Эпиграф:
"Прощай, грусть!
Здравствуй, грусть!
Ты вписана в квадраты потолка,
Ты светишься в глазах, любимых мной,
Ты - вовсе не несчастье,
Ведь губы бедняка тебя изобличают
В улыбке.
Здравствуй, грусть!
Любовь приятных тел
И мощь любви,
В которой их приятность возникает,
Словно бесплотный зверь,
Обманутый в надеждах.
Твое лицо - прекрасно, грусть!"
(Поль Элюар, "Сама жизнь")
ЧАСТЬ 1
Глава 1
Говоря об этом неизвестном чувстве, чья скука, чья сладость неотступно преследуют меня, я не решаюсь произнести его имя, прекрасное величественное имя Печали. Это настолько полное, настолько эгоистичное чувство, что я почти стыжусь его, тогда как печаль всегда казалась мне достойной уважения. Я не знала ее, я знала лишь скуку, сожаление, позднее - нечастые угрызения совести. Сегодня что-то изгибается на мне складками, как шелк, волнующий и мягкий, и отделяет меня от других.
Тем летом мне было 17 лет, и я была совершенно счастлива. «Другими» были мой отец и Эльза, его любовница. Нужно немедленно разъяснить эту ситуацию, которая может показаться двусмысленной. Моему отцу было 40 лет, на протяжении последних 15 лет он был вдовцом; это был моложавый человек, полный жизни, полный способностей, и когда я выпустилась из пансиона 2 годами ранее, я не могла не понять, что он живет с женщиной. Однако мне понадобилось больше времени, чтобы принять тот факт, что он менял их каждые полгода! Но вскоре эта новая легкая жизнь, мои настроения привели меня к этому. Это был человек легкого характера, ловкий в делах, всегда забавный, легко утомляющийся, который нравился женщинам. У меня не было никаких оснований не любить его, и я нежно привязалась к нему, так как он был добрым, щедрым, веселым и был очень расположен ко мне. Я не могла вообразить себе ни более хорошего друга, ни человека, который мог бы лучше развлечь меня. В начале того лета его учтивость дошла даже до того, чтобы поинтересоваться у меня, не помешает ли мне во время каникул компания Эльзы, его тогдашней любовницы. Я не могла не ободрить его, так как знала, с одной стороны, его потребность в женщинах, а с другой - то, что Эльза не сможет нам помешать. Это была высокая рыжая девушка из полусвета, которая зарабатывала на жизнь, снимаясь в массовках в студиях на Елисейских Полях. Она была мила, довольно проста и без серьезных претензий. Тогда мы слишком радовались предстоящему отъезду, чтобы чему-либо возражать. Он снял на Средиземном море большую белую виллу, очаровательную и изолированную, о которой мы мечтали с наступлением первых жарких июньских дней. Вилла располагалась на высоком мысе над морем и была скрыта от дороги зарослями сосен; узкая козья тропинка спускалась к маленькой золотистой бухте, окаймленной красными скалами, в которой плескалось море.
Первые дни были восхитительны. Мы часами лежали на пляже, утомленные жарой, постепенно приобретая здоровый золотистый загар, кроме Эльзы, кожа которой краснела и шелушилась, причиняя ей ужасные страдания. Мой отец делал сложные движения ногами, чтобы убрать жирок, намечающийся на животе, который был несовместим с его повадками Дон Жуана. Едва всходило солнце, как я уже была в воде, в свежей прозрачной воде, в которой я скрывалась, в которой я изнуряла себя в беспорядочных движениях, чтобы смыть с себя все тени, всю пыль Парижа. Я растягивалась на песке, зачерпнув в ладонь его пригоршню, и медленно позволяла ему просыпаться сквозь пальцы желтоватой мягкой струей, и я говорила себе, что он утекает, как время, и что это была простая мысль, и что иметь простые мысли было приятно. Это было лето.
На 6-й день я впервые увидела Сирила. Он шел под парусом вдоль нашего берега, и его лодка перевернулась как раз рядом с нашей бухтой. Я помогла ему выбраться, и среди нашего смеха выяснилось, что его зовут Сирил, что он изучает право и проводит лето с матерью на соседней вилле. У него было очень загорелое, очень открытое лицо, в нем было что-то уравновешенное, внушающее уверенность, что мне понравилось. Однако я боялась этих студентиков, грубых, занятых самими собой, и особенно их молодости, в которой я находила драматический сюжет или предлог для скуки. Я не любила молодость. Я предпочитала ей многочисленных друзей моего отца, сорокалетних мужчин, которые говорили со мной любезно и трогательно, проявляя передо мной нежность отцов и любовников. Но Сирил мне понравился. Он был высокого роста и порой красив красотой, внушающей доверие. Хотя я не разделяла отвращение моего отца к уродству, что часто заставляло нас общаться с глупыми людьми, но перед лицом людей, лишенных всякой физической привлекательности, я испытывала смущение, у меня был отсутствующий вид; их покорность тому, что они не нравились окружающим, казалась мне неприличной ущербностью. Ведь к чему мы стремимся, в конце концов, если не нравиться? Я до сих пор не знаю, что скрывает это желание покорять: избыток живости, чувство превосходства или скрытую, невысказанную потребность быть постоянно уверенными в себе.
Когда Сирил собрался уходить, он предложил мне научить меня ходить под парусом. Я вернулась к ужину, полностью поглощенная этой мыслью, и почти не участвовала в разговоре; я едва-едва заметила, что отец был чем-то озабочен. После ужина мы растянулись в креслах на террасе, как делали каждый вечер. Небо было покрыто облаками. Я наблюдала за ними, смутно надеясь, что ветер пригонит их ближе и они избороздят все небо. Но это было начало июня, они не двигались. Чайки пели на гравии. Должно быть, их были тысячи, опьяневших от жары и от луны, потому что они испускали свои странные крики ночи напролет. Мне объясняли однажды, что они всего лишь терли свои надкрылья друг о друга, но я предпочитала верить в горловое пение, такое инстинктивное, как крики котов в брачный сезон. Нам было хорошо; маленькие крупицы песка между моей кожей и рубашкой были единственной защитой от нежного нападения солнца. В этот момент мой отец откашлялся и приподнялся на шезлонге.
«Должен сообщить вам, что к нам кое-кто приедет», - сказал он.
Я закрыла глаза от разочарования. Мы слишком спокойно жили, это не могло продолжаться долго!
«Скажите же скорее!" - воскликнула Эльза, всегда жадная до светских развлечений.
«Анна Ларсен», - сказал мой отец и повернулся ко мне.
Я смотрела на него, слишком удивленная, чтобы что-то ответить.
«Я сказал ей, что она может приехать, если она слишком устала от своих коллекций и она… она приезжает».
Она была последней, о ком я могла бы подумать. Анна Ларсен была старой подругой моей бедной матери и почти не общалась с моим отцом. Тем не менее, после моего выхода из пансиона 2 года назад, мой отец, не зная, что делать со мной, отослал меня к ней. За 1 неделю она научила меня одеваться со вкусом и жить. Я прониклась к ней чувством пылкого восхищения, которое она искусно направила на одного из молодых людей из своего окружения. Ей я была обязана своими первыми опытами в элегантности и в любви и была очень признательна ей. В свои 42 года это была еще соблазнительная женщина, пользовавшаяся большим успехом, с красивым лицом, усталым, бесстрастным и гордым. Эта отстраненность была единственным, в чем ее можно было упрекнуть. Она внушала любовь и держала на расстоянии. Все в ней проявляло неослабную волю, спокойствие сердца, которое располагало к себе. Хотя она была разведена и свободна, в обществе не ходили слухи о том, что у нее был любовник. Впрочем, наши отношения изменились: она общалась с людьми утонченными, образованными, сдержанными, мы - с людьми шумными, ненасытными, от которых мой отец требовал только одного: быть красивыми и забавными. Я думаю, что она слегка презирала нас – моего отца и меня, за то, что мы предпочли пустые развлечения, а она презирала всякие излишества. Мы собирались только на деловых обедах – она занималась созданием одежды, а мой отец – связями с общественностью, - но воспоминания о моей матери и мои усилия приводили к тому, что я опять восхищалась ею, если она хоть немного позволяла приблизиться к себе. Наконец, этот внезапный приезд выглядел как помеха, если вспомнить о присутствии Эльзы и об идеях Анны по поводу образования.
Задав шквал вопросов о положении Анны в обществе, Эльза пошла наверх. Я осталась с отцом наедине и устроилась на ступеньках у его ног. Он наклонился и положил руки мне на плечи:
«Почему ты так отощала, моя крошка? Ты похожа на маленькую дикую кошку. Я хотел бы, чтобы моя дочь была прелестной блондинкой с заметными формами и фарфоровыми глазками, и…»
«Речь не об этом, - сказала я. - Почему ты пригласил Анну? И почему она приняла приглашение?»
«Возможно, чтобы повидать твоего старого отца. Как знать?»
«Ты не принадлежишь к тому типу людей, который интересует Анну, - сказала я. - Она слишком образованна, она слишком себя уважает. А Эльза? Ты подумал об Эльзе? Ты можешь себе представить, о чем они будут говорить? Я – нет!»
«Я не подумал об этом, - признался он. - Это действительно внушает опасения. Сесиль, моя крошка, а не вернуться ли нам в Париж?»
Он тихо засмеялся и потрепал меня по затылку. Я повернулась и посмотрела на него. Его темные глаза блестели, маленькие веселые морщинки обозначились в углах, рот немного приподнялся. Он был похож на фавна. Я начала смеяться вместе с ним, как это случалось каждый раз, когда он создавал трудности.
«Мой верный сообщник, - сказал он. - Что бы я делал без тебя?»
И тон его голоса был таким убеждающим, таким нежным, что я поняла: он был несчастен раньше. Далеко за полночь мы все еще беседовали о любви, о ее сложностях. В глазах моего отца эти сложности были вымышленными. Он систематически отрицал понятия верности, серьезности, обязательств. Он объяснял мне, что они были необязательными, бесполезными. Если бы это говорил не он, а кто-то другой, я была бы шокирована. Но я знала, что в его случае это не исключало ни нежности, ни преданности – чувства, которые приходили к нему даже легче, чем он хотел их, чем считал их временными. Эта позиция очаровывала меня: любовь мимолетная, страстная, проходящая. Я была еще не в том возрасте, когда верность прельщает. Я мало знала о любви: о свиданиях, о поцелуях и о пресыщении.
Глава 2
Анна должна была прибыть через неделю. Я наслаждалась последними днями настоящих каникул. Мы сняли виллу на 2 месяца, но я знала, что с приездом Анны полное расслабление будет невозможно. Анна придавала очертания вещам, а словам - смысл, которому мой отец и я охотно давали ускользнуть. Она устанавливала нормы хорошего вкуса, деликатность, и невозможно было не заметить их во внезапных уходах в себя, в благословенной тишине, в выражениях. Это было одновременно и возбуждающе, и утомительно, и в конечном счете - унизительно, так я понимала, что она права.
В день ее прибытия было решено, что отец и Эльза поедут за ней на вокзал Фрежюс. Я наотрез отказалась принимать в этом участие. В отчаянии мой отец собрал все гладиолусы в саду, чтобы преподнести их Анне, когда она сойдет с поезда. Я лишь посоветовала ему не передать букет через Эльзу. Через 3 часа после их отъезда я спустилась на пляж. Стояла изнуряющая жара. Я растянулась на песке, задремала, и меня разбудил голос Сирила. Я открыла глаза: небо было белым от жары. Я не ответила Сирилу; у меня не было желания говорить ни с ним, ни с кем-либо еще. Я была пригвождена к песку всей силой этого лета, ноги мои отяжелели и не слушались меня, рот был сух.
«Вы умерли? - спросил он. - Издалека вас можно принять за одинокий обломок кораблекрушения».
Я улыбнулась. Он сел рядом со мной, и мое сердце забилось жестко и тяжело, потому что когда он садился, его рука слегка задела мое плечо. 10 раз в течение последней недели мои блестящие морские маневры бросали нас в глубь воды, мы сплетались друг с другом, и я не испытывала ни малейшего смущения. Но сегодня было достаточно этой жары, этого полусна, этого неловкого жеста, чтобы внутри меня что-то мягко разорвалось. Я повернула голову к нему. Он смотрел на меня. Я уже начинала узнавать его: он был уравновешен, целомудрен больше, чем это было свойственно его возрасту. И наша ситуация – эта странная семья из 3 человек – шокировала его. Он был слишком добр или слишком робок, чтобы говорить мне об этом, но я чувствовала это по тем скрытным, хмурым взглядам, которые он бросал на моего отца. Он был бы рад, если бы это мучило меня. Но это было не так, и единственное, что мучило меня в этот момент - это сокрушительные удары моего сердца. Он наклонился ко мне. Передо мной пронеслись последние дни этой недели, мое доверие, мое спокойствие рядом с ним, и мне было жаль видеть этот приближающийся ко мне рот, длинный и немного тяжелый.
«Сирил, - сказала я, – мы были так счастливы…»
Он нежно обнял меня. Я смотрела в небо; затем я не видела уже ничего, кроме красных искр, которые вспыхивали под моими сомкнутыми веками. Жара, головокружение, вкус первых поцелуев и вздохи текли долгими минутами. Звук клаксона заставил нас отпрянуть друг от друга, как 2 воров. Я покинула Сирила, не сказав ни слова, и поднялась к дому. Это скорое возвращение удивило меня: поезд Анны еще не должен был прибыть. Тем не менее, именно ее я увидела с террасы, выходящей из своего аккуратного автомобиля.
«Это обиталище Спящей Красавицы! – сказала она. – Как вы загорели, Сесиль! Мне очень приятно видеть вас».
«Мне тоже, - сказала я. – Вы прибыли из Парижа?»
«Я предпочла приехать в автомобиле; к тому же, я совершенно разбита».
Я проводила ее в комнату. Я открыла окно в надежде заметить лодку Сирила, но она исчезла. Анна села на кровать. Я заметила небольшие тени у нее под глазами.
«Вилла просто очаровательна, - вздохнула она. – Но где же хозяин?»
«Он поехал на вокзал встречать вас, вместе с Эльзой».
Я поставила ее чемодан на стул и, обернувшись к ней, была шокирована. Ее лицо внезапно осунулось, губы дрожали.
«Эльза Макенбург? Он привез сюда Эльзу Макенбург?»
Мне нечего было на это ответить. Я пораженно смотрела на нее. Ее лицо, которое всегда было таким спокойным, которым она так хорошо умела владеть, внезапно раскрылось навстречу моему удивлению. Она пристально смотрела на меня, словно вглядываясь сквозь пелену образов, которые были порождены моими словами; наконец, она увидела меня и отвернулась.
«Я должна была предупредить вас, - сказала она, - но я так спешила уехать, так устала…»
«И теперь…» - продолжила я машинально.
«Что теперь?» - спросила она.
Ее взгляд был вопросительным, она смотрела с презрением. Мои слова не имели результата.
«Теперь вы приехали, - глупо ответила я, потирая руки. – Вы знаете, я очень рада тому, что вы здесь. Я буду ждать вас внизу; если вам захочется чего-нибудь выпить, бар полон».
Я вышла, бормоча бессвязные слова, и спустилась по лестнице, совершенно сбитая с толку. Почему у нее было такое лицо, такой страдальческий голос, эта внезапная слабость? Я села в шезлонг и закрыла глаза. Я старалась вспомнить каждое выражение сурового, внушающего доверие лица, свойственное Анне: иронию, непринужденность, властность. Это раскрывшееся от боли лицо волновало и раздражало меня одновременно. Любила ли она моего отца? Было ли это возможно? Ничто в нем не отвечало ее вкусам. Он был бесхарактерным, легкомысленным, слабовольным. Но, возможно, это была лишь усталость после путешествия, негодование оскорбленной морали? Я строила предположения целый час.
В 5 часов вернулся мой отец с Эльзой. Я смотрела, как он выходил из машины. Я пыталась понять, могла ли Анна любить его. Он быстро шел по направлению ко мне, слегка выставив подбородок вперед. Он улыбался. Я подумала, что было очень возможно, чтобы Анна любила его, и что не было важно, кого любил он.
«Анна не приехала, - крикнул он мне. – Надеюсь, она не вывалилась из вагона».
«Она в своей комнате, - сказала я. - Она приехала на машине».
«В самом деле? Это великолепно! Тебе остается только отнести ей букет».
«Вы купили цветы для меня? – произнес голос Анны. – Как мило».
Она спускалась по лестнице навстречу моему отцу, расслабленной походкой, улыбаясь, в платье, на котором не было и следов путешествия. Я с грустью подумала, что она спустилась, лишь заслышав звук автомобиля, что она могла бы сделать это немного раньше, чтобы поговорить со мной. Внезапно я вспомнила о своем последнем экзамене, который я провалила, и эта мысль успокоила меня.
Мой отец поспешил к ней и поцеловал руку.
«Я провел четверть часа на платформе с букетом в руках и улыбаясь, как дурак. Слава Богу, вы здесь! Вы знакомы с Эльзой Макенбург?»
Я отвернулась.
«Мы должны были встречаться, - любезно ответила Анна… - У меня великолепная комната; это так мило с вашей стороны – пригласить меня, Раймонд, я была такой уставшей».
Мой отец фыркнул. По его мнению, все шло прекрасно. Он произносил фразы, откупоривал бутылки. Но у меня перед глазами по очереди возникало страстное лицо Сирила и лицо Анны, эти два лица, отмеченные неистовством, и я спрашивала себя, будут ли эти каникулы так просты, как уверял мой отец.
Наш первый ужин удался на славу. Мой отец беседовал с Анной об их общих знакомых, встречи с кем были редкими, но запоминающимися. Я здорово развлекалась, пока Анна не заявила, что компаньон моего отца был микроцефалом. Это был сильно пьющий мужчина, но очень галантный, с которым нам доводилось проводить незабываемые ужины.
Я возразила:
«Ломбар очень забавен, Анна. Я неоднократно видела его».
«Но вам придется признать, что этого недостаточно, да и его чувство юмора…»
«Возможно, он не обладает внешностью, выдающей живой ум, но…»
Она оборвала меня со снисходительным видом:
«То, что вы называете интеллигентной внешностью - не что иное, как возраст».
Сжатая определенность ее формулировки мне очень понравилась. Некоторые фразы раскрывают передо мной неуловимую сферу интеллекта, которая покоряет меня, даже если я не могу полностью постичь их смысл. Эта фраза натолкнула меня на мысль о блокноте и карандаше. Я сказала об этом Анне. Мой отец расхохотался:
«По крайней мере, ты не злопамятна».
Я не могла быть таковой, потому что Анна не желала мне зла. Я слишком сильно чувствовала ее безразличие, в ее суждениях не было точности и остроты, свойственных злобе. Они были лишь более утомительны.
