Пояс Фрейи

  Крайняя нитка двинулась в путь. Над второй, под третью, над четвёртой, под пятую... А всего ей предстоит преодолеть двадцать две. Главное, не перепутать последовательность, иначе придётся расплетать.
  Аудфрид представила: это она сама движется сквозь непроходимую лесную чащу, то пролезая под нависшими ветвями, то преодолевая  нагромождения стволов. А  раньше девочек, впервые испытывающих это, и впрямь заводили в лес. Когда первая клетка пояса закончится, та самая нитка ляжет в середину и затеряется для глаз.
Жёлтые, зелёные, синие, коричневые, красные. Цвета солнца, неба и весенней земли. Такие должны быть по сердцу богине Фрейе. Это ведь благодаря ей земля каждый год сбрасывает с себя снежную шубу, и новая жизнь, ликуя, тянется к свету.
   Из-за временно сооружённой перегородки, отделяющей уголок Аудфрид от остальной части дома, слышался смех сестёр и братьев, кашель бабушки. Но все шумы большого дома перекрывал властный голос матери, раздающей приказы дочерям,  младшим жёнам отца и работницам. Аудфрид не различала слов: слишком была поглощена рукоделием.
   Но как тяжело сидеть в одном положении! Девочка отложила в сторону работу, размяла затёкшие плечи. И это первый день, а всего ей предстоит провести здесь три. Снова взяла начатый пояс, взглянула на него с расстояния вытянутой руки: и впрямь незаметно. Даже для её глаз. А уж для того, кому  пояс предназначался в подарок – подавно. Да и как среди ниток, крашеных луковичной шелухой и охрой, различить ту самую? К тому же он не знает, Эйрик, хёвдинг из Готланда, что Аудфрид влюблена в него. Влюблена с тех пор, как  Эйрик останавливался на зиму у её отца Олафа Кнутсона.

***
   Аудфрид тогда шёл двенадцатый год, и она носила только холщёвую рубаху, которая делает мальчиков и девочек почти неотличимыми друг от друга. Эйрику исполнилось девятнадцать зим, и он уже владел боевым кораблём. Как случайно она узнала из разговоров взрослых, на счету молодого ярла было  восемь боевых походов. Это значит, что в первый он вышел, будучи её ровесником.
   А ещё Эйрик был очень красив: высокий, статный, широкоплечий, с длинным  мечом у пояса. Его волосы – гораздо ярче и гуще, чем у любой из подруг Аудфрид – растекались по широкой спине светло-русыми волнами. Глаза цвета фьорда в солнечную погоду беззаботно смеялись. Он подходил к дочерям и молоденьким работницам Олафа и каждой говорил ласковые слова. Те опускали глаза, румянец заливал их крепкие щёки. Потом он раздавал им дорогие подарки: той разноцветные стеклянные бусы, этой – беличью шкурку, иной – пару подвесок. Даже простых работниц не обошёл вниманием, вот он какой щедрый, Эйрик Вегардсон! А уж сколько мешков с подарками гость приказал оставить хозяину дома в благодарность за постой, об этом и говорить не приходилось. Чего там только ни было – и дорогие восточные ткани, и густые северные меха, и серебряная посуда…
   – А это тебе, красавица! – подошёл Эйрик к Аудфрид и протянул ей пушистый комок с блестящими глазами, завешенными серыми лохмами. – Его зовут Гарм, и он родом из Ирландии. Совсем ещё маленький, только позавчера прозрел.
Девочка чуть не задохнулась от восторга. Щенок извивался всем своим толстым и немаленьким по щенячьим меркам тельцем в попытке дотянуться языком до её рук. Тяжёлый! Она прижала подарок Эйрика к груди и блаженно зажмурилась, чувствуя растекающееся по лицу влажное тепло. Конечно, в доме у них было много собак. Но те считали своим хозяином отца, а этот пёс был подарен именно ей!
