера. Вся правда, которая скользила около них, отразилась на зеркальном холсте.

Только вот они опять не хотели её разглядывать.