В тот первый вечер Анна ничем не высказала того, что заметила рассеянность, напускную или нет, с которой Эльза вошла прямо в спальню моего отца. Анна привезла мне свитер из своей коллекции, но не позволила мне отблагодарить ее. Благодарности утомляли ее, и так мои благодарности никогда не достигали уровня моего энтузиазма, я не затруднялась.
«Я нахожу, что эта Эльза очень мила», - сказала она, прежде чем я вышла.
Она смотрела мне прямо в глаза, без улыбки, и искала во мне какую-то идею, которую ей было важно разрушить. Я должна была сразу же забыть, как она выдала себя в момент приезда.
«Да, да, она милая…э-э... девушка, очень симпатичная».
Я бормотала что-то бессвязное. Она начала смеяться, и я отправилась спать, очень встревоженная. Я засыпала с мыслью о Сириле, который, возможно, танцевал в Каннах с подружками.
Я отдаю себе отчет в том, что забываю, вынуждена забывать о самом главном: о присутствии моря, его непрекращающемся ритме, о солнце. Я не могу сравнить этого с 4 липами во дворе пансиона в провинции, их запах; я не могу сравнить этого с улыбкой моего отца на платформе, 3 года назад, когда я покинула пансион, эту смущенную улыбку, потому что я носила косички и уродливое, почти черное платье. И в машине – его внезапный взрыв радости, триумфа, потому что у меня были его глаза, его рот, и потому что я должна была стать для него самой дорогой, самой удивительной игрушкой. Я ничего не знала тогда; он показал мне Париж, роскошь, легкую жизнь. Я хорошо понимаю, впрочем, что большинство радостей я смогла получить только благодаря деньгам: удовольствие быстро мчаться в автомобиле, иметь новое платье, покупать пластинки, книги, цветы. Я до сих пор не стыжусь этих легких удовольствий и не могу называть их легкими только потому, что так их называли другие. Я бы скорее сожалела, скорее отвергала бы мои приступы горя или мистические кризисы. Вкус к удовольствиям, к счастью представляет собой единственную сторону, совместимую с моим характером. Может быть, я недостаточно читала? В пансионе мы не читали, разве что назидательную литературу. В Париже у меня не было времени читать: после окончания занятий друзья тащили меня в кино; я не знала имен актеров, и это их удивляло. Или на террасах кафе, залитых солнечным светом; я наслаждалась удовольствием затеряться в пьющей толпе, в компании кого-то, кто смотрел тебе в глаза, держал твою руку и увлекал далеко прочь от этой толпы. Мы шли по улицам пешком до самого дома. Там он увлекал меня в сень дверей и обнимал: я узнала удовольствие, которое дают поцелуи. Я не называю эти воспоминания по именам: Жан, Губерт, Жак. Обычные имена для любой молодой девушки. Вечером я старела, и мы с отцом отправлялись в гости, где мне нечего было делать, где собиралась разношерстная публика, где я развлекалась и развлекала своим возрастом. Когда мы возвращались, отец высаживал меня и, как правило, уезжал со своей подругой, чтобы доставить ее домой. Я не слышала, как он возвращался.
Я не хочу оставить впечатление, словно он выставлял свои приключения напоказ. Он ограничивался тем, чтобы не скрывать их от меня, а если быть еще более точной – чтобы не говорить ничего приличествующего или фальшивого с целью оправдать частые обеды с подобной подругой в нашем доме или ее полное проживание с нами... к счастью, временное! Во всяком случае, я не могла долго оставаться в неведении насчет этих связей с «приглашенными», и он, без сомнения, старался еще сильнее сохранить мое доверие, избегая тягостных усилий изобретательности. Это был отличный расчет. Его единственной виной было то, что он на некоторое время внушил мне цинизм искушенности насчет любовных понятий, которые, учитывая мой возраст и опыт, должны были казаться скорее приносящими радость, чем оставляющими впечатление. Находясь в обществе людей, я охотно повторяла сжатые формулировки Оскара Уайлда: «Грех – это единственная яркая примета современного мира». Я сделала это изречение своим собственным, размышляя над тем, как бы реализовать его. Я верила, что эта фраза в точности повторяет мою собственную жизнь, что моя жизнь могла бы быть озаглавлена ею и фонтанировать под ее эгидой, как извращенный образ Эпиналя*: я забывала о мертвых временах, о прерывистости и добрых современных чувствах. В идеале, я предчувствовала жизнь, полную низостей и мерзостей.
--------------------------------------------
*Эпиналь – город в Лотарингии.
Глава 3
На следующее утро меня разбудил косой горячий луч солнца, заливший мою кровать и прервавший странные и слегка запутанные сны, в которых я барахталась. Еще находясь в полусне, я попыталась рукой отогнать с лица эту настойчивую жару, потом поняла, что это бесполезно. Было 10 часов утра. Я спустилась в пижаме на террасу и нашла там Анну, которая листала газеты. Я заметила, что она была почти незаметно накрашена. Она никогда не позволяла себе полностью расслабиться. Так как она не уделяла мне внимания, я спокойно устроилась на ступеньке с чашкой кофе в одной руке и апельсином – в другой, и приступила к утренним наслаждениям: я кусала апельсин, и сладкий сок брызгал в мой рот; сразу же за этим я делала глоток черного обжигающего кофе, и вновь – освежающий апельсин. Утреннее солнце грело мне голову и разглаживало на коже следы, оставленные складками простыни. Через 5 минут я собиралась идти искупаться. Голос Анны заставил меня подпрыгнуть:
«Сесиль, вы не едите?»
«Я предпочитаю только пить по утрам, потому что…»
«Вам нужно набрать 3 килограмма, чтобы нормально выглядеть. У вас ввалившиеся щеки, и ребра проступают под кожей. Сходите за бутербродами».
Я умоляла ее не навязывать мне бутербродов, и она уже собралась разложить для меня по полочкам, почему они были необходимы, как появился мой отец в роскошном домашнем костюме в горошек.
«Какое очаровательное зрелище, - сказал он. - Две маленькие загорелые девочки разговаривают на солнце о бутербродах».
«Только одна маленькая девочка, увы! – сказала Анна, смеясь. – Мы с вами – одного возраста, бедняжка Раймонд».
Мой отец наклонился и взял ее за руку.
«Все такая же злючка», - нежно сказал он, и я увидела, что ее веки задрожали, словно от неожиданной ласки.
Я воспользовалась моментом, чтобы улизнуть. На лестнице я столкнулась с Эльзой. Очевидно, она только что встала, так как у нее были опухшие веки, а губы выделялись бледным пятном на малиновом от солнечных ожогов лице. Я не стала останавливать ее и говорить, что внизу сидит Анна с ухоженным и чистым лицом, что она загорит без ущерба, осторожно и в меру. Я не стала предупреждать ее. Но, вне всякого сомнения, мои слова были бы приняты в штыки: Эльзе было 29 лет, на 13 лет меньше, чем Анне, и она считала это своим старшим козырем.
Я взяла купальник и побежала к бухте. К моему удивлению, Сирил уже был там, сидя в лодке. Он пошел мне навстречу с важным видом и взял меня за руки.
«Я хотел попросить у вас прощения за вчерашнее», - сказал он.
«Это была моя вина», - сказала я.
Я не чувствовала ни малейшего смущения, и его торжественный вид удивлял меня.
«Я слишком далеко зашел», - продолжал он, толкая лодку в море.
«Да ничего ведь не было», - сказала я успокаивающим тоном.
«Было!»
Я уже сидела в шлюпке. Он стоял по колено в воде, опираясь ладонями на планшир, как на кафедру в суде. Я поняла, что он не сядет в лодку, пока не выскажется, и смотрела на него с необходимым вниманием. Я хорошо знала его лицо, я могла ориентироваться в его выражениях. Я полагала, что ему должно быть лет 25, и что он, вероятно, считал себя совратителем; эта мысль рассмешила меня.
«Не смейтесь, - сказал он. – Вас ничто не защищает от меня; ваш отец, эта женщина, этот пример… Я был бы последним подонком, если бы вел себя так, как они; вы можете мне верить..."
Он даже не был смешон. Я чувствовала, что он был славным и был готов любить меня, а я - я хотела любить его. Я обвила руки вокруг его шеи и прижалась щекой к его щеке. У него были широкие плечи, и его тело казалось жестким по сравнению с моим.
«Вы – славный, Сирил, - шептала я. – Вы будете для меня братом».
Он схватил меня в объятия с коротким гневным восклицанием и вытащил меня из лодки. Он держал меня, плотно прижав к себе, приподняв так, что моя голова лежала у него на плече. В этот момент я любила его. В утреннем свете он был такой же золотистый, такой же милый, такой же нежный, как я, и он защищал меня. Когда его рот искал мой, я начала дрожать от удовольствия, потому что ни в нем, ни в наших поцелуях не было ничего стыдного и ничего мучительного для совести, в них был лишь глубокий поиск, прерываемый шепотом. Я выскользнула и поплыла к дрейфующей лодке. Я опустила лицо в воду, чтобы остудить, освежить его, чтобы смыть с него поцелуи... Вода была зеленая. Я чувствовала себя наполненной счастьем и полной беззаботностью.
В половине двенадцатого Сирил уплыл, и на козьей тропинке появился мой отец со своими женщинами. Он шел между ними, поддерживая поочередно каждую за руку с изяществом и непринужденностью, свойственными только ему. На Анне был накинут пеньюар; она спокойно сбросила его под нашими испытывающими взглядами и растянулась на песке: тонкая талия, великолепные ноги и лишь несколько почти незаметных признаков увядания. Это, без сомнения, свидетельствовало о годах заботы и внимания; я машинально бросила отцу одобряющий взгляд, подняв бровь. К моему великому удивлению, он не ответил мне и закрыл глаза. Бедняжка Эльза была в плачевном состоянии, она намазывалась маслом. Я не сомневалась, что не пройдет и недели, как мой отец… Анна повернула голову в мою сторону:
«Сесиль, почему вы встаете здесь так рано? В Париже вы оставались в постели до полудня».
«У меня были дела, - сказала я. – Это связало мне руки».
Она не улыбнулась: она улыбалась только тогда, когда хотела этого, и никогда – из вежливости, как все остальные.
«А как ваш экзамен?»
«Провалила! – сказала я с энтузиазмом. – Полностью провалила!»
«Значит, вы должны сдать его в октябре, никаких других вариантов нет».
«Почему? – вмешался мой отец. – У меня, например, никогда не было диплома. А какую шикарную жизнь я веду!»
«Не забывайте, что у вас было определенное состояние, с которого вы могли начать», - отозвалась Анна.
«Моя дочь всегда найдет себе мужчин, которые ее обеспечат», - гордо сказал мой отец.
Эльза начала смеяться, но остановилась, почувствовав на себе наши взгляды.
«Ей нужно работать в течение этих каникул», - сказала Анна, закрывая глаза в знак того, что беседа окончена.
Я с отчаянием посмотрела на отца. Он ответил мне слабой смущенной улыбкой. Я уже видела себя над страницами Бергсона, черные строчки мелькали у меня перед глазами, а вдалеке слышался смех Сирила… Эта мысль испугала меня. Я подползла к Анне и тихо позвала ее. Она открыла глаза. Я наклонила к ней обеспокоенное, умоляющее лицо, втянув щеки, чтобы придать себе вид переутомившейся интеллектуалки.
«Анна, - сказала я, - вы не заставите меня делать это, работать при этой жаре… во время этих каникул, которые могли бы принести мне столько всего хорошего…»
Она внимательно смотрела на меня несколько секунд, затем загадочно улыбнулась и отвернулась.
«Я должна была бы заставить вас делать «это»… даже при такой жаре, как вы говорите. Вам бы понадобилось всего два дня, насколько я знаю вас, и вы бы сдали экзамен».
«Есть вещи, к которым не следует привыкать", - сказала я без улыбки.
Он бросила на меня удивленный и вызывающий взгляд, и я вновь легла на песок, полная беспокойства. Эльза разглагольствовала о прибрежных празднествах. Но мой отец не слушал ее: лежа в верхней точке треугольника, образованного нашими телами, он бросал на опрокинутый профиль Анны и на ее плечи пристальные смелые взгляды, которые были мне знакомы. Его ладонь сжималась и разжималась на песке неутомимым, машинальным, едва заметным жестом. Я побежала к морю и бросилась в воду, тоскуя по каникулам, которые могли бы быть у нас, которых у нас не будет. Мы все были элементами одной драмы: соблазнитель, львица полусвета и женщина с головой. В глубине воды я заметила ракушку, розово-голубоватый камешек; я нырнула за ним и нежно держала в руке до самого обеда. Я думала, что это был талисман на счастье, что я не расстанусь с ним все лето. Я не знаю, почему я не потеряла его, как это обычно бывает со мной. Он и сегодня лежит в моей ладони, розовый и теплый, и когда я смотрю на него, мне хочется плакать.
Глава 4
В течение последующих дней меня больше всего удивляла крайняя вежливость, с которой Анна обращалась к Эльзе. После многочисленных глупостей, которыми изобиловал их разговор, она никогда не произносила коротких фраз, которые были ее особенностью и которые уничтожили бы бедную Эльзу. Я про себя хвалила Анну за терпение, за великодушие, я не отдавала себе отчета в том, что с этим была тесно связана сноровка. Мой отец быстро устал бы от этой маленькой жестокой игры. Теперь же он был признателен Анне и не знал, как высказать ей это. Впрочем, у этой благодарности был только один подтекст. Без сомнения, он разговаривал с ней как с очень уважаемой женщиной, как со второй матерью своей дочери: он использовал тот же самый прием, когда постоянно помещал меня под опеку Анны, пытаясь возложить на нее ответственность за то, какой я была, словно стараясь приблизить ее, теснее связать ее с нами. Но с ней он пользовался взглядами и жестами, которые адресуют женщине, которую не знают, но хотят узнать: в удовольствии. Это почтение, которое я иногда подмечала в отношении Сирила ко мне, одновременно вызывало у меня желание бежать от него и возбуждать его снова. С этой точки зрения я была более уязвима, чем Анна: она встречала уважение моего отца с равнодушием, со спокойной вежливостью, которые меня успокаивали. Из-за этого я начала думать, что я ошиблась в первый день, я не замечала, что эта вежливость недвусмысленно возбуждала моего отца. И особенно молчание Анны... такое естественное, такое элегантное. Оно было противопоставлено беспрестанному щебетанию Эльзы и составляло с ним контраст, как свет и тень. Бедная Эльза... она ни в чем не сомневалась, оставалась экспансивной и оживленной, хотя и пострадавшей от неуемного загара.
Однако, в один из дней она должна была прозреть, перехватив взгляд моего отца; я слышала, как перед завтраком она шептала ему что-то на ухо: сначала он выглядел раздосадованным, удивленным, затем улыбнулся и согласился. Когда мы пили кофе, Эльза поднялась, подошла к двери, повернулась к нам с томным видом - в стиле американских фильмов, как мне показалось, - и вложила в свою интонацию 10 лет практики французской любезности:
«Вы идете, Раймон?»
Мой отец встал, едва не покраснев, и последовал за ней, бормоча что-то о благотворном действии сиесты. Анна не шевельнулась. Зажженная сигарета дымилась у нее между пальцами. Я посчитала себя обязанной сказать что-нибудь:
«Говорят, что сиеста позволяет прекрасно отдохнуть, но, мне кажется, что это ошибочное представление…»
Я тут же запнулась, осознав двусмысленность своей фразы.
«Я прошу вас», - сухо сказала Анна.
Она даже не заметила моей двусмысленности. Она лишь почувствовала насмешку дурного тона. Я смотрела на нее. Ее лицо было спокойным и расслабленным, и это смущало меня. Возможно, в этот момент она отчаянно завидовала Эльзе. Чтобы утешить ее, мне пришла в голову циничная мысль, которая очаровала меня так же, как все остальные циничные мысли, посещавшие меня: это давало мне какую-то уверенность, примиренность с собой, которая ударяла мне в голову:
«Заметьте, что с теми ожогами, от которых страдает Эльза, этот вид сиесты не может быть очень опьяняющим ни для одного, ни для второй».
Лучше бы я сдержалась.
«Я не выношу подобных замечаний, - сказала Анна. – В вашем возрасте это даже не глупо, это печально».
Я рассердилась.
«Простите, я сказала это для смеха. Я уверена, что на самом деле они будут довольны».
Она повернула ко мне измученное лицо. Я сразу же попросила у нее прощения. Она прикрыла глаза и начала говорить тихим, терпеливым голосом:
«Вы слишком упрощаете идею о любви. Она не является чередой ощущений, независящих друг от друга…»
Я подумала, что именно так я понимала любовь до этого. Внезапное чувство на лице, жест, поцелуй... Расцветающие мгновения, не связанные между собой - это было мое единственное воспоминание.
«Любовь – это другое, - продолжала Анна. – Это постоянная нежность, мягкость, потребность друг в друге… Вам этого не понять».
Она едва заметно повела рукой и взяла газету. Я предпочла бы, чтобы она рассердилась, потеряла бы это сдержанное равнодушие перед моей некомпетентностью в чувствах. Я думала, что она была права, что я жила, как животное, по воле других, что я была жалкой и слабой. Я презирала себя, и мне было ужасно неприятно от этого, потому что я не привыкла к этому, потому что я никогда не говорила с собой так, ни о хорошем, ни о плохом. Я поднялась к себе и погрузилась в задумчивость. Простыни были теплыми, в моих ушах еще звучали слова Анны: "Любовь - это другое, это потребность друг в друге». Испытывал ли кто-нибудь когда-нибудь потребность во мне?
Я не помню, что происходило в последующие 2 недели. Как я уже упомянула, я не хотела замечать больше ничего определенного, зловещего. Продолжение этих каникул я, конечно, помню во всех деталях, потому что я вложила в него все свое внимание, все свои способности. Но эти 3 недели, в конечном итоге… В какой из дней мой отец откровенно посмотрел на губы Анны, к которой он приближался с видимым равнодушием, прикрываясь громким голосом и смехом? Чью утонченность он без улыбки сравнивал с глупостью Эльзы? Мое спокойствие основывалось на дурацкой идее о том, что они были знакомы уже 15 лет, и если им было суждено влюбиться друг в друга, это случилось бы уже давно. «А, - говорила я себе, - если это должно произойти, мой отец будет счастлив 3 месяца, а у Анны останется несколько немного унизительных воспоминаний о страсти». Однако разве я не знала тогда, что Анна – не из тех женщин, которых бросают подобным образом? Но рядом был Сирил, и этого было достаточно для моих мыслей. Мы часто уезжали вместе по вечерам веселиться в Сен-Тропе, мы танцевали до упаду под звуки кларнета, говоря друг другу слова любви, которые я забывала на следующий день, но которые казались такими нежными в те вечера. Днем мы плавали под парусом вдоль побережья. Иногда к нам присоединялся мой отец. Он очень хорошо относился к Сирилу, особенно с тех пор, как тот поддался ему в заплыве кролем. Он называл его «дружище Сирил", Сирил называл его "мсье", но я задавалась вопросом, кто из них был старше.