Счастье было таким внезапным и заливисто-оглушительным, что Аудфрид не обратила внимание на слово, которым Эйрик её назвал. А когда, чуть позже,  смысл его достучался до сознания, она очень удивилась. И долго повторяла его про себя, словно пробуя на вкус. Красавица… Никто никогда её так не называл – веснушчатую, худенькую, достающую макушкой до плеча матери.
   Эйрик остался у них на целый год. Он охотно объяснял Аудфрид, как надо ухаживать за малолетним Гармом, чья мать погибла в схватке с медведем. А когда щенок подрос, он начал учить его защищать маленькую хозяйку и выполнять её приказы. Нацепив толстый медвежий полушубок, Эйрик изображал свирепого шатуна, заставляя подросшего щенка валить себя в снег.
   Не сменилось и семи лун, как пушистый комок превратился в гигантского зверя, который, встав на задние лапы, возвышался над Эйриком на целую голову. Свою – не человечью! Его клыки внушали почтение даже остроухому широкогрудому Бьярни, лучшему охотничьему псу Олафа Кнутсона. Тот сразу, после короткой стычки, понял, что молодого пса ему подчинить не удастся. Гарм в свою очередь заглядывал в глаза своей хозяйки с таким обожанием, с каким на неё не смотрел даже младший братишка Хильдир, любивший её больше других сестёр. А ведь зубы Гарма без особого усилия могли перекусить ногу взрослого мужчины!
А потом был  праздник зимнего солнцестояния. Эйрик нацепил на себя страшную личину тролля и прыгал вокруг костра, призывая Солнце поскорее покинуть ложе сна. Люди говорили, будто весна в тот год и впрямь началась раньше обычного. Вот он какой, Эйрик Вегардсон! Аудфрид казалось: он не просто остановился у них на постой –  вдохнул новую жизнь в их дом.
   Когда следующим летом корабль молодого вождя удалялся от берега, и девочка смотрела ему вслед со скалы, ей мнилось: уменьшающийся в размерах  парус  – это душа дома, отлетевшая от него…  Надолго ли?
   – Не грусти, – успокаивала мать, – что толку горевать о том, кого всё равно не удержишь на суше? Он же викинг. Борта корабля для него – стены дома, а небо  – крыша над головой.
   Так значит, навсегда! – испуганной гагой заметалась тревога в её душе. Но ведь обещал же! Аудфрид невесело усмехнулась, подавляя недетский вздох, подошла к Гарму. С недавнего времени пёс, подаренный Эйриком, стал для неё самым близким существом на свете. Ей казалось, часть эйриковой души живёт в его подарке.
   – Пусть мать так считает. Ведь мы же знаем с тобой: он обязательно приедет, – говорила она, запустив пальцы в лохматый загривок своего всепонимающего слушателя.
И правда, как можно не вернуться в дом, с которым ты обменялся душами? В этом Аудфрид нисколько не сомневалась. Другая забота морщила детское чело. Что радости, если Эйрик вернётся, а  она для него по-прежнему останется всего лишь хозяйским ребёнком? Вот если бы ей за это время вырасти и стать красивой!

***
   Но прошло ещё два года, и к своей тринадцатой зиме Аудфрид оставалась такой же маленькой. Если и подросла, то на ширину детской ладошки, не больше. Лицо у неё было узкое и худое, с мелкими чертами – мышонок мышонком... Всего-то и красоты – одни глаза. Огромные, отороченные пушистыми ресницами. Не светлыми, правда, как у настоящих красавиц, а тёмными, но очень густыми и длинными. Озёра в окружении еловых лесов. Что скрывалось за их обманчивой прозрачностью, не ведал никто.
   А скрывалась за ней давняя, но только теперь получившая осмысленное выражение, мечта.
Подогрело эту мечту сказание дальней родственницы отца, жившей у них в доме. Она была немолода и к тому же вдова. Её покойный муж не оставил ей никакого наследства: всё отняли хирдманы соседнего ярла, напавшие на их усадьбу. Женщина спаслась чудом: пошла в то утро в лес за ягодами, а, вернувшись, застала на месте дома дымящиеся развалины. Она чуть не сошла с ума тогда. Но всё же смогла на попутном корабле добраться до усадьбы своего могущественного родича Олафа Кнутссона. Отец Аудфрид приютил несчастную женщину и расплатился с владельцем корабля. А потом он отомстил убийце её мужа.
   У Олафа работа её заключалась в том, чтобы присматривать за детьми своего благодетеля, собирать целебные травы и врачевать.
Как-то словоохотливая женщина рассказала детям о колдунье по имени Вандис, которая служит богине Фрейе и помогает влюблённым девушкам привораживать парней.
   – А ты сама обращалась к ней за помощью? – неожиданно для себя  спросила Аудфрид.
   – Я-то нет, но моя двоюродная сестра пришла к ней однажды.
   – И что? – встрял братишка.
   – Помогло, – вздохнула рассказчица и замолкла.
   – Он в неё влюбился? Но… почему ты так говоришь об этом, как будто произошло что-то плохое?
   – Влюбился-то влюбился.  Но лучше бы отвернулся и прошёл мимо.
   Дети замолчали, приготовившись к долгой истории.
   – Свадьбу сыграли, а через неделю конунг приказал собираться всем в поход. Корабль, на котором плыл муж моей сестры, попал в окружение к свеям. Муж моей сестры долго не давался в руки врагам. Уже все его сотоварищи были убиты или взяты в плен, а он всё стоял, держа меч в левой руке: правая, отрубленная по локоть, валялась на палубе. И свеи вокруг него падали мёртвыми. У достойных мужей принято даровать храбрым врагам жизнь и свободу. Что ж, те свеи тоже, наверное, считают себя достойными. Они отпустили храбреца на волю… Но перед этим поглумились над ним всласть: отрубили вторую руку по локоть и ноги по колено.
   Аудфрид покосилась на брата. Обычно не в меру шумный и шаловливый, Хильдир сидел тихо, и, казалось, даже весёлые веснушки на его щеках поблёкли. 
   – И что было дальше? – еле слышно спросила Аудфрид.
   – Он просил прикончить его, и правду люди говорят: это был бы не самый худший исход. Но враги без выкупа вернули его родичам то, что от него осталось. Как поступила жена, спрашиваете? А так и живёт с  обрубком по сей день. Сила заклинаний колдуньи Вандис такова, что разлюбить приворожённый не сможет уже до самой смерти. А как бросить того, кому перед жертвенником Фрейи клялась в  любви? Ухаживала за ним, как за дитём малым, просила братьев носить его каждый день к морю, чтобы окреп и оставил мысли о смерти. А потом наняла чужеземного лекаря, и тот приделал к обрубкам деревяшки. Ловко так приделал… Даже ходить научился и тянуть рыболовные сети, подцепив их крючьями. А уж в знании волн, ветров и морского дня с ним не может сравниться никто на несколько фюльков вокруг. Бывает, что ущерб, нанесённый телу, оттачивает способности разума. Понемногу его снова стали брать в походы кормчим. В боях хирдманы берегут его как зеницу ока, но добычи ему перепадает немало за многознание и мудрость. Люди говорят, память у калеки  такая, что хватило бы на несколько поколений.
   – Так значит, всё не так уж плохо, тётя? Почему же ты говоришь, что лучше бы ему подарили смерть? –  воскликнула Аудфрид.
   – Но как же с таким жить? – Неподдельно удивилась женщина. – А ведь живут вместе уже сколько зим и лет... Дети уже выросли.
   Аудфрид хотелось спорить с рассказчицей, доказывать, что раз человек с таким увечьем смог заслужить уважение среди воинов, сделать счастливой жену и оставить после себя детей, то всё не так уж и плохо. Но что толку спорить с тем, чья правда отличается от твоей?