В один из дней, после обеда мы оправились на чашку чая к матери Сирила. Это была пожилая дама, спокойная и улыбчивая, которая рассказывала нам о трудностях вдовства и материнства. Мой отец выражал сочувствие, посылал Анне признательные взгляды и делал множество комплиментов хозяйке. Я должна признать, что он никогда не упускал удобного случая. Анна наблюдала за всем с дружеской улыбкой. Когда мы вернулись, она объявила, что хозяйка - само очарование. Я позволила себе нелицеприятное замечание насчет старушек подобного типа. Они обернулись ко мне со снисходительными улыбками, явно забавляясь, что вывело меня из себя:
«Вы не отдаете себе отчета в том, что она довольна собой! - кричала я. – Она радуется жизни, потому что у нее есть чувство выполненного долга и…»
«Но это так и есть, - сказала Анна. – Продолжая вашу мысль, она исполнила свои обязанности матери и супруги…»
«А обязанности шлюхи?» - спросила я.
«Я не люблю грубостей, - сказала Анна, - даже парадоксальных».
«Но это не парадоксально! Она вышла замуж, как все, по желанию или потому, что так принято. У нее родился ребенок… Вы знаете, как это происходит?"
«Без сомнения, не так хорошо, как вы, - отозвалась Анна с иронией, - но кое-какие представления у меня есть».
«Ну, она вырастила этого ребенка. Вероятно, она избавила себя от тревог и проблем адюльтера. У нее была жизнь, как у тысяч других женщин, и она этим гордится, понимаете ли вы это? Она находилась в положении молодой супруги-мещанки и матери и ничего не сделала для того, чтобы выйти из него. Она кичится тем, что не сделала ни того, ни этого, и даже не смогла ничего завершить".
«В этих словах нет смысла», - сказал мой отец.
«Это ловушка для дураков! – кричала я. – Потом принято говорить себе: «Я исполнила свой долг», потому что ничего не сделано. Если бы при своем происхождении она стала уличной девкой, вот тогда она заслуживала бы уважения».
«В вашей голове бродят модные, но никчемные идеи», - сказала Анна.
Возможно, это была правда. Я верила в то, что говорила, но дело в том, что все это уже сказал кто-то до меня. Однако моя жизнь и жизнь моего отца протекали в поддержку этой теории, и когда Анна унижала меня, это меня ранило. К пустякам можно быть приверженными так же, как ко всему остальному. Но она не видела во мне человека разумного, мыслящее существо. Мне казалось срочным, первостепенным делом разуверить ее в этом. Я не думала, что возможность будет предоставлена мне даже раньше того, чем я смогу ею воспользоваться. Впрочем, я охотно допускала, что через месяц мое мнение на эту тему изменится, что мои убеждения не продлятся долго. Какую великую душу я могла предполагать в себе?
Глава 5
А потом внезапно наступил конец всему. Однажды утром мой отец решил, что мы поедем вечером в Канны, веселиться и танцевать. Я помню, как обрадовалась Эльза. В привычной обстановке казино она надеялась вновь обрести повадки роковой женщины, которые немного померкли из-за солнечных ожогов и уединения, в котором мы жили. Вопреки моим ожиданиям, Анна тоже не возражала, она даже казалась довольной. Поэтому, как только закончился ужин, я со спокойной душой поднялась к себе, чтобы надеть вечернее платье: единственное, которое у меня было. Его выбирал мой отец; оно было выполнено из экзотической ткани – немного чересчур экзотической, на мой взгляд, - но мой отец, наполовину - из-за своего вкуса, наполовину – по привычке, любил наряжать меня в роковую красотку. Я нашла его внизу, облаченного в новый сверкающий смокинг, и обняла его за шею.
«Ты – самый красивый мужчина, которого я знаю».
«За исключением Сирила, - сказал он с притворной вежливостью. – А ты – самая красивая девушка, которую я знаю».
«После Эльзы и Анны", - с такой же притворной вежливостью отозвалась я.
«Поскольку их еще нет, и они позволяют себе заставлять нас ждать, потанцуй-ка со своим старым отцом-ревматиком».
Мной овладела эйфория, которая всегда настигала меня перед нашими выходами. На самом деле, в моем отце не было ничего от старика. Танцуя, я ощущала его знакомый запах одеколона, жары, табака. Он танцевал в такт, с полузакрытыми глазами, с едва заметной блаженной улыбкой в углах губ, такой же невольной, как и моя.
«Хорошо было бы, если бы ты научила меня танцевать бибоп», - сказал он, забывая о своем ревматизме.
Он прервал танец, чтобы с машинальным лестным бормотанием встретить появление Эльзы. Она медленно спускалась по лестнице в зеленом платье, с искушенной улыбкой светской львицы на губах - улыбкой для казино. Она извлекла все возможное из своих пересушенных волос и из обгоревшей кожи, но это было более похвально, чем ослепительно. К счастью, она, кажется, этого не осознавала:
«Идемте?»
«Анна еще не спустилась», - сказала я.
«Пойди к ней и посмотри, готова ли она, - сказал мой отец. – К тому времени, как мы приедем в Канны, будет уже полночь».
Я поднялась по ступенькам, кутаясь в свое платье, и постучалась к Анне. Она крикнула мне войти. Я остановилась на пороге. На ней было серое платье, почти белое, на котором свет выявлял оттенки морской воды, как бывает на заре. Казалось, что в этот вечер в ней соединилась вся красота зрелости.
«Великолепно! – воскликнула я. – О! Анна, какое платье!"
Она улыбнулась зеркалу, как улыбаются тому, кого вот-вот собираются покинуть.
«Этот серый – писк сезона», - сказала она.
«Это вы – писк сезона», - сказала я.
Она взяла меня за щеку и посмотрела на меня. У нее были темно-голубые глаза. Я видела, как они сверкали и улыбались мне.
«Вы – славная девочка, хотя бываете немного утомительной временами».
Она прошла мимо меня, ни словом не обмолвившись о моем платье, что одновременно порадовало и оскорбило меня. Она первой спустилась по лестнице, и я видела, как мой отец вышел ей на встречу. Он остановился у подножия лестницы, поставив ногу на первую ступеньку, подняв лицо к Анне. Эльза тоже наблюдала за тем, как она спускалась. Я помню эту сцену отчетливо, как фотографию: на переднем плане передо мной - золотистый затылок и ослепительные плечи Анны, немного ниже - восхищенное лицо отца и его вытянутая рука, вдалеке - силуэт Эльзы.
«Анна, - сказал мой отец, - вы сногсшибательны».
Она улыбнулась ему и взяла пальто.
«Встречаемся на месте, - сказала она. – Сесиль, вы со мной?»
Она разрешила мне вести. Дорога ночью была так хороша, что я ехала совсем тихо. Анна молчала. Казалось, она даже не замечала остервенелых труб, ревущих из радио. Когда кабриолет отца поравнялся с нами на одном из поворотов, она и глазом не моргнула. Я чувствовала себя уже вне происходящего, словно передо мной разворачивался спектакль, в котором не было роли для меня.
В казино, благодаря маневрам моего отца, мы быстро потеряли друг друга. Я оказалась у бара с Эльзой и одним из ее знакомых, полупьяным южноамериканцем. Он имел отношение к театру, и несмотря на его состояние, мне было интересно с ним, благодаря тому пылу, который он вкладывал в свои рассказы. Я провела с ним почти час и наслаждалась времяпрепровождением, в отличие от Эльзы, которая скучала. Она знала пару великих людей, о которых он рассказывал, но техника ее не интересовала. Внезапно о спросила меня о моем отце, словно я могла в тот момент что-нибудь знать о нем, и исчезла. Южноамериканец казался опечаленным этим фактом в течение нескольких минут, но новая порция виски подбодрила его. Я не думала ни о чем, я была охвачена эйфорией и из вежливости присоединялась к его возлияниям. Ситуация стала еще более забавной, когда ему захотелось танцевать. Мне пришлось держать его в охапке и проворно отдергивать свои ступни от его ступней, что требовало значительного напряжения. Мы так смеялись, что когда Эльза внезапно тронула меня за плечо, и я увидела ее выражение лица Кассандры, я едва не послала ее к черту.
«Его нигде нет», - сказала она.
У нее было напряженное лицо; пудра осыпалась, обнажив осунувшиеся черты. Она выглядела жалкой. Внезапно я почувствовала гнев: это была непостижимая невежливость со стороны моего отца.
"А! Я знаю, где они сейчас, - сказала я, улыбаясь так, словно речь шла о чем-то совершенно естественном, о чем ей нечего было волноваться. – Я сейчас вернусь».
Лишившись моей поддержки, южноамериканец упал на руки к Эльзе и, казалось, чувствовал себя комфортно. Я с грустью подумала, что Эльза была попышнее меня, но что я не стала бы желать ей этого. Казино было просторным: я обошла его 2 раза - безрезультатно. Я прошла по террасам и, наконец, подумала о машине.
Мне потребовалась всего минута, чтобы найти их в парке. Они были там. Я приблизилась сзади и заметила их через стекло. Я видела их профили, такие серьезные, такие приближенные друг к другу, такие странно красивые в свете уличного фонаря. Они смотрели друг на друга и, должно быть, тихо разговаривали, так как их губы шевелились. Мне захотелось уйти, но мысль об Эльзе заставила меня открыть дверцу.
Ладонь моего отца лежала на руке Анны, они едва взглянули на меня.
«Приятно проводите время?» - вежливо спросила я.
«В чем дело? – раздраженно спросил отец. – Что ты здесь делаешь?»
«А вы? Эльза уже час ищет вас повсюду».
Анна медленно, словно нехотя, повернула ко мне голову.
«Мы возвращаемся. Скажите ей, что я почувствовала себя плохо, и что ваш отец отвез меня домой. Когда вы вдоволь повеселитесь, вернетесь на моей машине».
Я задрожала от возмущения, не находя слов.
«Когда вдоволь повеселимся! Вы понимаете, что вы говорите? Это отвратительно!»
«Что отвратительно?» - с удивлением спросил отец.
«Ты привозишь рыжую девушку к морю, к солнцу, которого она не переносит, и когда она полностью облезла, ты ее бросаешь. Как легко! Что я ей скажу, что?»
Анна устало повернулась к нему. Он улыбался ей, не слушая меня. Мое раздражение достигло предела:
«Я ей скажу… я скажу, что мой отец нашел себе другую даму, с которой будет спать, и что она пролетает, правильно?»
Восклицание моего отца и пощечина Анны последовали одновременно. Я поспешно отпрянула. Она сделала мне больно.
«Извинись», - сказал отец.
Я неподвижно стояла у дверцы, охваченная смятением. Благородные выражения всегда приходят мне на ум слишком поздно.
«Подойдите», - сказала Анна.
У нее не было угрожающего вида, и я приблизилась. Она коснулась рукой моей щеки и заговорила ласково, медленно, словно я была немного слабоумна.
«Не надо злословить, мне жаль, что так получилось с Эльзой. Но вы достаточно деликатны для того, что уладить это наилучшим образом. Завтра мы объяснимся. Я сильно вас ударила?»
«Ну что вы!» - вежливо ответила я. Эта внезапная нежность и моя чрезмерная жестокость, предшествующая ей, вызывали во мне желание заплакать. Я смотрела, как они отъезжали, и чувствовала себя полностью опустошенной. Моим единственным утешением была мысль о том, что я вела себя достаточно деликатно. Я медленно вернулась в казино, где нашла Эльзу и южноамериканца, прилипшего к ней.
«Анна заболела, - сказала я небрежным тоном. – Папе пришлось ее отвезти. Выпьем чего-нибудь?»
Она смотрела на меня, не отвечая. Я искала убедительный аргумент.
«Ее стошнило, - сказала я. – Такой ужас! У нее все платье было в пятнах».
Это казалось мне верхом правдоподобия, но Эльза начала плакать, тихо, жалобно. Я смотрела на нее в растерянности.
«Сесиль, - повторяла она, - о Сесиль, мы были так счастливы!»
Ее рыдания удвоились. Южноамериканец тоже принялся плакать, повторяя: «Мы были так счастливы, так счастливы!». В этот момент я ненавидела своего отца и Анну. Я бы сделала все, что угодно, чтобы бедняжка Эльза перестала плакать, чтобы ее тушь перестала течь, чтобы южноамериканец перестал рыдать.
«Еще не все сказано, Эльза. Вернемся вместе».
«Я скоро приеду за чемоданами, - рыдала она. – Прощайте, Сесиль, мы с вами хорошо ладили».
Мне раньше приходилось разговаривать с ней только о погоде и о моде, но теперь мне казалось, что я теряю старого друга. Я резко развернулась и побежала к машине.
Глава 6
Следующее утро было мучительным, причиной чего, без сомнения, стало количество виски, выпитого накануне. Я проснулась поперек кровати, в комнате с закрытыми окнами, с тяжелым ртом, со всеми членами тела, затерявшимися в невыносимой влажности. Луч солнца проникал через щели в ставнях, и в нем вилась пыль. Мне не хотелось ни вставать, ни оставаться в постели. Я спросила себя, вернулась ли Эльза и какие лица были сегодня у Анны и у моего отца. Я заставила себя думать о них, чтобы подняться, не заметив усилий, необходимых для этого. Наконец, мне это удалось, и я очутилась на прохладном каменном полу, жалкая, оглушенная. Зеркало показало мне печальное отражение, я оперлась на него: расширенные глаза, опухшие губы, странное, чужое лицо… Могла ли я быть слабой и трусливой из-за этих губ, этих пропорций, этих ненавистных, обязательных ограничений? И если я была ограниченной, почему я знала об этом в такой явной манере, что было так несвойственно мне? Я получала удовольствие, глядя на себя в зеркало с отвращением, глядя с ненавистью на это волчье лицо, ввалившееся и помятое от разгула. Я принялась повторять про себя это слово – «разгул», глядя себе в глаза, и внезапно увидела, что я улыбнулась. Ну какой же разгул, в самом деле: несколько несчастных стаканов, одна пощечина и рыдания. Я сполоснула рот и спустилась.
Мой отец и Анна уже были на террасе, друг возле друга, перед ними стоял поднос с завтраком. Я пробормотала приветствие и села напротив. От смущения я не осмеливалась смотреть на них, затем их молчание заставило меня поднять глаза. У Анны было осунувшееся лицо – единственный след после ночи любви. Они оба улыбались со счастливым видом. Это впечатлило меня: счастье всегда казалось мне утверждением, успехом.
«Хорошо спала?» - спросил отец.
«Так себе, - ответила я. – Выпила слишком много виски вчера вечером».
Я налила себе чашку кофе, сделала глоток, но быстро поставила ее обратно. В их молчании было какое-то напряженное ожидание, от которого я почувствовала себя неловко. Я была слишком уставшей, чтобы долго это выносить.
«Что происходит? У вас такой загадочный вид».
Мой отец зажег сигарету жестом с претензией на небрежность. Анна смотрела на меня, явно смущенная.
«Я хотела бы попросить вас кое о чем», - сказала она, наконец.
Я ожидала худшего.
«Еще одно поручение для Эльзы?»
Она повернула лицо к моему отцу:
«Ваш отец и я, мы собираемся пожениться", - сказала она.
Я пристально смотрела на нее, затем на отца. Я ждала от него какого-нибудь знака, подмигивания, которые одновременно возмутили и успокоили бы меня. Но прошла минута, а он смотрел на свои руки. Я сказала себе: «Это невозможно», но я уже знала, что это была правда.
«Это очень хорошая идея», - сказала я, чтобы выиграть время.
Я не могла этого понять: мой отец, ярый противник браков, цепей, решил за одну ночь... Это меняло всю нашу жизнь. Мы теряли независимость. Я смутно предугадывала нашу жизнь втроем, жизнь, которая будет тонко уравновешена умом и утонченностью Анны, эта жизнь, в которой я завидовала ей. Образованные, деликатные друзья, счастливые и спокойные вечера... Я почувствовала внезапное презрение к шумным развлечениям, к южноамериканцам, к Эльзе. Меня охватило чувство превосходства и гордости.
«Это очень, очень хорошая идея», - повторяла я и улыбалась им.
«Котенок, я знал, что ты будешь рада», - сказал отец.
Он расслабился и был благодушен. Лицо Анны, еще носившее следы утомления любовью, казалось таким приятным и нежным, каким я еще никогда не видела его.
«Подойди сюда, котенок», - сказал отец.
Он протянул мне руки, привлек меня к себе, к ней. Я почти стояла на коленях перед ними, они смотрели на меня с нежностью, гладили меня по голове. Что касается меня, я не переставала думать, что моя жизнь менялась в этот момент, но что я действительно была для них не более, чем котенком, маленьким ласковым животным. Я чувствовала, что они были выше меня, что они были соединены прошлым и будущим – связями, которые были мне неизвестны, которые не могли сдержать меня саму. Я охотно закрыла глаза и положила голову им на колени, смеялась вместе с ними, вошла в свою роль. Разве я не была счастлива? Анна была очень хорошей, я не знала за ней никакой мелочности. Она будет охранять меня, освободит меня от моей жизни, проведет меня через все. Я стану законченной, завершенной, и так же – мой отец.
Он поднялся, чтобы принести бутылку шампанского. Меня охватило чувство отвращения. Он был счастлив, это было главное, но мне так часто приходилось видеть его счастливым, когда причиной этого была женщина…
«Я немного боялась вас», - сказала Анна.
«Почему?» - спросила я.
Услышав ответ, у меня сложилось впечатление, что мое возражение могло бы помешать свадьбе двух взрослых людей.
«Я опасалась, как бы вы не начали бояться меня», - сказала она и засмеялась.
Я тоже начала смеяться, потому что и впрямь немного боялась ее. Она одновременно дала мне понять, что знала об этом и что это было не нужно.
«Вам не показалась смешной эта свадьба стариков?»
«О, вы вовсе не старые», - сказала я со всей необходимой убедительностью, так как к нам вальсирующей походкой приближался мой отец с бутылкой шампанского в руках.