   А вот Хильдир не усидел:
   – Так он по-прежнему ходит в походы? И люди доверяют ему свои жизни? Но это же здорово, что испытания не сломили его дух! 
   Тётка усмехнулась и потрепала мальчика по волосам.
   Весь день Аудфрид не могла заставить себя заняться делами. Пробовала ткать, но нитки перепутались, и пришлось расплести начатое изделие. Взялась за шитьё – и уколола палец, чего раньше с ней никогда не случалось.
   Рассказ тёти не шёл у неё из души. Ей и хотелось расспросить, где живёт колдунья, и было страшно… А если бы Эйрика постигла такая же участь, смогла бы она, Аудфрид, сдержать клятву? – стучалась в ворота разума настойчивая мысль. И, видно, отчаявшись, что эти ворота откроются, разбежалась и саданула в них ногой со всего маху: а не ворожба ли Вандис виновата в том, что  произошло с мужем той девушки? Ведь неспроста же тётка сказала: никому посредничество колдуньи даром не обходится. Что, если несчастье – непременное условие осуществления мечты? Нет, Аудфрид, конечно, не бросила бы Эйрика… И лекаря бы наняла, лишь бы он поверил в себя и заново научился жить. Но накликать на него несчастье? Нет уж, пусть лучше он никогда не смотрит в её сторону!
   – Ворожба здесь ни при чём. Видно, так  написано у моей сестры на роду, – развеяла тётя её сомнения.
   – Почему же ты сказала, что её помощь приносит несчастье?
   – Потому что ворожба Вандис обладает такой силой, что люди уже не могут  ничего поделать со своим сердцем. Как бы ни повернулась жизнь.
   – Но разве плохо, если люди любят друг друга, несмотря ни на что?
   Тётка усмехнулась:
   – Мала ты ещё.

***
   Гарм бежал впереди, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к внятным ему шорохам леса. Аудфрид замирала, душа её в этот миг  сжималась и подтягивала ноги. Душа ведь – тоже как отдельное существо, недаром она может жить и вне тела... Сейчас душа Аудфрид напоминала малыша, сидящего на высоком камне и опасливо смотрящего вниз на подбирающуюся к нему приливную волну.
   Пёс оборачивался к хозяйке. Можешь идти, – успокаивал собачий взгляд. И всё-таки ей было  не по себе. Каково же этой старухе Вандис, что живёт в лесу одна – всю жизнь, каждое мгновение! Правда, люди говорят, что она способна силой колдовства укротить ярость дикого зверя.
   Наконец сквозь плотную хвою показался яркий холмик, над которым поднимался столб дыма. Наверное, облепленная дёрном крыша полуземлянки, о которой рассказывала тётка.
Зайдя с северной стороны, Аудфрид заметила в одном из склонов холмика бревенчатую стену, а в ней – маленькую дверь, сколоченную из лёгких досок. Издали глядя на этот поросший малолетними ёлочками пригорок,  не догадаешься,  что в недрах его скрывается человеческое жильё.
   Гарм негромко оповестил хозяйку о приходе гостей, и дверь заскрипела…
   Ошарашенная явленным ей зрелищем, Аудфрид чуть не схватилась рукой за свой оберег.    Старуха была настолько безобразна, что девочке потребовалось разбудить в себе всю силу духа своих предков, столетиями бороздивших моря.  Иначе бы она закричала и побежала от этого места, не оглядываясь. Но она только побледнела, и рука судорожно стиснула  взъерошенный загривок Гарма.
   С острых скул хозяйки свисала, трясясь в такт шагам, сухая потрескавшаяся кожа.   Сморщенный рот сам собой раскрывался и закрывался, обнажая отвратительные пеньки зубов.  Спина же настолько согнулась под гнётом прожитых лет, что малорослая Аудфрид возвышалась над старухой на целую голову. Таким естественным казалось явление старухи из тёмной земляной норы; что  девочка неуверенно попятилась. Это же сама Хель, владычица мёртвого царства, к которой попадают все, окончившие свой земной круг от болезней, старости и голода! И как это чудовище служит богине любви и красоты Фрейе?
   – Что, потеряла дар речи? – проговорила старуха  удивительно молодым голосом. – Хоть и трудно теперь в это поверить, но я была куда красивее тебя. И мне не приходилось обращаться к ворожбе, чтобы кружить головы молодым вождям. Знаю, с чем пожаловала!
Девочка потупила взгляд. Она не стала спрашивать, откуда  колдунье ведомо это. Войдя в дом, Аудфрид огляделась: никаких лавок – их заменяли шкуры. Посередине земляного пола, обложенный камнями, теплился очаг – такой же, как у них в доме. В остальном это обитель мало напоминала человеческое жильё.
   – Ива обручий хочет склонить к себе клён доспехов, – проговорила старуха с многозначительной усмешкой. – А знает ли она, что даденное даром трудно удержать в руках?
   – Вот, возьми, –  девочка протянула старухе узелок с угощеньем. Ни золота, ни серебра та не брала за ворожбу, это знали все.
   – За подношение спасибо, но я говорю не про это, – покачала головой старуха. – Не я ведь даю, а Фрейя. Я только провижу её волю.
   – Что же я должна сделать для неё?
   – Богиня Фрейя добра и милостива. Но бывает, и она жаждет  крови, – продолжала старуха. – И это должна быть кровь не просто жертвенного петуха или быка, но существа, дорогого тебе…
   Аудфрид передёрнула лопатками. В спину будто залепили крепким снежком, и его прожигающий холод достиг кожи.
   – А как ты хотела? – прищурилась старуха. – Получить любовь, не отдав взамен самого дорогого, что у тебя есть?
   Девочка стала подниматься. Гарм лежал возле очага, и его глаза  дружелюбно блестели сквозь серые лохмы.
   – Вот почему последствия твоей ворожбы столь ужасны! – выдохнула  она. – Гарм, идём отсюда!
   Но пёс не пошевелился, только слабо махнул хвостом: что, мол, за глупости.
   – Да подожди ты,  – затряслась старуха в припадке беззвучного смеха. – Я же испытывала тебя. Человек, не дорожащий любовью более слабого существа, не достоин и любви  более сильного. Вот и он над тобой смеётся!
   – Ты горазда шутить,  – протянула девочка, возвращаясь на место. Более слабого, отметила она про себя. Это про Гарма-то, которого беспрекословно слушаются все отцовские псы?
   – Кровь можно взять хоть из собственной руки, – продолжала старуха, не обращая внимания на замешательство, в которое ввергла гостью. Лучше всего – в дни, когда впервые просыпается женская сила. Вымажи в ней нитку, вплети её в пояс и подари этот пояс своему Эйрику. Тогда он присохнет к тебе намертво. Но знай: пояс должен быть сплетён без всяких дощечек – только пальцами, и ты должна уложиться в эти самые дни! Только тогда он вберёт в себя твою пробуждающуюся женскую силу, когда ты успеешь его сплести и обвиться им три раза. Сколько тебе – одиннадцать зим хоть есть?
   – Больше…
   – Но судя по тому, что ты мала и худа, тебе ещё долго ходить в детской одежде. Что ж, ничего не поделаешь. Надо ждать…

***
   С того дня прошло ещё два года. Аудфрид уже отчаялась стать когда-нибудь девушкой. Хоть и не слыхала она про такие случаи, но вдруг её сглазили во чреве матери? Её сестра – двумя годами младше – и та уже носила поверх льняной рубашки длинный хангерок с двумя фибулами на груди, надевание которого знаменует переход из детства в девичество. А тело Аудфрид всё не хотело знать о своём предназначении. В пятнадцать зим она выглядела совсем ребёнком. Грудки только-только начали набухать. Разве Эйрик сможет на такую польститься? Только и надежды, что на приворотный пояс…Впрочем, и у матери грудь невелика, что не помешало ей выкормить пятерых.