Он сел рядом с Анной, обняв ее за плечи. Она подалась телом к нему - движение, заставившее меня опустить глаза. Без сомнения, из-за этого она и выходила за него замуж: из-за его смеха, из-за этих сильных уверенных рук, из-за его жизнерадостности, его теплоты. 40 лет, страх одиночества, последние приступы чувств... Я никогда не думала об Анне, как о женщине. А как об индивидуальности: я видела в ней уверенность, элегантность, ум, но никогда - чувственность, слабость... Я понимала, что мой отец был горд: недоступная, равнодушная Анна Ларсен выходила за него замуж. Любил ли он ее, мог ли он любить ее долго? Могла ли я проводить различия между его теперешней нежностью и прежней нежностью к Эльзе? Я закрыла глаза, мое тело оцепенело от солнца. Мы оставались втроем на террасе, полные недомолвок, тайных страхов и счастья.
Эльза не возвращалась. Неделя пролетела быстро. 7 счастливых, приятных дней. Мы строили детальные планы по поводу меблировки, расписания. Нам с отцом нравилось делать их сложными, трудными для исполнения, с некомпетентностью тех, кто никогда с этим не сталкивался. Впрочем, разве мы когда-нибудь верили в это? Возвращаться к обеду к половине первого каждый день, в одно и то же место, обедать у себя дома, оставаться там после обеда - верил ли в это мой отец? Однако он легко хоронил богему, превозносил порядок и буржуазную, элегантную, организованную жизнь. Вне всякого сомнения, все это было для него, как и для меня, лишь выдумками.
От этой недели я хранила воспоминание, которое хочу закопать сейчас, чтобы чувствовать себя собой. Анна была расслабленной, доверительной, очень мягкой, мой отец любил ее. Я видела, как они спускались по утрам, опираясь друг на друга, смеясь, с кругами под глазами, и мне хотелось, я клянусь, чтобы это продолжалось всю жизнь. По вечерам мы часто спускались на пляж, пили аперитивы на террасе. Нас везде принимали за единую семью, нормальную семью, и я, привыкшая выходить одна с отцом и встречать улыбки и злобные или жалостливые взгляды, наслаждалась возможностью вернуться в роль, соответствующую моему возрасту. Бракосочетание должно было состояться в Париже, после нашего возвращения.
Бедняга Сирил не мог смотреть на наши внутренние трансформации без крайнего изумления. Но этот законный финал радовал его. Мы вместе катались на лодке, мы обнимались по воле своих желаний, и порой, и когда он прижимался губами к моим губам, передо мной вставало лицо Анны, слегка разбитое утром, и особая медлительность, счастливая беззаботность, которую любовь придавала ее жестам, и я завидовала ей. Поцелуи истощаются, и если бы Сирил любил меня меньше, я, без сомнения, стала бы его любовницей в эти дни.
В 6 часов, возвращаясь с островов, Сирил вытаскивал лодку на песок. Мы шли к шалашу из сосновых веток, и, чтобы согреться, разжигали индейский костер, устраивали бег с препятствиями. Он настигал меня перед шалашом, обрушивался на меня с победным криком, катал меня по сосновым иголкам, связывал меня, обнимал. Я до сих помню вкус этих запыхавшихся, неэффективных поцелуев, и стук сердца Сирила рядом с моим, в унисон с прибоем на песках… Один, два, три, четыре удара сердца, и мягкий шум на песке: один, два, три… один: он начинал шептать, его поцелуи становились точными, страстными, я больше не слышала шума моря, лишь бешеное биение собственной крови.
Однажды вечером нас разлучил голос Анны. Сирил лежал, вытянувшись рядом со мной, мы оба были полураздеты, покрытые красными отблесками и тенями заката, и я понимаю, что это могло ввести Анну в заблуждение. Она произнесла мое имя коротким, сухим тоном.
Сирил вскочил, смущенный. Я поднялась более медленно, глядя на Анну. Она повернулась к Сирилу и мягко произнесла, словно не видя его:
«Надеюсь, я вас больше не увижу».
Он не ответил, наклонился ко мне и поцеловал в плечо, прежде чем уйти. Этот жест удивил и смутил меня, как обязательство. Анна сдерживала меня с таким же серьезным и отрешенным видом, словно думала о чем-то другом. Это раздражило меня: если она думала о чем-то другом, она не должна была так говорить. Я направилась к ней, напустив на себя смущение из чистой вежливости. Она машинально сняла сосновую иголку с моей шеи и по-настоящему посмотрела на меня. Я видела, что она надела свою прекрасную маску презрения, усталое и осуждающее лицо, которое делало ее замечательно красивой и немного пугало меня:
«Вам пора бы знать, что такие развлечения обычно заканчиваются в клинике», - сказала она.
Она говорила со мной стоя, не давая мне пройти, и мне было страшно скучно. Она была из тех женщин, которые могут говорить, оставаясь прямыми и неподвижными, а мне всегда требовалось кресло, какой-нибудь предмет, чтобы вцепиться в него, сигарета, или нужно было болтать ногами и смотреть на то, как они болтаются…
«Не нужно преувеличивать, - сказала я с улыбкой. – Я просто обняла Сирила, это не доведет меня до клиники…»
«Я прошу вас больше не видеться с ним, - сказала она, словно подозревая меня во лжи. - Не возражайте: вам 17 лет, я теперь немного ответственна за вас, и я не позволю вам исковеркать себе жизнь. К тому же, у вас есть работа, это займет вас по вечерам".
Она развернулась и направилась к дому своей беззаботной походкой. Меня охватило отчаяние. Она верила в то, что говорила: мои аргументы, мои отпирательства - она приняла бы их с равнодушием, которое хуже презрения, словно я не существовала, словно я была кем-то, кого нужно было обратить, а не мною, не Сесиль, кого она знала всю жизнь, не мною, и, в конце концов, она должна была страдать от того, как наказывала меня. Моей единственной надеждой был отец. Он отреагировал бы, как всегда: «Какой он, этот мальчик, кошечка моя? Он хотя бы красив, он здоров? Держись подальше от негодяев, девочка моя». Необходимо было, чтобы он отреагировал именно так, иначе мои каникулы закончатся.
Ужин прошел, как в кошмаре. Она не сказала: «Я ни о чем не расскажу вашему отцу, я не доносчица, но вы пообещаете мне работать, как следует». Подобные расчеты были ей незнакомы. Я радовалась этому и желала ей того же, так как это позволило мне презирать ее. Она избежала этого неверного шага, как многих других, и вспомнила о произошедшем инциденте, казалось, только после супа: "Я хотела бы, чтобы вы дали вашей дочери несколько мудрых советов, Раймон. Я нашла ее под соснами с Сирилом сегодня вечером, и их отношения показались мне очень близкими".
Мой отец, бедняжка, попытался обратить это в шутку:
«Что вы говорите? И чем же они занимались?»
«Я обнимала его! – крикнула я пылко. - Анна подумала…»
«Я ничего не подумала, - оборвала она меня. - Но я думаю, что ей не следует видеть его некоторое время, и что ей пора немного поработать над философией".
«Бедная моя малышка, - сказал мой отец… - Этот Сирил хотя бы мил?»
«Сесиль – тоже милая девочка, - сказала Анна. – Поэтому я была бы чрезвычайно опечалена, если бы с ней случилась беда. А при той полной свободе, которая предоставлена ей здесь, с этой постоянной компанией молодого человека, при их праздности беда кажется мне неизбежной. Вам - нет?"
Услышав это «вам – нет?», я подняла глаза, а мой отец опустил свои и казался скучающим.
«Без сомнения, вы совершенно правы, - сказал он. – Да, в конце концов, тебе нужно взяться за учебу, Сесиль. Ты же не хочешь без конца сдавать эту философию?»
«А чего хочешь ты?» - коротко ответила я.
Он посмотрел на меня и тут же отвел глаза. Я растерялась. Я отдавала себе отчет в том, что беспечность была единственным чувством, которое могло вдохновить нашу жизнь безо всяких аргументов защиты.
«Полноте, - сказала Анна, взяв меня за руку под столом, - из лесной нимфы вы превратитесь в прилежную ученицу, и это ведь всего на 1 месяц. Это ведь не страшно, не так ли?»
Она смотрела на меня, и он смотрел на меня, улыбаясь: в этот день споры были простыми. Я мягко высвободила руку:
«Нет, - сказала я. – Это страшно».
Я произнесла это так тихо, что они не услышали меня или не захотели услышать. На следующее утро я сидела над фразой Бергсона: мне потребовалось несколько минут для того, чтобы ее понять: «Некоторая гетерогенность, которую можно найти между фактами и причиной, хотя она далека от какого-либо правила поведения для подтверждения глубины вещей, всегда находится в тесной связи с основополагающим принципом человеческого рода, в котором ощутимо черпают силу, чтобы любить человечество». Я повторяла эту фразу, сначала тихо, чтобы не нервничать, затем вслух. Я обхватила голову руками и внимательно вчитывалась в нее. Наконец, я ее поняла, но все еще чувствовала себя такой же холодной, такой же беспомощной, как и тогда, когда читала ее в первый раз. Я не могла продолжать; я прилежно смотрела на следующие строчки, но внезапно что-то поднялось во мне, как ветер, и бросило меня на кровать. Я думала о Сириле, который ждал меня в золотистой бухте, о мягкой качке лодки, о вкусе наших поцелуев и об Анне. Я думала об этом так, что села на кровати с бьющимся сердцем, говоря себе, что это было глупо и чудовищно, что я была всего лишь испорченным и ленивым ребенком, и что я не имела права так думать. Но, против собственной воли, я продолжала размышлять: размышлять о том, что она была вредна и опасна, что ее нужно было убрать с нашего пути. Я вспоминаю завтрак, который последовал за этим, который я провела со стиснутыми зубами. Уязвленная, пораженная злопамятностью - чувством, которое я презирала, которое казалось мне смешным… да, именно в этом я упрекала Анну: она мешала мне любить себя. Себя, такую созданную для счастья, для ласки, для беззаботности; по ее милости я вошла в мир упреков, больной совести, или, слишком неискушенная в самоанализе, я потерялась бы. А что приносила мне она? Я оценивала ее силу: она хотела моего отца – она его получила; понемногу она превратит нас в мужа и дочь Анны Ларсен. То есть, в людей, приобщенных к культуре, хорошо воспитанных и счастливых. Она сделала бы нас счастливыми; я чувствовала, с какой легкостью мы, шаткие, уступали этому внешнему очарованию по своей безответственности. Она была чересчур деятельной женщиной. Мой отец уже отдалился от меня; его смущенное, отвернутое лицо, которое я видела за столом, преследовало и мучило меня. Я чуть ли не со слезами вспоминала нашу прежнюю дружбу, смех, когда мы возвращались на рассвете домой по белым улицам Парижа. Всему этому наступил конец. В свою очередь, на меня повлияют, переделают, подгонят под Анну. Я даже не страдала от этой мысли: она действовала с умом, с иронией, с мягкостью, я была не в силах сопротивляться ей, а через полгода это желание пропадет совсем.
Нужно было немедленно стряхнуть это, вернуть отца и нашу прежнюю жизнь. Каким только шармом теперь ни были покрыты для меня эти 2 радостных, бессвязных года, которые только что закончились, эти 2 года, которые я так быстро отвергла!.. Свобода мысли, свобода думать мало или плохо, свобода самой выбирать свою жизнь, самой выбирать всё. Я не могу сказать "быть собой", поскольку я была лишь сырым тестом, которое не хотело укладываться в форму.
Я знаю, что в этом изменении можно найти сложные мотивы, что меня можно обвинить в различных комплексах: в кровосмесительной любви к отцу или болезненной страсти к Анне. Но я знала истинные причины: жару, Бергсона, Сирила или, по меньшей мере, его отсутствие. Я думала об этом весь вечер, в череде неприятных состояний, но всё проистекало из одного открытия: мы были во власти Анны. Я не привыкла к тому, чтобы долго размышлять, это раздражило меня. За столом, как и утром, я не раскрывала рта. Мой отец почувствовал себя обязанным пошутить по этому поводу:
«Что я люблю в молодежи, так это их живость, разговорчивость…»
Я бросила на него резкий, жесткий взгляд. Он действительно любил молодежь, и с кем еще я привыкла болтать, как не с ним? Мы разговаривали раньше обо всем: о любви, о смерти, о музыке. Теперь он покидал, обезоруживал меня. Я смотрела на него и думала: «Ты не любишь меня, как раньше, ты меня предаешь», и я пыталась дать ему это понять без слов; это была целая драма для меня. Он тоже смотрел на меня, внезапно встревожившийся, понимая, вероятно, что это уже была не игра, что наша сердечная дружба была в опасности. Я видела, как он окаменел, как его взгляд стал вопросительным. Анна повернулась ко мне:
«Мне не нравится ваше выражение лица, я начинаю сожалеть о том, что заставила вас работать».
Я не ответила, я слишком ненавидела свою роль в этой драме, которую я затеяла и которую уже не могла остановить. Ужин закончился. На террасе, на фоне освещенного прямоугольника, проецируемого окном столовой, я видела руку Анны, длинную беспокойную руку, как она качалась и искала руку моего отца. Я думала о Сириле. Мне хотелось, чтобы он заключил меня в свои объятия на этой террасе, изрешеченной чайками и луной. Мне хотелось, чтобы меня ласкали, утешали, примирили с самой собой. Мой отец и Анна молчали: у них впереди была ночь любви, а у меня – Бергсон. Я попыталась заплакать, пожалеть себя – тщетно. Я жалела в этот момент не себя, а Анну, словно была уверена в том, что сумею ее победить.
Часть 2.
Глава 1
Четкость моих воспоминаний, начиная с этого момента, удивляет меня. Я приобрела сознание, которое было более внимательным к другим и ко мне самой. Спонтанность, легкий эгоизм всегда были для меня естественной роскошью. Я всегда жила. И вот, эти несколько дней встревожили меня до такой степени, что я начала размышлять, смотреть на то, как я жила. На меня обрушилась настоящая пытка самоанализа, которая, однако, не примирила меня с собой. «Это чувство, - думала я, - это чувство по отношению к Анне – глупо и жалко, а желание разлучить ее с моим отцом – жестоко». Но почему, в конце концов, меня нужно было осуждать? Разве я не была вольна испытывать то, что приходило ко мне? Разве я не могла быть сама собой? Впервые в моей жизни, это «я сама» казалось разделенным, и открытие этой двойственности чрезвычайно удивляло меня. Я находила основания этому, шептала их про себя, я честно судила себя, и внезапно возникло другое «я», которое плохо вписывалось в мои безупречные аргументы, которое кричало о том, что я обманывала саму себя, хотя эти аргументы носили все признаки истины. Но не это ли другое «я» обманывало меня, в самом деле? Не была ли эта ясность худшей ошибкой? Я часами дискутировала сама с собой в комнате, чтобы узнать, были ли оправданными мои опасения, моя враждебность, которую внушала мне Анна сейчас, или я была всего лишь маленькой эгоистичной избалованной девочкой с чувством ложной независимости.
С каждым днем я все больше худела, я постоянно спала на пляже, а за обеденным столом, против своей воли, хранила тревожное молчание, которое смущало остальных. Я смотрела на Анну, постоянно подстерегала ее и говорила себе все время, пока мы ели: «Этот ее жест, обращенный к нему - разве это не любовь, не любовь, которую он никогда не будет испытывать ни к кому другому? А эта улыбка, обращенная ко мне, и глубокая тревога в глазах – как я могла ей этого пожелать?» Но внезапно она сказала: «Раймон, когда мы вернемся…». И тогда мысль о том, что она разделит нашу жизнь, вмешается в нее, начала мучить меня. Она казалась мне лишь ловкостью и холодностью. Я говорила себе: «Она холодна – мы горячи, она любит доминировать, а мы – независимы, она равнодушна, люди не интересуют ее, а мы живо интересуемся ими; она сдержана, а мы – веселы. Только нас двоих можно назвать живыми, а она проскользнет к нам со своим спокойствием, она согреется, мало-помалу отнимет у нас нашу беспечную теплоту, она все украдет, как прекрасная змея". Я повторяла вновь и вновь: «прекрасная змея… прекрасная змея». Она протянула мне хлеб, и я внезапно очнулась и вскрикнула про себя: «Но это глупо, это же Анна, умница-Анна, та самая, которая занимается тобой. Холодность – это ее форма жизни, в этом нельзя заподозрить расчета; ее равнодушие защищает ее от тысячи мелких, грязных вещей, в нем – признак благородства». Прекрасная змея… я чувствовала, что я бледнею от стыда, я смотрела на нее, я тихо умоляла ее о прощении. Иногда она подмечала эти взгляды, и удивление, неуверенность омрачали ее лицо, обрывали фразы. Она инстинктивно искала глазами глаза моего отца; она смотрела на него с восхищением или желанием, не понимая причины этого беспокойства. Наконец, мне понемногу удалось создать удушающую атмосферу, в которой я ненавидела саму себя.
Мой отец страдал в той степени, насколько для него было возможным страдать. То есть, мало, так как он был без ума от Анны, без ума от гордости и удовольствия, и жил только для нее. Однако в один из дней, когда я дремала на пляже после утреннего купания, он сел рядом и посмотрел на меня. Я чувствовала на себе его давящий взгляд. Я собиралась подняться и предложить ему пойти к воде с наигранно радостным видом, который стал привычен для меня, когда он положил ладонь мне на голову и сказал громким, жалобным голосом:
«Анна, посмотрите на эту худышку, она совсем отощала. Если на нее так подействовала работа, нужно, чтобы она остановилась».
Он верил в то, что все уладил, и, без сомнения, 10 днями ранее все было бы улажено. Но я зашла уже намного дальше, и часы работы после обеда больше не смущали меня, хотя я не открыла ни одной книги после Бергсона.
Анна подошла к нам. Я продолжала лежать на животе на песке, прислушиваясь к звуку ее шагов. Она села с другой стороны и пробормотала:
«Действительно, это не пошло ей на пользу. Впрочем, если бы она действительно работала, вместо того, чтобы крутиться волчком по комнате…»
Я обернулась и посмотрела на нее. Как она узнала о том, что я не работала? Возможно, она угадывала мои мысли? Я считала ее способной на все. Эта мысль испугала меня:
«Я не крутилась волчком по комнате», - возразила я.
«Тебе не хватает этого мальчика?» - спросил мой отец.
«Нет!»
Это было не совсем так. Но у меня действительно не было времени, чтобы думать о Сириле.
«И все же мне не нравится твой вид, - сурово сказал мой отец. - Анна, вы видите ее? Словно курица, которую выпотрошили и оставили жариться на солнце".
«Моя маленькая Сесиль, - сказала Анна. – Сделайте усилие. Поработайте еще немного и ешьте, как следует. Этот экзамен важен…»
«С меня хватит этого экзамена! – закричала я. – С меня хватит!»