   Как же она была счастлива, обнаружив сегодня утром несомненное свидетельство своего взросления! Как наслаждалась теперь вынужденным заточением в дальнем углу дома за перегородкой! Никто не должен видеть лица отроковицы, вступающей в новую возрастную пору. И сама она не должна казать лица солнечному оку и ступать по земле. Для всех домочадцев, для всего мира, для самого дневного света она считается на это время умершей. И та, что выйдет к ним через три дня –  будет уже другим человеком. Раньше отрокам и отроковицам, вступавшим в новую возрастную пору, даже имя давалось новое. Теперь этот обычай перестал быть обязательным. И это хорошо. По правде сказать, Аудфрид и не хотелось расставаться со своим детским именем.
    Первая клетка готова. Крайняя левая нитка пошла встречь лежащим в правой ладони. Первые ряды плетения – самые трудные. Нитки стянуты узлом, их нужно сперва расправить. Иначе можно перескочить через две кряду. Они толстые, шерстяные, лежат пучками по четыре каждого цвета. Пояс получится яркий, в косую крупную клетку. Вот уже наметилась и ширина – с пол-ладони. Как же сплести за эти дни пояс достаточной длины?
На третий день её заточения со двора донёсся пронзительный возглас младшего брата:
    – Корабль во фьорде!
    Аудфрид вскочила, бросилась к перегородке. Но словно чья-то невидимая рука остановила её, прижала к бревенчатой стене. Под рёбрами будто птица трепыхалась в клетке, била крыльями... Это ведь совсем необязательно корабль Эйрика, уговаривала себя девочка. Мало ли их – чёрных, с драконьими головами, под полосатыми парусами?
А вдруг с недобрыми намерениями? – точно поперечная нитка встала на пути непрошенная мысль. Вдруг там, на берегу, мужчины её рода уже нашли свою смерть от клинков незваных гостей?
    Показалось, прошла вечность, прежде чем она услышала за перегородкой радостные голоса домашних. Стало быть, с добром пожаловали гости… И ведь не спросишь, кто! Мёртвым любопытство не полагается.
    – Слышишь, сестрёнка! – вскоре услышала она шёпот Хильдира. – Знаешь, кто приехал? Эйрик хёвдинг, что подарил тебе Гарма. Он был в дальнем походе на острове… Столько всего привёз! Мне подарил лук со стрелами.
    Аудфрид молчала несколько мгновений, будто оглушённая известием. И всё же она нашла в себе силы  сердито шикнуть:
    – Тише! Или забыл? Со мной сейчас нельзя говорить.

***
    На следующий день Аудфрид должна была выйти из заточения и надеть хангерок. Но она всё отнекивалась, ссылаясь на недомогание... От ниток рябило в глазах. А Эйрик-то, как обмолвилась мать, даже не вспомнил про ту, которую назвал красавицей!  Ну, подожди же!
Это чудо, что она успела сплести пояс за эти дни. Она ведь почти не спала. Дожидалась, когда все в доме уснут, зажигала лучину и садилась за рукоделие. Несколько раз девочка обвязывалась незаконченным поясом –  для большей надёжности. У Эйрика не должно было остаться никакой возможности не полюбить её. Но как заставить его опоясаться? Поднести в подарок – сказать: в благодарность за щенка? Мол, заговоренный от неудачи? А вдруг он догадается, что это – приворотный?
    Она не могла и подумать тогда, что всё решится само собой.

***
   Как-то отец Аудфрид отправился на охоту, взяв с собой лучших хирдманов и Эйрика.
Через день он и его люди вернулись, держа носилки, сооружённые из жердей и веток. На них лежал человек в одежде, залитой кровью. Следом за ним шли двое хирдманов отца, неся большую серую собаку. Замыкали шествие двое работников, тащивших добычу – убитого медведя.