Я смотрела на нее с отчаянием, прямо в лицо, чтобы она поняла, что это было серьезнее экзамена. Я хотела, чтобы она спросила: «Но что тогда, если не экзамен?», чтобы она изводила меня вопросами, чтобы заставила меня рассказать обо всем. И тогда она смогла бы меня убедить, она решила бы, что делать, но я не была бы долее заражена этими гнетущими, едкими чувствами. Она внимательно смотрела на меня, я видела берлинскую лазурь в ее глазах, потемневших от ожидания, от упрека. И я поняла, что ей и в голову не придет расспрашивать меня, освободить меня, потому что ее не коснется подобная мысль, что, по ее представлениям, так не делалось. И что она не допустит ни одной из тех мыслей, которые пожирали меня, а если и допустит, то только с презрением и равнодушием. Впрочем, она этого заслуживала! Анна придавала всем вещам их истинное значение. Вот почему я никогда, никогда не могла обсуждать с ней чего-то.
Я резко пошевелилась на песке, я прижала щеку к мягкому теплому песку, я вздыхала и немного дрожала. Рука Анны, спокойная и уверенная, легла мне на затылок, от чего я замерла на мгновение, и моя нервная дрожь прекратилась.
«Не усложняйте себе жизнь, - сказала она. – Вы были такой довольной, такой оживленной, никогда не ломавшей себе голову ни над чем, и вдруг стали рассудочной и печальной. Это не ваше».
«Я знаю, - сказала я. – Я – молодое животное, безмозглое и здоровое, полное веселья и глупости».
«Пойдемте завтракать», - сказала она.
Мой отец был уже далеко, он ненавидел подобные дискуссии; по дороге он взял меня за руку и не отпускал ее. Его рука была твердой и внушающей чувство покоя: она залечивала мои первые любовные раны, она держала мою руку в минуты спокойствия и совершенного счастья, она бегло пожимала мою руку в трудные минуты или в минуты безумного смеха. Эта рука на руле автомобиля или на ключах, по вечерам, когда она тщетно искала замочную скважину, эта рука на женском плече или держащая сигарету - эта рука не могла больше ничего сделать для меня. Я сильно сжала ее. Обернувшись ко мне, он улыбнулся.
Глава 2
Прошли два дня; я крутилась волчком, я иссякала. Я не могла освободиться от этой навязчивой идеи: Анна разорит наше существование. Я не искала новой встречи с Сирилом: он меня ободрил, принес счастья в мою жизнь, но я этого не хотела. Я даже с определенной любезностью задавала себе неразрешимые вопросы, вспоминала о прошедших днях, боялась того, что последует. Стояла очень жаркая погода; в моей комнате был полумрак, ставни были закрыты, но этого было недостаточно для того, чтобы избавиться от невыносимой тяжести и влажности воздуха. Я осталась в постели, отвернув голову, устремив глаза в потолок, едва двигаясь, чтобы найти кусочек свежей простыни. Я не спала, но слушала медленную музыку пластинок на проигрывателе, который стоял в ногах моей кровати – ритмичную, а не мелодичную музыку. Я много курила, я находила, что я приходила в упадок, и это нравилось мне. Но этой игры не хватало для того, чтобы обмануться: я была грустна, сбита с пути.
Однажды после обеда в мою комнату постучалась горничная и сообщила мне с таинственным видом, что «кое-кто ожидает внизу». Я сразу же подумала о Сириле. Я спустилась, но это был не он. Это была Эльза. Она сжала мои руки в порыве чувств. Я смотрела на нее и удивлялась ее новой красоте. Она загорела, наконец, светлым сплошным загаром, была очень ухожена и сверкала молодостью.
«Я пришла за своими чемоданами, - сказала она. – Хуан купил мне несколько платьев, но этого недостаточно».
Я спросила себя о том, кто такой – Хуан, но не стала задерживаться на этой мысли. Я была рада вновь увидеть Эльзу: она приносила с собой атмосферу женщины на содержании, атмосферу баров, легких вечеров, которые напоминали мне о счастливых днях. Я сказала ей, что была рада вновь увидеть ее, и она уверила меня в том, что мы всегда хорошо понимали друг друга, так как у нас были общие точки соприкосновения. Я скрывала легкую дрожь и предлагала ей подняться в мою комнату, что позволило бы ей избежать встречи с моим отцом и Анной. Когда я говорила с ней о моем отце, она не могла удержаться от почти незаметного движения головы, и я думала, что она, возможно, еще любила его… несмотря на Хуана и его платья. Я также думала, что 3 неделями ранее я не заметила бы этого движения.
В моей комнате я слышала, как она говорила раскатистым голосом о жизни полусвета, об опьяняющей жизни, которую она вела на побережье. Я со смущением чувствовала, что во мне возникают странные мысли, которые частично внушал ее новый вид. Наконец, она сама остановилась, возможно, из-за моего молчания, сделала несколько шагов по комнате, не оборачиваясь, и спросила отрешенным голосом, «счастлив ли Раймон». У меня было ощущение, что я нащупала нить, и я сразу же поняла – почему. В моей голове начали смешиваться разные проекты, возникать планы, я чувствовала себя в изнеможении под тяжестью моих аргументов. Я быстро нашла, что следовало ответить ей:
«Счастлив" – это слишком сильно сказано! Анна не оставила ему возможности думать по-другому. Она очень ловкая».
«Очень!» – прошептала Анна.
«Вы никогда не догадаетесь, на что она подбивает его… Она хочет женить его на себе».
Она повернула ко мне испуганное лицо:
«Женить? Раймон хочет жениться? Раймон?»
«Да, - ответила я, - Раймон женится».
Мое горло свел резкий спазм от желания смеяться. Мои руки дрожали. Эльза, казалось, растерялась, словно я нанесла ей удар. Не нужно было позволять ей размышлять и делать вывод о том, что, в конце концов, он был уже в определенном возрасте и не мог провести жизнь с женщиной полусвета. Я наклонилась вперед и сказала низким голосом для большего впечатления:
«Нельзя этого допустить, Эльза. Она уже страдает. Это невозможно, Вы хорошо это понимаете».
«Да», - сказала она.
Она казалась очарованной, от чего мне захотелось смеяться, и моя дрожь усилилась.
«Я ждала вас, - продолжала я. - Только вы в силах побороть Анну. Только у вас есть для этого необходимые качества".
Очевидно, она хотела верить мне.
«Но если он женится, это значит, что он любит ее", - возразила она.
«Полноте, - мягко сказала я. – Он любит вас, Эльза! Не пытайтесь уверить меня в том, что вы не знаете этого".
Я видела, как дрожали ее веки, как она отвернулась, чтобы скрыть радость и надежду, которые я придала ей. Я испытывала небольшое головокружение и точно чувствовала, что следовало ей говорить.
«Понимаете, - сказала я, - она нанесла удар по супружескому равновесию, по семейному очагу, по морали, и получила его».
Мои слова удручали меня… В конечном итоге, я таким образом выражала свои собственные чувства, без сомнения, в элементарной и грубой форме, но они соответствовали мои мыслям.
«Если свадьба состоится, жизнь нас троих будет разрушена, Эльза. Нужно защитить моего отца, он – большой ребенок… Большой ребенок…»
Я с силой повторяла слова «большой ребенок». Это казалось мне слишком мелодраматичным, но прекрасные зеленые глаза Эльзы уже заволокла жалость. Я закончила, как в гимне:
«Помогите мне, Эльза. Я говорю это ради вас, ради отца и ради вашей любви».
И добавила про себя: «…и ради маленьких китайцев».
«Но что я могу поделать? – спросила Эльза. – Это кажется мне невозможным».
«Если это кажется вам невозможным, тогда откажитесь», - сказала я голосом, который называют «надломленным».
«Какая дрянь!» - прошептала Эльза.
«Вот это – точное слово», - сказала я, и отвернула лицо, в свою очередь.
Эльза возрождалась на глазах. Ее осмеяли, она покажет этой интригантке, на что она способна - она, Эльза Макенбург. И мой отец любил ее, она всегда это знала. Она сама не могла забыть соблазнительного Раймона, даже после Хуана. Без сомнения, она не говорила с ним о домашнем очаге, но она, по крайней мере, не утомляла его, она и не пыталась...
«Эльза, - сказала я, так как я больше не поддерживала ее, - вы пойдете к Сирилу от моего лица и попросите его приютить вас. Со своей матерью он все уладит. Скажите ему, что завтра утром я приду повидаться с ним. И мы втроем все обсудим».
На пороге я добавила, смеясь:
«Это ваша судьба – защищать, Эльза».
Она приняла эти слова серьезно, словно у нее не было, по крайней мере, 15 мужчин, которые ее содержали. Я смотрела, как она уходит под лучами солнца танцующей походкой. Я давала неделю срока на то, что мой отец опять захочет ее.
Была половина четвертого: в эту минуту он должен был спать в объятиях Анны. Она сама – расцветшая, расслабившаяся, опрокинутая в жаре желания, от счастья, должна была отдаться солнцу... Я быстро принялась строить планы, ни минуты не останавливаясь на мыслях о себе. Я ходила по комнате, не прерываясь, подошла к окну, бросила взгляд на море, которое было спокойным, раздавленным на песках, вернулась к двери, обернулась. Я подсчитывала, прикидывала, последовательно разрушала все возражения; я никогда не отдавала себе отчета в живости своего мышления, в его скачках. Я чувствовала себя опасно ловкой и, на волне отвращения, которое овладело мной против моей воли, к моим первым объяснениям для Эльзы присоединялось чувство гордости, внутренней сложности, одиночества.
Все это рухнет – нужно ли об этом говорить? – в час купания. Я дрожала от угрызений совести перед Анной, я не знала, что сделать для того, чтобы отыграться. Я носила ее сумку, бросалась к ней, чтобы протянуть ей пеньюар при выходе из воды, я обременяла ее предупредительностью, дружескими словами; это изменение было таким быстрым после моего молчания последних дней, не давало возможности застать ее врасплох, видеть, что ей было доставлено удовольствие. Мой отец был счастлив. Анна благодарила меня улыбкой, отвечала мне весело, а я вспоминала «Какая дрянь! – Это точное слово". Как я могла сказать это, принять глупости Эльзы? Завтра я посоветовала бы ей уехать, призналась бы ей, что я ошиблась. Все опять стало бы, как прежде, и я сдала бы мой экзамен! Баккалавриат – это, безусловно, важно.
«Не правда ли?»
Я обращалась к Анне.
«Не правда ли, баккалавриат – это важно?»
Она посмотрела на меня и расхохоталась. Я последовала ее примеру, счастливая видеть ее такой веселой.
«Вы просто невероятны», - сказала она.
Я действительно была невероятной, и ели бы она только знала, что я намеревалась сделать! Я умирала от желания рассказать ей об этом, чтобы она увидела, до какой степени я была невероятна! «Представьте себе, что я заставила Эльзу играть комедию: она притворилась влюбленной в Сирила, она жила у него, мы видели их, проплывающими в лодке, мы встретили их в лесу на берегу. Эльза вновь похорошела. О! очевидно, у нее нет вашей красоты, но она обладает той разновидностью сияющей красоты, которая заставляет мужчин оборачиваться. Мой отец не будет долго этого выдерживать: он никогда не допускал, чтобы красивая женщина, которая ему принадлежала, утешилась бы так быстро, так сказать, у него на виду. Особенно с мужчиной моложе его. Понимаете, Анна, он слишком быстро этого захотел, хотя он любит вас, чтобы успокоиться. Он слишком тщеславен или слишком мало уверен в себе - как хотите. Благодаря моим директивам, Эльза сделает все, что нужно. Однажды вы ошибетесь и не сможете его поддерживать, не правда ли? Вы не из тех женщин, которые делятся. Тогда вы уедете, и это именно то, чего я хотела. Да, это глупо, я хотела этого из-за Бергсона, из-за жары; я не представляла себе... Я даже не осмеливалась говорить вам об этом, так как это было абстрактно и смешно. Из-за баккалавриата я могла бы смешать вас с нами, вас - подругу моей матери, нашу подругу. И это важно - баккалавриат, не правда ли?» «Не правда ли?»
"Не правда ли – что? – спросила Анна. – Что баккалавриат полезен?»
«Да», - сказала я.
В конце концов, стоило ничего ей не говорить, она могла бы не понять. Анна понимала не все. Я бросалась в воду вслед за отцом, барахталась с ним, вновь открывала для себя радости игры, воды, чистой совести. На следующий день я переместилась в другую комнату; я устроилась на чердаке со своими учебниками. Но Бергсона я не захватила с собой – не следовало преувеличивать. 2 хороших часа работы, в одиночестве, и молчаливое усилие, запах чернил, бумаги. Успех в октябре, изумленный смех моего отца, одобрение Анны, диплом. Я стану умной, образованной, немного отстраненной, как Анна. Возможно, у меня были умственные способности… Разве я не составила за 5 минут логичный план - возможно, достойный презрения, но логичный? И Эльза! Я зацепила ее тщеславие, ее чувства, хотела использовать ее в своих целях - ее, кто просто пришла забрать чемоданы. Впрочем, это было забавно: я нацелила Эльзу, я заметила слабое место, точно рассчитала свои удары, прежде чем говорить. В первый раз в жизни я узнала это из ряда вон выходящее удовольствие: проникнуть в живое создание, раскрыть его, выдать на-гора и затем поразить. Как ставят палец на пружину, с осторожностью, я попыталась найти кого-то, и это сразу же началось. Туше! Я не знала об этом, я всегда была слишком импульсивной. Когда я задевала живое создание, это было по невнимательности. Все эти чудесные механизмы человеческих рефлексов, все способности языка – я сразу же предвидела их. Какая жалость, что это происходило путями обмана. Однажды я страстно любила кого-то и искала дорогу к нему - с осторожностью, с нежностью, с дрожащей рукой...
Глава 3
На следующий день, направляясь к вилле Сирила, Я чувствовала себя гораздо менее уверенной в себе, интеллектуально. Чтобы отпраздновать мое выздоровление, я много пила за обедом и была более, чем весела. Я объясняла отцу, что собиралась сдать экзамен для получения диплома филолога, что я виделась с эрудитами и хотела стать знаменитой и убийственно скучной. Ему требовалось проявить все ухищрения рекламы и скандала, чтобы выпустить меня. Мы обменивались несуразными идеями, хохотали. Анна смеялась тоже, но слабее, словно терпела. Время от времени она вовсе не смеялась над моими идеями выпуска, охватывающими литературные кадры и простое приличие. Но мой отец был так явно счастлив тем, что мы вновь встречались в своих глупых удовольствиях, что она ничего не говорила. Наконец, они уложили меня, окружили меня. Я пылко благодарила их, спрашивала их о том, что я делала бы без них. Мой отец этого не знал, а у Анны были довольно жестокие идеи на этот счет, но когда я умоляла ее сказать мне о них, и она наклонилась надо мной, мной овладел сон. Посреди ночи я почувствовала себя заболевшей. Пробуждение превосходило все то, что я знала на самом деле о трудном пробуждении. Со смутными идеями, с колеблющимся сердцем я направилась к сосновому бору, не замечая утреннего моря и встревоженных чаек.
Я встретила Сирила у входа в сад. Он подскочил ко мне, схватил меня в объятия, страстно прижал к себе, бормоча смущенные слова:
«Моя дорогая, я был так встревожен… Мы не виделись так давно… Я не знал, что ты делаешь, не делает ли тебя несчастной эта женщина... Я сам не знал, что могу быть так несчастен… Я проводил все дни у бухты: 1 раз, 2 раза. Я даже не представлял себе, что настолько сильно люблю тебя…»
«Я тоже», - сказала я.
На самом деле, это поразило и взволновало меня, одновременно. Я сожалела о том, что испытывала тошноту, что не могла проявить перед ним своих эмоций.
«Как ты бледна, - сказал он. – Теперь я займусь тобой, я не позволю никому более плохо с тобой обращаться».
Я узнавала воображение Эльзы. Я спрашивала Сирила о том, что он сказал своей матери.
«Я представила ее ей, как свою подругу, как сироту, - сказал Сирил. – Впрочем, Эльза очень мила. Она рассказала мне все об этой женщине. Это любопытно: с таким утонченным лицом, такая аристократичная, а повадки – как у интриганки».
«Эльза очень преувеличивает, - слабо сказала я. – Я хотела сказать ей лишь то, что…»
«Я тоже, я хочу тебе что-то сказать, - прервал меня Сирил. - Сесиль, я хочу жениться на тебе".
На какое-то мгновение меня охватила паника. Нужно было сделать что-то, сказать что-то. Если бы у меня не было ужасной тошноты…
«Я люблю тебя, - проговорил Сирил мне в волосы. – Я оставляю юриспруденцию, мне сделали интересное предложение... Мне 26 лет, я уже не мальчик, я говорю серьезно. Что скажешь?»
Я отчаянно искала какую-нибудь красивую двусмысленную фразу. Я не хотела выходить за него замуж. Я любила его, но не хотела выходить за него замуж. Я ни за кого не хотела выходить замуж, я была уставшей.
«Это невозможно, - пробормотала я. – Мой отец…»
«Я беру это на себя», - сказал Сирил.
«Анна не захочет, – сказала я. – Она делает акцент на то, что я – несовершеннолетняя. И если она скажет «нет», мой отец скажет это так же. Я так устала, Сирил, эти эмоции лишают меня сил, давай присядем. А вот и Эльза».
Она спускалась в домашней одежде, свежая и сияющая. Я чувствовала себя бесцветной и худой. У них обоих был здоровый вид, цветущий и возбужденный, который угнетал меня еще больше. Она усадила меня с 1000 осторожностей, словно я вышла из тюрьмы.
«Как Раймон? – спросила она. – Знает ли он, что я прибыла?»
У нее была счастливая улыбка простившей, надеющейся. Я не могла сказать ей о том, что мой отец забыл ее, а ему – что я не хотела выходить за него замуж. Я закрыла глаза, Сирил пошел за кофе. Эльза говорила, говорила, она, очевидно, считала меня проницательной, она доверяла мне. Кофе был крепким, очень ароматным, солнце несколько вернуло мне чувство покоя.
«Я хорошо искала, но не нашла решения", - сказала Эльза.
«Его нет, - сказал Сирил. – Это застой, влияние, ничего не поделаешь».
«Решение есть, - сказала я. – Есть средство. У вас нет никакого воображения».
Мне льстило то, что они внимательно следили за моими словами: они были на 10 лет старше меня, и не имели ни малейшего представления! Я приняла свободную манеру:
«Это – вопрос физиологии», - сказала я.
Я говорила долго, я объясняла им свой план. Они предоставляли мне те же самые возражения, которые я приводила для себя накануне, и я испытывала чувство острого удовольствия, разрушая их. Это было безосновательно, но силой желания убедить их, я увлекалась, в свою очередь. Мне оставалось показать им, что не нужно было этого делать, но я не находила достаточно логических аргументов.
«Мне не нравится эта комбинация, - говорил Сирил. - Но если это - единственное средство, чтобы жениться на тебе, я его принимаю".
«Если говорить точно, это - не вина Анны", - говорила я.
«Вы прекрасно знаете, что если она останется, вы выйдете замуж за того, за кого она захочет», – сказала Эльза.
Возможно, это была правда. Я видела, как в день моего 20-летия Анна представляет меня молодому человеку, также дипломированному, с блестящим будущим, интеллигентному, уравновешенному, и, безусловно, верному. Немного такому, как Сирил. Я начала смеяться.
«Я прошу тебя, не смейся, - сказал Сирил. – Скажи мне, что ты будешь ревновать, когда я притворюсь влюбленным в Эльзу. Как ты могла предвидеть? Ты меня любишь?"
Он говорил тихим голосом. Эльза тихо удалилась. Я смотрела на загорелое, напряженное лицо Сирила, на его темные глаза. Он любил меня, это придавало мне любопытное впечатление. Я смотрела на его губы, налитые кровью, так близко от меня… Я больше не чувствовала себя умной. Он немного придвинул ко мне лицо таким образом, что наши губы, касаясь, встретились. Я осталась сидеть с открытыми глазами, его неподвижный рот был прижат к моему, горячий и строгий; по нему пробегала легкая дрожь, он немного прислонился, чтобы унять ее, затем его губы раздвинулись, его поцелуй подался, быстро стал повелительным, умелым, очень умелым… Я понимала, что у меня было больше способностей к тому, чтобы обнять юношу под солнцем, чем получить диплом. Я немного отодвинулась от него, задыхаясь.
«Сесиль, мы должны жить вместе. Я сыграю с Эльзой небольшую игру».
Я спросила себя о том, были ли справедливы мои расчеты. Я была душой, постановщиком этой комедии. Я всегда могла остановиться.
«У тебя забавные мысли, - сказал Сирил с небольшой кривой улыбкой, которая приподнимала его губы и придавала ему вид бандита, очень красивого бандита…»
«Обними меня, - бормотала я, - обними меня скорее».
Вот так я начала эту комедию. Против своей воли, от беззаботности и любопытства. Иногда я предпочитала вести эту комедию с добровольной ненавистью и жестокостью. Чтобы я могла, по крайней мере, обвинить себя саму, но не лень, не солнце и не поцелуи Сирила.
Я покинула заговорщиков через час, мне стало скучно. Мне нужно было привести множество аргументов для себя: мой план мог быть плох, мой отец мог, вполне вероятно, довести свою страсть к Анне до верности. Более того, ни Сирил, ни Эльза не могли ничего сделать для меня. Я находила причину для того, чтобы остановить игру, если мой отец собирался ее принять. Мне все еще было любопытно попытаться увидеть, были ли мои физиологические расчеты справедливы или нет.
Более того, Сирил любил меня. Сирил хотел жениться на мне: этой мысли было достаточно для моей эйфории. Если бы он мог подождать меня 1-2 года, чтобы я стала совершеннолетней, я бы приняла его предложение. Я уже видела, как живу с Сирилом, сплю рядом с ним, не покидая его. По воскресеньям мы ходим обедать к Анне и моему отцу, ведем общее хозяйство, и, возможно, даже мать Сирила поможет создать атмосферу праздничного обеда.
Я встречала Анну на террасе, она спускалась на пляж, присоединяясь к моему отцу. Она встречала меня с ироническим видом, с которым встречают людей, которые много выпили накануне. Я спросила ее, что ей нужно было сказать мне тем вечером, перед тем, как я легла спать, но она отказалась ответить, смеясь, под предлогом того, что это меня смутит. Мой отец выходил из воды, большой и мускулистый, он показался мне великолепным. Я купалась с Анной, она тихо плавала, голова над водой, чтобы не намочить волос. Затем мы все втроем растянулись друг рядом друг с другом, ничком, и я разместилась между ними, молчаливая и спокойная.
Именно тогда лодка появилась вдали, в бухте, с поднятыми парусами. Мой отец увидел ее первым.
«Этот милый Сирил уже не держится, - сказал он, смеясь. – Анна, простим ему? В сущности, этот мальчик очень мил».
Я подняла голову, я почувствовала опасность:
«Но что он делает? – спросил мой отец. – Он огибает бухту. А! да он не один…»
Анна, в свою очередь, подняла голову. Лодка проплывала мимо нас и огибала нас. Я различала лицо Сирила, я внутренне умоляла его удалиться.
Восклицание моего отца заставило меня подпрыгнуть. Однако в течение уже 2 минут я ждала его:
«Но… но это Эльза! Что она делает там?»
Он повернулся к Анне:
«Эта девушка экстраординарна! Она, должно быть, прибрала к рукам этого бедного мальчика и заставила пожилую даму удочерить себя».
Но Анна не слушала. Она смотрела на меня. Я встретила ее взгляд и спрятала лицо в песок, переполненная стыдом. Она протянула руку, положила ее мне на шею:
«Посмотрите на меня. Вы упрекаете меня?"
Я открыла глаза: она смотрела на меня встревоженным, почти умоляющим взглядом. Впервые она смотрела на меня, как на чувствующее и мыслящее существо, и это – в день, когда… Я застонала, резко отвернула голову к отцу, чтобы освободиться от этой руки. Он смотрел на лодку.
«Моя бедная девочка, - вновь услышала я тихий голос Анны. – Моя бедная Сесиль, в этом – немного моя вина, возможно, мне не следовало быть такой беспринципной… Я не хотела огорчить вас, вы верите мне?».
Она нежно погладила мои волосы, затылок. Я не двигалась. У меня было то же самое впечатление, как и когда песок уходил подо мной, когда уходила волна: желание расслабиться, желание нежности захлестнуло меня, и никакое чувство, ни горе, ни желание, никогда не увлекало меня так, как это. Оставить эту комедию, доверить свою жизнь, отдать себя в эти руки до конца своих дней. Я никогда не испытывала такой захватывающей, жестокой слабости. Я закрыла глаза. Мне казалось, что мое сердце перестало биться.
Глава 4
Мой отец не высказывал никакого другого чувства, кроме удивления. Горничная объяснила ему, что Эльза приходила за чемоданами и сразу же ушла. Я не знаю, почему она не рассказала ему о нашей встрече. Это была женщина из деревни, очень романтичная, она, должно быть, смаковала нашу ситуацию. Особенно с учетом перемены комнат, которую она произвела.
Мой отец и Анна же, мучимые угрызениями совести, проявляли ко мне внимание и доброту, которые, столь невыносимые вначале, мне вскоре стали приятны. В конечном счете, даже если это было моей виной, мне было не очень приятно без конца случайно встречать Сирила и Эльзу в объятиях друг друга, проявляющих все признаки совершенного союза. Я больше не могла кататься на лодке, но я могла видеть проплывающую Эльзу, распущенные волосы которой трепал ветер, как у меня когда-то. Для меня не составляло труда принимать замкнутый и фальшиво отстраненный вид, когда мы встречали их. А встречали мы их повсюду: в сосновом бору, в деревне, на дороге. Анна бросала на меня взгляд, говорила мне о чем-то, клала руку мне на плечо, чтобы меня утешить. Упомянула ли я том, что она была добра? Я не знаю, была ли ее доброта изысканной формой ее ума или, еще проще – ее равнодушия, но у нее всегда были точные слова, точные жесты, и если бы я действительно страдала, я не могла бы пожелать для себя лучшей опоры.
Я обходилась без особенного беспокойства, так как, как я уже упомянула, мой отец не высказывал никакого признака ревности. Это доказывало мне его привязанность к Анне и немного обижало, тем самым проявляя тщетность моих планов. Однажды мы пришли на почту, он и я, когда нас случайно встретила Эльза; она, казалось, не видела нас, и мой отец повернулся к ней как к незнакомке, слегка присвистнув:
«Скажи-ка, она чудовищно похорошела, эта Эльза».
«Любовь пошла ей на пользу», - сказала я. Он удивленно взглянул на меня:
«Ты, кажется, лучше это понимаешь…»
«Что ты хочешь, - сказала я. – Они – одного возраста, это было даже неизбежно».
«Если бы не было Анны, это вовсе не было бы неизбежным».
Он рассердился.
«Ты не представляешь себе, как какой-то мальчишка увел бы у меня женщину, если бы я на это не согласился…»
«Все же, возраст играет роль», - сказала я важно.
Он пожал плечами. По возвращении, я видела, что он был озабочен: возможно, он думал о том, что Эльза действительно была молода и Сирил был молод, и о том, что, женившись на женщине своего возраста, он более не принадлежал бы категории мужчин без даты рождения, чьей частью он являлся. Я испытывала невольное чувство триумфа. Когда я видела у Анны маленькие морщинки в углах глаз, легкую складку рта, я упрекала себя. Но это было так легко: следовать моим порывам и затем раскаиваться.
Прошла неделя. Сирил и Эльза не знали о ходе своих дел и должны были ждать меня каждый день. Я не осмеливалась туда идти, они опять начали бы выманивать у меня идеи, а я ими не дорожила. Впрочем, после обеда я поднялась в свою комнату, как бы для того, чтобы работать. Фактически, я ничего не делала там: я нашла учебник йоги и принялась читать ее с большим увлечением, иногда смеясь в одиночестве ужасным безумным смехом и молчаливым смехом из боязни, как бы меня не услышала Анна. Действительно, я говорила ей, что работаю без отдыха; я немного играла с ней в разочарованную влюбленную, которая черпает утешение в надежде получить однажды диплом. У меня было впечатление, что она оценивает меня, и мне пришло на ум процитировать Канта за столом, от чего мой отец пришел в явное отчаяние.
Однажды после обеда я обернулась полотенцем, чтобы выглядеть более похожей на индуса, я положила правую ступню на свое левое бедро и внимательно смотрела на себя в зеркало, не для самолюбования, но в надежде дождаться высшего состояния йоги, когда в дверь постучали. Я предполагала, что это была горничная, и так как она ни о чем не беспокоилась, я крикнула ей войти.
Это была Анна. Она минуту оставалась неподвижной в дверях и улыбнулась:
«Во что вы играете?»
«В йогу, - сказала я. – Но это не игра, это - индусская философия».
Она приблизилась к столу и взяла мою книгу. Я начала беспокоиться. Книга была открыта на странице 100, и другие страницы были покрыты надписями моей рукой, такими как «невыполнимо» или «изнурительно».
«Вы очень добросовестны, - сказала она. – А это знаменитое рассуждение о Паскале, о котором вы столько говорили, что с ним стало?»
Действительно, за столом мне нравилось рассуждать над фразой Паскаля, делая вид, что я размышляла и работала над ней. Естественно, я не написала о ней ни слова. Я оставалась неподвижной. Анна смотрела на меня внимательно и поняла:
«То, что вы не работаете и крутитесь перед зеркалом, как кукла – это ваше дело! – сказала она. - Но то, что вам нравится лгать нам после этого, вашему отцу и мне – это более досадно. Впрочем, ваша внезапная умственная активность удивляли меня…»
Она вышла, и я осталась окаменевшей в моем полотенце; я не понимала того, что она называла это «ложью». Я говорила о сочинении, чтобы доставить ей удовольствие, и, внезапно, она утомляла меня презрением. Я привыкла к ее новому отношению ко мне, и холодная, унизительная форма ее презрения приводила меня в ярость. Я сбросила полотенце, оделась в брюки, в старую рубашку и выбежала из комнаты. Жара была изнурительная, но я начала бежать, движимая гневом, тем более сильным, что я не была уверена в том, что мне не было стыдно. Я бежала до дома Сирила, остановилась на пороге его виллы, задыхаясь. В полуденной жаре дома казались странно глубокими, тихими и погруженными в свои секреты. Я поднялась в комнату Сирила, которую он показал мне в тот день, когда мы приходили с визитом к его матери. Я открыла дверь: он спал, растянувшись поперек кровати, положив щеку на ладонь. Я смотрела на него одну минуту: впервые он показался разоруженным и трогательным; я позвала его тихим голосом; он открыл глаза и сразу же поднялся, глядя на меня:
«Ты? Как ты здесь?»
Я сделала ему знак не говорить громко; если бы его мать вошла и нашла меня в комнате своего сына, она могла бы поверить в то… впрочем, кто не верит… Я чувствовала себя охваченной паникой и направилась к двери.
«Но куда ты идешь? – закричал Сирил. – Вернись… Сесиль».
Он схватил меня за руку и удержал, смеясь. Я повернулась к нему и посмотрела на него; он стал бледным, какой должна была стать я, и отпустил мое запястье. Но лишь затем, чтобы снова взять меня в руки и увлечь за собой. Я думала со смущением: это должно было произойти, это должно было произойти. Затем был хоровод любви: страх, который дает ладонь желанию, нежность и гнев, и это страдание жестокое, которое следовало, триумфальное удовольствие. У меня был шанс, а у Сирила – необходимая нежность – открыть это, начиная с сегодняшнего дня.
Я оставалась перед ним 1 час, оглушенная и удивленная. Я всегда слышала, как о любви говорят как о легкой вещи; я всегда говорила о ней напрямик, с невежеством своего возраста, и мне казалось, что уже никогда я не смогу говорить так о ней, в этой отвлеченной и жестокой манере. Сирил, протянувшись ко мне, говорил о том, чтобы жениться на мне, чтобы беречь меня всю жизнь. Моя молчание беспокоило его: я выпрямилась, посмотрела на него и назвала его «мой любовник». Он наклонился. Я прижалась ртом к вене, которая еще билась у него на шее, я прошептала «мой дорогой, Сирил, мой дорогой». Я не знаю, была ли это любовь, которую я испытывала к нему в этот момент – я всегда была непостоянна и не хочу верить в другое, но в этот момент я любила его больше себя, я бы отдала за него жизнь. Он спросил меня, когда я уходила, сердилась ли я на него, и я засмеялась. Сердиться на него за это счастье!...
Я возвратилась медленными шагами, исчерпанная и онемевшая, в сосновый бор; я спросила Сирила не сопровождать меня, это было слишком серьезно. Я боялась, как бы он ни прочел на моем лице сияющих признаков удовольствия, в тенях под моими глазами, в рельефе рта, в дрожи. Перед домом, на шезлонге, читала Анна. Я уже приготовила сносную ложь, чтобы оправдать свое отсутствие, но она не задавала мне вопросов, она их никогда не задавала. Я села перед ней в молчании, вспоминая о том, что мы были в ссоре. Я оставалась неподвижной, с полузакрытыми глазами, внимая ритму своего дыхания, дрожи пальцев. Время от времени, воспоминания о теле Сирила в некоторые моменты опустошали мне сердце.
Я взяла сигарету со стола, зажгла спичку о коробку. Она погасла. Я зажгла еще одну за одну секунду, с осторожностью, так как не было ветра и моя рука дрожала. Она сразу же погасла о сигарету. Я хрюкнула и взяла третью. Впрочем, не знаю почему, эта спичка приобрела для меня жизненно важное значение. Возможно потому, что Анна, внезапно оторванная от своего равнодушия, посмотрела на меня без улыбки, с интересом. В этот момент исчезли декорации и время, осталась лишь спичка под моими пальцами, серый коробок и взгляд Анны. Мое сердце взволновалось, начало стучать сильными ударами, я впилась пальцами в спичку, она вспыхнула, и пока я жадно протянула к ней лицо, моя сигарета накрыла и потушила ее. Жесткий, вопросительный взгляд Анны давил на меня. Я умоляла кого-то о чем-то, чтобы закончилось это ожидание. Ладони Анны приподняли мое лицо, я сжала веки из опасения, как бы она не заметила моего взгляда. Я чувствовала слезы изнеможения, неловкости, удовольствия скрыться. Впрочем, так как она отказывалась от всех вопросов жестом незнания, успокоения, Анна опустила руки мне на лицо, выпустила меня на волю. Затем она дала мне зажженную сигарету, которую я закурила, и вновь погрузилась в свою книгу.
Я придала этому жесту символический смысл, я попыталась это сделать. Но сегодня, когда мне не хватает спички, я нахожу этот момент странным, эта пропасть между моими жестами и мной, тяжесть взгляда Анны и эта пустота вокруг, эта сила пустоты…
Глава 5
Этот инцидент, о котором я только что говорила, не мог пройти без последствий. Как некоторые создания, очень сдержанные в своих реакциях, очень уверенные в себе, Анна не выносила компромиссов. Этот ее жест, это мягкое ослабление жестких ладоней на моем лице было компромиссом для нее. Она догадалась о чем-то, она могла бы сделать так, чтобы догадалась и я, в последний момент она поддалась жалости или равнодушию. Так как у нее было много трудностей из-за возни со мной, с моим одеванием, то она приняла и мое расслабление. Ничто не принуждало ее играть роль моей наставницы, учительницы, кроме ее чувства долга; выходя замуж за моего отца, она в то же время занималась бы мной. Я предпочла бы, чтобы это постоянное неодобрение, если я могу так сказать, зависело бы от раздражения или от какого-то чувства более, чем от цвета кожи: привычка быстро захватила бы разум; люди привыкают к недостаткам других, когда не верят в свой долг исправлять их. Через полгода у нее останется только усталость по отношению ко мне, ласковая усталость; именно это мне и требовалось. Но она не испытывала ее; так как она чувствовала себя ответственной за меня в каком-то смысле, она бы начала ее испытывать, так как я была податлива. Податлива и упряма.
Она еще сердилась и дала мне это понять. Через несколько дней, за обедом и всегда поднимая этот невыносимый вопрос о каникулах, началась дискуссия. Я была немного более развязна, чем этого требовали приличия, мой отец возмутился этим и, в конце концов, Анна заперла меня в моей комнате на ключ, не повышая голоса. Я не знала о том, что она сделала. Я хотела пить и отправилась к двери, и попыталась ее открыть; она не поддавалась, и я поняла, что она была заперта. Меня еще никогда не запирали: мной овладела паника, настоящая паника. Я побежала к окну, но не было никакой возможности выйти этим путем. Я вернулась, обезумевшая, толкнула дверь и ушибла плечо. Я попыталась взломать дверь со сжатыми зубами, я не хотела кричать и звать, чтобы мне открыли. Я засунула в замочную скважину пинцет для ногтей. В конце концов я осталась стоять посредине комнаты, опустив руки. Неподвижная, внимательная к некоторому покою, к миру, который поднимался во мне по мере того, как мои мысли становились более точными. Это было моей первое столкновение с жестокостью: Я чувствовала, как она завязывалась во мне, стягивала постепенно мои мысли. Я растянулась на кровати, я истово выстраивала план. Моя свирепость была так мало соотнесена с ее предлогом, что я вставала 2-3 раза, чтобы выйти из комнаты и стучала в дверь с удивлением.