   – Хозяин леса помял, – пояснил Олаф, опасаясь называть медведя по имени. – Спасибо Гарму – отвлёк на себя. Сам еле жив…
   Нет, это не она зашаталась, узнав Эйрика. Это земля куда-то поплыла вместе с домом, с огромными соснами, стерегущими его, с фьордом и дальними горами...
   – Раны были опасные, крови много потерял, - услышала она сквозь гул в ушах. – Уже промыли и перевязали. Но даже если выживет, это плохой знак для вождя, не знавшего до сих пор поражений
   Только боги ведают, сколько усилий потребовалось девушке, чтобы мир перестал сползать в бездну.
   – Скорее! – выкрикнула она, - я знаю, как спасти его!
И столько решимости было в её голосе, что никто из взрослых воинов и охотников не вытаращился на неё с изумлением. Они поспешили внести раненого в дом и уложить на лавку, на которую им указала хозяйская дочь, казавшаяся ребёнком...
Одним рывком Аудфрид распахнула на себе шубу и сорвала с себя яркий, в крупную клетку, пояс.
   – Приподнимите его!
   Никто не спросил, для чего это нужно. Когда в охваченной  замешательством толпе находится человек, знающий как поступать, остальным ничего не остаётся делать, кроме как повиноваться.
   Она обвязала пояс трижды вокруг неподвижного тела.
   – Теперь уйдите!
   Ещё раз глянула на отца и его хирдманов, переминавшихся с ноги на ногу, и повторила:
   – Уйдите, если хотите, чтобы он выжил. И не спрашивайте, для чего это нужно.
   Когда дверь закрылась, Аудфрид склонилась над Эйриком.
   Это были не те слова, что она услышала от колдуньи. Откуда она узнала эти – не ведала. Должно быть, от самой Фрейи, незримо стоящей за правым плечом и шепчущей на ухо:

Живородящая сила
Лона земного, что в каждой
Иве обручий сокрыта,
Клёна доспехов коснись,
Гибкой обвейся змеёю,
В плоть уязвлённую влейся!
Листьям его и побегам –
Снова шуметь на ветру.

***
   …Гарм лежал у очага уже неделю. Он не откликался на имя и не ел. Нос был горячим и сухим. Сердце, однако, стучало ровно. Это внушало надежду. Должен подняться, сказал отец. Он из живучей породы. Хотя трудно сказать…
   Что до Эйрика, он-то выздоровел. Снова был весел и бодр. А что удивляться? Пояс, сплетённый любящими руками, обладает не только приворотной силой. Позавчера Эйрик подходил к Олафу Кнутссону с просьбой отдать ему в жёны дочь, и тот радостно согласился. Теперь Аудфрид невеста Эйрика. Их свадьба назначена на осень. Как же завидовали ей сёстры и дочери хирдманов! Несомненно, говорили, это Фрейя, богиня, покровительствующая влюблённым, помогла невзрачной девчонке обрести любовь такого раскрасавца…
Будь же проклят тот день, когда Аудфрид пришла к колдунье!
Теперь девушка не могла понять: как же она забыла при виде раненого Эйрика о своём друге? Простит ли Гарм её за предательство? Аудфрид зажмурилась, загоняя слёзы вглубь, и перед мысленным взором её крупный серый щенок вновь гонялся за кончиком собственного хвоста. Целую вечность назад это было. Один, Бальдр, Фрейя...  К кому обратить мольбу? Светлые асы, ну сделайте что-нибудь! Если Гарм умрёт, у неё не останется во всех девяти мирах ни одного близкого существа.
   Никто её не понимал так, как он. Ни мать, ни отец, ни братья с сёстрами. И, если его не станет, ничто не поможет ей отделаться от любви человека, о котором она мечтала все последние годы и который в один миг стал для неё чужим и ненавистным.
Потому что первыми словами  Эйрика при виде заплаканного лица девочки, обнимающей раненую собаку, были:
    - Стоит ли убиваться из-за какого-то пса?