В 6 часов дверь открыл отец. Я машинально встала, когда он зашел в комнату. Он молча посмотрел на меня, и я ему улыбнулась, так же машинально.
"Хочешь поговорить?» - спросил он.
«О чем? – ответила я. – Ты боишься этого, как и я. Эти объяснения ни к чему не ведут…»
«Это правда, - он выглядел так, как будто сбросил груз с души. – Ты должна быть вежливой с Анной, терпеливой».
Это слово удивило меня: я, терпелива с Анной… Он видел проблему наоборот. В глубине души он считал Анну женщиной, которую он навязывал своей дочери. Именно так, не наоборот. Все надежды были позволены.
«Я была невыносима, - сказала я. – Я немедленно извинюсь перед Анной».
«Ты…м-м-м.. ты счастлива?»
«Ну да, - сказала я непринужденно, - к тому же, если мы не поладим с Анной, я выйду замуж немного раньше, вот и все».
Я знала, что это решение неминуемо огорчит отца.
«Не надо к этому стремиться. Ты не Белоснежка… Ты выдержишь, если покинешь меня так рано? Мы прожили вместе только 2 года».
Эта мысль была для меня так же невыносима, как для него. Я смутно предвидела момент, когда я заплачу у него на груди, заговорю о потерянном счастье и избыточных чувствах. Я не могла допустить, чтобы он стал сообщником.
«Я много преувеличиваю, - сказала я. – В целом, мы хорошо ладим с Анной. Со взаимными уступками…»
«Да, сказал он, - конечно».
Он должен был думать, как я, что уступки не были взаимными, но исходили от меня одной.
«Понимаешь, - сказала я, - я хорошо отдаю себе отчет в том, что Анна всегда права. Ее жизнь удалась значительно лучше, чем наша, в ней больше смысла…»
Он сделал едва заметное протестующее движение, но я продолжила:
«Еще 2-3 месяца, и я полностью усвою идеи Анны, между нами больше не будет глупых споров. Нужно лишь немного терпения.»
Он смотрел на меня, очевидно сбитый с толку.
И напуганный: он терял сообщника для своих будущих проделок, он словно терял прошлое.
«Не нужно ничего преувеличивать, - сказал он слабым голосом. – Я признаю, что со мной ты вела образ жизни, которая не соответствовала ни твоему возрасту, ни… м-м-м, моему, но это не была глупая или несчастная жизнь. Мы не были, в конце концов, слишком...м-м-м... грустными, нет, выбитыми из колеи в эти 2 года. Не нужно все это отвергать, потому что Анна немного по-другому смотрит на вещи".
"Не нужно отвергать, но нужно оставить навсегда», - сказала я убежденно.
«Очевидно, это так», - сказал бедняга, и мы спустились.
Я безо всякого смущения извинилась перед Анной. Она сказала, что извинения не нужны и что причиной нашего спора была жара. Я чувствовала себя равнодушной и веселой.
Я нашла Сирила в сосновом лесу, как было условлено; я сказала ему, что нужно было делать. Он слушал меня со смешанным чувством страха и восхищения. Затем он обнял меня, но было уже поздно, мне была пора возвращаться. Трудность необходимости расстаться с ним удивила меня. Если он искал узы, необходимые для того, чтобы меня удержать, - он их нашел. Мое тело его узнавало, узнавало и само себя, расцветало у него не груди. Я страстно обнимала его, я хотела причинить ему боль, оставить на нем отпечаток, чтобы он не забыл меня ни на мгновение вечера, чтобы он мечтал обо мне ночью. Потому что ночь будет бесконечной без него, без него рядом со мной, без его умелости, без его внезапного неистовства и долгих ласк.
Глава 6
На следующее утро я увела отца погулять со мной на дороге. Мы весело разговаривали о разных мелочах. Возвращаясь на виллу, я предложила ему пройти через сосновый лес. Была ровно половина одиннадцатого, я пришла вовремя. Отец шел впереди меня, потому что тропинка была узкой и проходила через колючие заросли, которые он отодвигал, чтобы я не оцарапала ноги. Когда я увидела, что он остановился, я поняла, что он наткнулся на них. Я подошла к нему. Сирил и Эльза спали, растянувшись на сосновых иголках, как 2 пастушка; я сама посоветовала им сделать так, но когда я увидела это зрелище, я почувствовала, что я разрываюсь. Любовь Эльзы к моему отцу, любовь Сирила ко мне, разве они могли помешать тому, что были одинаково красивы, одинаково молоды и так близко друг от друга... Я бросила взгляд на отца. Он внимательно смотрел на них, не двигаясь, его лицо было странно бледным. Я взяла его за руку:
«Не будем их будить, давай уйдем».
Он в последний раз взглянул на Эльзу. К ней запоздало вернулась ее юная красота, рыжие волосы красиво оттенялись золотистым загаром, на губах порхала легкая улыбка нимфы, наконец-то пойманной... Он повернулся на каблуках и пошел большими шагами.
«Мальчишка, - бормотал он, - мальчишка!»
«Почему ты это говоришь? Она ведь свободна, разве нет?»
«Какая разница! Ты находишь приемлемым видеть Сирила в ее объятьях?"
«Я его больше не люблю», - сказала я.
«Я тоже не люблю Эльзу, - сердито закричал он, - но мне это не безразлично. Надо сказать, что я … жил с ней! Это еще хуже…»
Я знала, что это было хуже. Он должен был испытывать то же желание, что и я: броситься туда, разнять их, вернуть свою пользу, какой бы она ни была.
«Если бы Анна слышала тебя!...»
«Что? Если бы Анна меня слышала?... Очевидно, она не поняла бы, или была бы шокирована, это нормально. Но ты? Ты, моя дочь, нет? Ты уже не понимаешь меня, ты тоже шокирована?»
Как мне было легко управлять его мыслями. Я была немного напугана тем, что знала их так хорошо.
«Я не шокирована, - сказала я. – Но нужно смотреть правде в глаза, в конце концов: у Эльзы короткая память, Сирил ей нравится, она потеряна для тебя. Особенно после того, как ты с ней обошелся. Такие вещи не прощаются…»
«Если бы я захотел…», - начал отец и испуганно осекся.
«У тебя бы ничего не вышло" - убежденно сказала я, словно было естественно обсуждать шансы вернуть Эльзу.
«Я и не думал об этом», - сказал он, возвращаясь к здравому смыслу.
«Конечно», - сказала я, пожав плечами.
Это пожатие означало: «Невозможно, бедняжка, ты сменил курс». До самого дома он не произнес ни слова. Возвратившись, он обнял Анну, поставил ее перед собой на несколько мгновений, закрыв глаза. Она позволила ему это, удивленно улыбаясь. Я вышла из комнаты и оперлась на стену коридора, дрожа от стыда.
В 2 часа я услышала тихий свист Сирила и спустилась на пляж. Он немедленно посадил меня в лодку и взял курс в открытое море. Оно было пустым, никто не помышлял о том, чтобы выйти в море при таком ярком солнце. Сирил спустил парус и повернулся ко мне. Мы успели до этого переброситься лишь парой фраз.
«Сегодня утром..." - начал он.
«Замолчи, - сказала я. – О! замолчи…»
Он мягко опрокинул меня на брезент. Мы были опьянены, блестели от пота, неловкие и спешащие; лодка мерно покачивалась под нами. Я смотрела на солнце прямо надо мной. И внезапно этот властный и нежный шепот Сирила... Солнце отщепилось, разорвалось, упало на меня. Где я была? На дне моря, на дне времени, на дне удовольствия... Я громко окликнула Сирила, он мне не ответил, ему и не надо было мне отвечать.
Затем была свежесть соленой воды. Мы вместе смеялись, ослепленные, рассеянные, благодарные. У нас было солнце и море, смех и любовь, они никогда не вернутся к нам после этого лета, с такой яркостью и интенсивностью, которые им придавал страх и угрызения совести...
Кроме удовольствия физического и очень реального, которое мне доставила любовь, я испытывала интеллектуальное удовольствие, думая об этом. Слова «заниматься любовью» имеют очень словесную соблазнительность, отделяя их от их смысла. Этот термин «заниматься», материальный и позитивный, соединенный с этой поэтической абстракцией слова «любовь», очаровывал меня, я раньше говорила о нем безо всякой осторожности, без малейшего стеснения и не замечая его вкуса. Я чувствовала теперь, что становлюсь целомудренной. Я теперь опускала глаза, когда мой отец смотрел на Анну немного более пристально, когда она смеялась этим новым низким смехом, о которого мы бледнели и смотрели в окно. Если бы мы сказали Анне, что у нее такой смех, она бы нам не поверила. Она не вела себя, как любовница отца, а только как друг, нежный друг. Но ночью, без сомнения… Я запрещала себе подобные мысли, я ненавидела их сложность.
Текли дни. Я немного забывала Анну, и отца, и Эльзу. Любовь привела к тому, что я смотрела на мир с открытыми глазами, при луне, дружелюбной и спокойной. Сирил спросил меня, не боялась ли я забеременеть. Я сказала ему, что полностью доверяюсь ему, и он, кажется, нашел это естественным. Возможно, это было от того, что я так легко отдалась ему: потому что он не оставил мне ответственности, и если бы я забеременела, вина была бы его. Он взял на себя то, чего я не вынесла бы: ответственность. К тому же, мне было так трудно представить себя беременной с моим худощавым телом… В этот раз я поздравила себя с анатомией подростка.
Но Эльза теряла терпение. Она без конца задавала мне вопросы. Я всегда боялась удивиться в ее компании или компании Сирила. Она постоянно устраивала все так, чтобы оказаться в присутствии моего отца, она подстерегала его повсюду. Она уже поздравила себя с воображаемыми победами, с усилиями, которыми, как она говорила, он не мог скрыть. Я удивлялась, видя эту девушку, такую близкую к любви за деньги в силу своей профессии, такой романтичной сейчас, такой возбужденной деталями, такими как один взгляд, одно движение. Действительно, она не привыкла к изощренной роли, и та роль, которую она играла, должна была показаться ей верхом психологической тонкости.
Если мой отец постепенно подпадал под чары Эльзы, Анна, казалось, этого не замечала. Он стал более нежным, более услужливым, чем раньше, и это пугало меня, так как я приписывала это к неосознанным угрызениям совести. Главным было то, что еще 3 недели ничего не происходило. Мы вернулись бы в Париж, Эльза была бы под боком у отца, он женился бы на Анне. В Париже был бы Сирил, и так же, как здесь она не могла помешать мне видеться с ним, там она не сможет помешать мне любить его. В Париже у него была комната далеко от матери. Я уже представляла себе окно, открытое на розово-голубое небо, особенное небо Парижа, воркование голубей на поручне балкона, и меня с Сирилом на узкой постели…
Глава 7
Спустя несколько дней мой отец получил весточку от одного из наших друзей, который пригласил его на аперитив в Сан-Рафаэле. Он немедленно сообщил нам об этом, счастливый ускользнуть ненадолго от этого добровольного и не много вынужденного одиночества, в котором мы жили. Я сообщила Эльзе и Сирилу, что мы будем в баре «Дю Солей" в 7 часов и что они увидят нас там, если хотели придти. К несчастью, Эльза знала этого друга, что удвоило ее желание придти. Я предвидела трудности и попыталась отговорить ее. Напрасный труд.
«Шарль Уэбб обожает меня, - сказала она с детской простотой. – Если он меня увидит, он заставит Раймона вернуть меня".
Сирил остерегался ехать в Сан-Рафаэль. Главным для него было быть там, где была я. Я смотрела на это его глазами и не могла не быть гордой.
Однако после обеда, около 6 часов, мы уехали. Анна повезла нас в своей машине. Я любила ее автомобиль: это была большая американская машина с откидным верхом, которая больше отвечала вкусам общественности, чем вкусу Анны. Она отвечала и моим вкусам, особенно на виражах. Более того, мы все трое сидели впереди, и как никогда я чувствовала дружбу с попутчиками. Все трое - на переднем сидении, немного мешая друг другу локтями, подчиненные общему удовольствию скорости и ветра и, возможно, общей смерти. Анна была за рулем, словно символизируя семью, которой мы должны были стать. Я не садилась в ее машину с вечера в Каннах, что пробудило определенные воспоминания во мне.
В баре «Дю Солей» мы нашли Шарля Уэбба и его жену. Он занимался новостями театра, его жена тратила деньги, которые он зарабатывал, с ужасной скоростью и на молодых людей. Он был совершенно одержим мыслью о том, как свести концы с концами и постоянно искал источник заработка. У него был встревоженный, спешащий и немного неприличный вид. Очень давно он был любовником Эльзы, так как, несмотря на свою красоту, она не была особенно жадной женщиной и ее беспечность в этих вопросах ему нравилась.
Его жена была зла. Анна не знала ее, и я быстро увидела, как ее красивое лицо приобрело презрительное и насмешливое выражение, которое в свете было ей привычно. Шарль Уэбб много говорил, как всегда, бросая на Анну испытывающие взгляды. Он, очевидно, спрашивал себя о том, что Анна делает с такими людьми, как Раймон и я. Я чувствовала себя полной гордости за идею, которую он скоро должен был узнать. Мой отец немного наклонился к нему, когда резко сообщил:
«У меня есть новость, старина. Анна и я женимся 5 октября».
Шарль посмотрел по очереди на них, очевидно сбитый с толку. Я ликовала. Его жена была расстроена: у нее всегда была слабость к моему отцу.
«Мои поздравления! – закричал наконец Шарль зычным голосом. – Но это же просто великолепно! Моя дорогая, вы решились связаться с таким повесой, это выше всяких похвал!...Официант!...Мы должны это отпраздновать».
Анна непринужденно и спокойно улыбалась. В этот момент я увидела, как расцвело лицо Уэбба, и не обернулась:
«Эльза! Мой Бог, это же Эльза Макенбург, она нас не видит. Раймон, ты видел, как она стала хороша?...»
«Не правда ли?» - ответил мой отец, как счастливый собственник.
Тут же он вспомнил обо всем, и его выражение лица изменилось.
Анна не могла не заметить его интонации. Она быстро повернулась от него ко мне. Когда она открыла рот, чтобы неважно, что сказать, я наклонилась к ней:
«Анна, ваша элегантность произвела фурор; мужчина вон там не сводит с вас глаз».
Я сказала это уверенным тоном и достаточно громко, чтобы мой отец услышал. Он тут же быстро обернулся и заметил того мужчину.
«Мне это не нравится», - сказал он и взял руку Анны.
«Как они милы! – иронично пробормотала мадам Уэбб. – Шарль, вы не должны были им мешать, этим влюбленным, достаточно было пригласить малышку Сесиль».
«Малышка Сесиль не пришла бы», - ответила я беспечно.
«Почему же? У вас есть милый среди рыбаков?»
Она видела один раз, как я разговаривала с кондуктором автобуса и обращалась со мной с тех пор, как с «деклассированной», что бы она ни имела ввиду под этим термином.
«Да", - сказала я, стараясь казаться веселой.
«И вы много рыбачите?»
Хуже всего было то, что она казалась себе забавной. Меня начал охватывать гнев.
«Я не специализируюсь в макрели, - сказала я, - но я рыбачу».
Наступила тишина. Послышался голос Анны, по-прежнему спокойный:
«Раймон, не попросите ли вы соломинку у официанта? Это необходимо для свежевыжатого апельсинового сока».
Шарль Уэбб быстро занялся освежающими напитками. Мой отец хохотал, как сумасшедший, я видела это по его манере погружаться в стакан. Анна бросила на меня умоляющий взгляд. Было тут же решено обедать вместе, как люди, которые чуть не поссорились.
За обедом я много пила. Мне нужно было забыть встревоженное выражение лица Анны, когда она смотрела на отца, или благодарное, когда ее взгляд переходил на меня. Я смотрела на жену Уэбба с улыбкой, хотя она не подавала мне никаких поводов. Эта тактика расстраивала ее. Она быстро стала агрессивной. Анна сделала мне знак не упорствовать. Она боялась публичных сцен и чувствовала, что мадам Уэбб была готова устроить одну. Что касается меня, я привыкла к ним, это было привычно в нашей среде.
Пообедав, мы пошли в один кабачок в Сан-Рафаэле. Прошло немного времени, и прибыли Эльза и Сирил. Эльза остановилась на пороге, очень громко говорила с гардеробщицей, сопровождаемая бедным Сирилом, и вошла в зал. Я подумала, что она выглядит скорее, как проститутка, чем как любимая, но она была достаточно красива для того, чтобы это позволить себе.
«Кто этот хлыщ?- спросил Шарль Уэбб. – Он так молод».
«Это любовь, - прошептала его жена. – Любовь его молодит…».
«Ну что вы! – с силой произнес отец. – Это всего лишь прихоть, да».
Я посмотрела на Анну. Она рассматривала Эльзу спокойно, отрешенно, как смотрят на манекенщиц, представляющих ее коллекцию, или на очень молодых женщин. Безо всякой язвительности. Я восхищалась ею в этот момент за отсутствие мелочности, ревности. Впрочем, я не понимала, как она могла бы ревновать к Эльзе. Она было в 100 раз красивее, утонченнее Эльзы. Так как я была пьяна, я сказала ей об этом. Она с любопытством взглянула на меня:
«Я красивее Эльзы? Вы находите?»
«Вне всякого сомнения!»
«Это всегда приятно слышать. Но вы много пьете. Отдайте мне ваш стакан. Вы не слишком грустите, увидев там вашего Сирила? Впрочем, он скучает».
«Это мой любовник», - сказала я весело.
«Вы абсолютно пьяны! К счастью, нам пора возвращаться!"
Мы расстались с Уэббами с облегчением. Я звала мадам Уэбб «дорогая мадам» с раскаянием. Мой отец сел за руль, моя голова качалась на плече Анны.
Я думала о том, что я предпочитала ее всем Уэббам и всем людям, с которыми мы обычно встречались. Насколько она была лучше, насколько больше достоинства у нее было, насколько больше ума. Мой отец говорил мало. Без сомнения, у него перед глазами стояла картина возвращения Эльзы.
«Она спит?» - спросил он у Анны.
«Как маленькая девочка. Она относительно хорошо держалась. Если не считать ссылку на макрель, что было немного прямолинейно…»
«Мой отец начал хохотать. Затем воцарилась тишина. Затем я снова услышала голос отца:
«Анна, я люблю вас, вас одну. Вы верите мне?»
«Не говорите мне этого так часто, мне становится страшно…».
«Дайте мне вашу руку».
Я чуть было не встала и не сказала: «Нет, только не во время вождения по горной дороге». Но я была немного пьяна, духи Анны, морской бриз в моих волосах, маленькая ссадина, которую мне сделал Сирил, когда мы занимались любовью – столько причин для того, чтобы быть счастливой и молчать. Я засыпала. В это время Эльза и Сирил должны были отправиться в жалкий путь на мотоцикле, который ему подарила мать на последний день рождения. Я не знаю, почему, но это растрогало меня до слез. Эта машина была такая мягкая, так хорошо оборудована, словно создана для сна… Сон! Мадам Уэбб не должна была найти его в этот момент! Вне всякого сомнения, в ее возрасте, я тоже буду платить молодым людям, чтобы они любили меня, потому что любовь – это самая нежная и живая вещь, и самая разумная. И цена значит мало. Имеет значение лишь то, чтобы она не стала сварливой и ревнивой, как она была в случае Эльзы и Анны. Я начала тихо смеяться. Плечо Анны опустилось немного. «Спите», - властно сказала она. Я заснула.
Глава 8
На следующее утро я проснулась в прекрасном расположении духа, немного усталая, со слегка тяжелым затылком от моих излишеств. Как каждое утро, моя постель была позолочена лучами солнца; я открыла занавеси, сняла куртку пижамы и подставила голую спину солнцу. Щека под моей рукой изогнулась, я видела на переднем плане сукно простыни и чуть дальше, на каменном полу, колебания мухи. Солнце было нежным и теплым, мне казалось, что оно обнажит мои кости под кожей, что у него было специальное задание: согреть меня. Я решила так и провести утро, не двигаясь.
Вечер накануне понемногу прояснялся в моей памяти. Я вспомнила, что сказала Анне о том, что Сирил был моим любовником, и это рассмешило меня: когда человек пьян, он говорит правду и никто ему не верит. Я вспомнила также о мадам Уэбб и о моей размолвке с ней; я привыкла к этому сорту женщин: в их среде и в их возрасте они были часто нетерпимы из-за бездеятельности и желания жить. Холод Анны привел к тому, что я судила о ней еще больше, как о больной и скучной. Впрочем, это можно было предвидеть; я не видела практически никого среди друзей отца, кто бы мог долго выдерживать сравнение с Анной. Для того, чтобы проводить приятные вечера с этими людьми, нужно было быть немного пьяным и получать удовольствие от споров с ними, и поддерживать интимные отношения с тем или другим из их знакомых. Для моего отца это было проще: Шарль Уэбб и он были охотниками. "Угадай, кто обедает и спит со мной сегодня? Малышка Марс, из фильма Сореля. Я вернулся к Дюпуи и..." Мой отец смеялся и хлопал его по плечу: «Счастливчик! Она почти так же красива, как Элиза". Кстати, о коллегах. Единственное, что делало их приятными в моих глазах, это возбуждение, огонек, который оба вкладывали в отношения. И даже во время бесконечных вечеров, на террасах кафе, грустные признания Ломбара: «Я любил только ее, Раймон! Ты помнишь, этой весной, до того, как она уехала… Это глупо – жизнь человека для одной женщины!» Это было не совсем прилично, унизительно, но горячило: двое мужчин, исповедовавшиеся друг другу за стаканом алкоголя.
Друзья Анны никогда не должны были говорить о себе. Без сомнения, им была незнакома эта разновидность приключений. Или даже если они говорили об этом, они делали это смеясь, из-за стыдливости. Я чувствовала себя готовой разделить с Анной эту снисходительность, которую она вкладывала в наши отношения, эту дружелюбную и заразную снисходительность… Однако к 30 годам я видела себя больше похожей на наших друзей, чем на Анну. Ее молчание, ее равнодушие, ее сдержанность душили меня. Напротив, через 15 лет, пресыщенная, я наклонилась бы к обольстительному мужчине, тоже немного усталому:
«Моего первого любовника звали Сирил. Мне было почти 18, на море было жарко…»
Мне нравилось представлять себе лицо этого человека. У него были бы те же мелкие морщинки, что и у моего отца. В дверь постучали. Я быстро натянула куртку пижамы и крикнула:
«Входите!» Это была Анна, она с осторожностью держала чашку:
«Я подумала, что вам понадобится немного кофе… Вы не слишком плохо себя чувствуете?»
«Прекрасно, - сказала я. – Я думаю, что вечером я была слегка подвыпившей".
«Как каждый раз, когда мы выходим с вами..» Она начала смеяться. «Но, должна сказать, вы меня развеселили. Этот вечер был долгим».
Я больше не обращала внимания ни на солнце, ни даже на вкус кофе. Когда я разговаривала с Анной, я была совершенно поглощена, как будто меня не существовало, но, однако, именно она постоянно заставляла меня судить себя. Она заставляла меня проживать напряженные и трудные моменты.
«Сесиль, вы развлекаетесь с такими людьми, как Уэббы или Дюпуи?»
«Таких, как они, я чаще всего нахожу невыносимыми, но они забавны».
Она тоже наблюдала за шествием мухи на полу. Я подумала, что муха, должно быть, инвалид. У Анны были длинные и тяжелые веки, ей было легко быть снисходительной.
«Вам никогда не постигнуть, насколько их разговор монотонен и… как я сказала?... тяжел. Эти истории с помолвками, девушками, вечеринками, они вас не утомляют?»
«Вы знаете, - сказала я, - я провела 10 лет в монастыре, и так как у этих людей нет нравов, они еще очаровывают меня».
Я не осмелилась добавить, что мне это нравилось.
«Уже 2 года, - сказала она… - Это не вопрос разума, впрочем, и не вопрос морали, это – вопрос чувствительности, шестого чувства…»
Я не должна была его иметь. Я ясно чувствовала, что здесь мне чего-то недостает.
«Анна, - сказала я внезапно, - вы считаете меня умной?»
Она засмеялась, удивленная грубостью моего вопроса.
«Ну конечно же! Почему вы спрашиваете?»
«Если бы я была идиоткой, вы ответили бы так же, - вздохнула я. – У меня всегда такое чувство, что вы обходите меня…»
«Это вопрос возраста, – сказала она. – Было бы очень скучно, если бы у меня было меньше уверенности, чем у вас. Тогда вы бы оказывали на меня влияние!»
Она расхохоталась. Я почувствовала себя задетой:
«Это было бы не так уж плохо».
«Это была бы катастрофа», - сказала она.
Внезапно она отбросила легкий тон, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. Я неловко пошевелилась, чувствуя себя смущенной. Даже сегодня я не могу привыкнуть к этой мании людей смотреть на вас внимательно, когда они говорят с вами, или приближаться к вам, чтобы быть уверенными, что вы слушаете их. Впрочем, неправильный расчет, так как в этом случае я думаю только о том, чтобы ускользнуть, отодвинуться, я говорю «да, да», я умножаю маневры, чтобы переминаться с ноги на ногу и уйти на другой конец комнаты; от этой настойчивости собеседников меня охватывает гнев, от их несдержанности, от их претензий на эксклюзивность. К счастью, Анна не считала своим долгом так меня захватывать, она ограничилась тем, что смотрела на меня, не отводя глаз, и мне было трудно поддерживать этот рассеянный, легкий тон, который я любила в речи.
«Вы знаете, как заканчивают такие люди, как Уэбб?»
Я подумала про себя: «И мой отец».
«В сточной канаве", - весело сказала я.
«Они входят в возраст, когда теряют свою соблазнительность, «теряют форму», как говорится. Они больше не могут пить, но еще думают о женщинах, только они уже обязаны платить им, чтобы принять множество маленьких компромиссов. Они одурачены, несчастливы. В этот момент они становятся сентиментальными и взыскательными… Я видела множество таких жалких людей».
«Бедный Уэбб!»- сказала я.
Я растерялась. Таким был конец, угрожавший моему отцу. По крайней мере, который угрожал бы ему, не возьмись за него Анна.
«Вы, должно быть, не думаете об этом, - сказала Анна с легкой сочувствующей улыбкой. – Вы мало думаете о будущем, не так ли? Это – привилегия молодости".
«Я прошу вас, - сказала я, - не колите мне глаза этой молодостью. Я пользуюсь ею, как только возможно мало, я не считаю, что она дает мне права на привилегии и на извинения. Я не придаю ей значения".
«А чему вы придаете значение? Вашему спокойствию, вашей независимости?»
Я боялась этого разговора, особенно с Анной.
«Ничему, - сказала я. – Я вообще не думаю, знаете ли".
«Вы меня немного раздражаете, ваш отец и вы. «Вы никогда не думаете ни о чем… Вы не знаете…» Вы нравитесь себе такой?»
«Я себе не нравлюсь. Я не люблю себя и не ищу любви. Иногда вы усложняете мне жизнь, я почти сержусь на вас».
Она начала напевать с задумчивым видом. Я узнала звучание песни, но не название.
«Что это за песня, Анна? Она меня нервирует…»
«Я не знаю, - она улыбнулась опять, немного обескуражено. – Оставайтесь в постели, отдыхайте, а я продолжу мой этикет в семье».
«Естественно, - подумала я, - для моего отца это было бы легко". Я услышала ее с этого места. «Я не думаю ни о чем, потому что люблю вас, Анна». Как бы умна она ни была, эта причина показалась ей уважительной. Я осторожно растянулась на постели и перевернулась на бок. Я много думала, несмотря на то, что я сказала Анне. Конечно, она драматизировала; через 25 лет мой отец стал бы дружелюбным шестидесятилетним старичком с седой шевелюрой, склонный к виски и пикантным воспоминаниям. Мы бы вместе выходили. Я бы рассказывала ему о своих похождениях, а он давал бы мне советы. Я отдаю себе отчет в том, что я исключала Анну из этого будущего; у меня не получалось туда ее поместить. В этих апартаментах в хаосе, то пустых, то наполненных цветами, полных звуками разных сцен и иностранных акцентов, то и дело заваленных багажом, я не могла представить себе порядок, тишину, гармонию, которые приносила Анна, как самое ценное из благ. Я боялась заскучать до смерти; без сомнения, я меньше боялась ее влияния, потому что реально и физически любила Сирила. Это освобождало меня от многих страхов. Но больше всего я боялась скуки, спокойствия. Чтобы быть внутренне спокойными, моему отцу и мне требовалась внешняя активность. И этого Анна не смогла бы допустить.
Глава 9
Я много говорю об Анне и о себе, и мало – об отце. Это не потому, что его роль была самой главной в этой истории и не потому, что я не испытываю к нему интереса Я никогда не любила никого так, как его, и из всех чувств, которые я испытывала в тот период, чувство, которое я испытывала к нему, было самым устойчивым, самым глубоким, за которое я больше всего держалась. Я слишком хорошо его знаю, чтобы охотно о нем говорить, и я чувствую себя слишком близко. Однако это именно он, поведение которого я должна объяснить из всех других, чтобы сделать его приемлемым. Он не был ни пустым, ни эгоистичным человеком. Но он был легок, легкостью без излечения. Я даже не могу говорить о нем, как о человеке безответственном, не способным к глубоким чувствам. Любовь, которую он испытывал ко мне, нельзя было назвать ни легкой, ни простой привычкой отца. Он мог страдать обо мне больше, чем кто-либо другой; а я? Это отчаяние, которое я испытывала иногда, не было ли оно лишь из-за того, что у него был жест покинутости, что он отворачивал взгляд?... Он никогда не заставлял меня следовать его страстям. В некоторые вечера, чтобы проводить меня до дома, он упускал то, что Уэбб называл «очень хорошей возможностью». Но кроме этого, он отдавался своим желаниям, непостоянству, легкости, я не могу этого отрицать. Он не размышлял. У него была склонность придавать всему физиологический смысл, который он считал рациональным: «Ты находишь это невыносимым? Спи больше, пей меньше». Он был материалистом, но деликатным, понимающим и очень хорошим, в конце концов.
Желание, которое он испытывал к Эльзе, ему досаждало, но не так, как можно было подумать. Он не говорил себе: «Я собираюсь обмануть Анну. Это означает, что я люблю ее меньше", но: "Это желание, которое я испытываю к Эльзе - такая досада! Нужно справиться с этим побыстрее, или у меня будут сложности с Анной». Более того, он любил Анну, восхищался ею, она изменила его в вопросе череды фривольных и немного глупых женщин, которых он посещал в последние годы. Она одновременно удовлетворяла его тщеславию, чувственности и чувствительности, так как она понимала его, предлагала ему свой ум и опыт в противоборстве с его. Сейчас я гораздо меньше уверена в том, что он отдавал себе отчет в серьезности чувства, которое она испытывала к нему! Она казалась ему идеальной любовницей, идеальной матерью для меня. Думал ли он: «идеальной супругой», со всеми вытекающими обязательствами? Я так не думаю. Я думаю, что в глазах Сирила и Анны он был, как и я, ненормальным, выражаясь эмоционально. Это не мешало ему вести жизнь, полную страстей, потому что он считал ее обыденной и вкладывал в нее всю свою живость.
Я не думала о нем, когда строила планы на то, как Анна исчезнет из нашей жизни; я знала, что он утешится, как утешался от всего: разрыв стоил бы ему меньшего, чем размеренная жизнь. Мы были одной расы, он и я; я говорила себе то о том, что это была прекрасная раса кочевников, то о том, что это была бедная и иссушенная раса жуиров.
В тот момент он страдал или, по крайней мере, ожесточился: Эльза стала для него символом прошлой жизни, молодости, особенно молодости. Я чувствовала, что он умирал от желания сказать Анне: «Моя дорогая, простите мне один день; нужно, чтобы я показал этой девчонке, что еще не посыпаю дорожки песком. Нужно, чтобы я вновь узнал усталость ее тела, чтобы быть спокойным». Но он не мог этого сказать, не потому, что Анна была ревнивой или очень добродетельной и несговорчивой в этом пункте, но потому что она должна была принять жизнь с ним на следующей основе: что эпоха разгула прошла, что он не был больше студентом коллежа, но был человеком, которому она доверила свою жизнь, и что он, следовательно, должен был хорошо держаться и не быть рабом капризов. В этом нельзя было упрекнуть Анну, это было совершенно нормально и здорово, как расчет, но это не мешало моему отцу желать Эльзу. Желать ее постепенно сильнее, чем чего бы то ни было, желать ее вдвойне, как желают запретный плод.
И без сомнения, в этот момент я могла все устроить. Мне было бы достаточным сказать Эльзе уступить отцу и под каким-нибудь предлогом увезти Анну со мной в Ниццу или еще как-нибудь провести день. Вернувшись, мы бы нашли отца расслабленным и полным новой нежности для законной любви. У него был этот пункт, чего нисколько не поддерживала Анна: быть любовницей, как все: временно. Насколько нам усложняло жизнь ее чувство достоинства, уважение!...
Но я не сказала Эльзе уступить отцу, ни Анне – проводить меня в Ниццу. Я хотела, чтобы это желание в сердце отца разрослось и заставило его совершить ошибку. Я не могла выдерживать презрения, которым Анна окружила нашу прошлую жизнь, это легкое презрение для счастья, которое было у нас с отцом. Я не хотела ее унизить, но хотела заставить ее принять нашу концепцию жизни. Нужно было, чтобы она знала, что отец совершил ошибку и чтобы она приняла это, как есть, как чисто физиологическую интрижку, не как посягательство на ее честь, ее достоинство. Если она хотела любой ценой быть правой, нужно было, чтобы она разрешила нам ошибаться.
Я даже игнорировала мучения отца. Особенно нельзя было допустить, чтобы он жаловался мне, чтобы сделал меня своим сообщником, попросил бы меня поговорить с Эльзой и удалить Анну.
Я должна была сделать вид, что его любовь к Анне – это святая любовь, а Анна сама – святая. И должна сказать, мне это удавалось. Мысль о том, что он может обмануть Анну и смело выступить против нее наполняла меня страхом и смутным восхищением.
В ожидании текли счастливые дни: я умножала случаи, чтобы подстегнуть желание отца к Эльзе. Лицо Анны больше не вызывало у меня угрызений совести. Иногда я представляла себе, как она примет факт и что у нас будет жизнь по нашим вкусам, а не по ее. С другой стороны, я часто виделась с Сирилом и мы любили друг друга тайком. Запах сосен, шум моря, прикосновение его тела… Он начал мучиться от угрызений совести; роль, которую я ему отвела, крайне не нравилась ему, он принял ее только потому, что я сказала ему, что она была необходима для нашей любви. Во всем этом было много двойственности, внутренней тишины, но так мало усилий, лжи! (И я говорила, что мои действия заставляли меня судить себя саму).
Я быстро прохожу по этому периоду, потому что боюсь возвращения воспоминаний, которые меня удручают. Мне достаточно вспомнить счастливый смех Анны, ее вежливость со мной, и что-то колет меня, как удар ниже пояса, заставляет меня страдать, я начинаю задыхаться. Я даже почти начинаю испытывать то, что называют нечистой совестью, и я бываю вынуждена прибегнуть к жестам: зажечь сигарету, поставить пластинку, позвонить другу. Мало помалу, я начинаю думать о другом. Но я не люблю это, когда я должна возвращаться к недостаточности моей памяти, к легкости ума, вместо того, чтобы с ними бороться. Я не люблю вспоминать об этом, даже для того, чтобы порадоваться.
Глава 10
Смешно, как року нравится выбирать возмущенные или посредственные лица, чтобы проявить себя. Этим летом рок выбрал Эльзу. Очень красивое лицо или, скорее, притягательное. У нее также был экстраординарный, общительный и совершенный смех, какой бывает у глуповатых людей.
Эффект этого смеха, производимый на моего отца, я знала давно. Я заставляла ее смеяться как можно больше, когда мы должны были ее «застигнуть» вместе с Сирилом. Я говорила ей: «Когда вы услышите, что мы подходим, не говорите ничего, только смейтесь». И тогда, когда отец слышал этот довольный смех, я видела на его лице признаки ярости. Эта роль режиссера не позволяла мне проникнуться страстью. Я никогда не терпела неудачу, так как когда мы видели Сирила и Эльзу вместе, очевидно свидетельствовавших о воображаемой связи, но так совершенно воображаемой, тогда мы с отцом бледнели вместе, кровь отливала от моего лица так же, как от его, от этого желания обладать, хуже, чем от боли. Сирил… Сирил, наклонившийся к Эльзе… Этот образ опустошал мое сердце, и я вырабатывала этот образ с Сирилом и с Эльзой, не понимая его силы. Слова легки и мягки; когда я видела контур лица Сирила, его загорелый затылок, склоненный над открытым лицом Эльзы, я отдала бы все, что угодно, лишь бы этого не было. Я забывала, что сама хотела этого.
Не считая этих инцидентов и учитывая ежедневную жизнь, было доверие, нежность, даже счастье Анны. Очень близко к счастью, на самом деле, я такого даже никогда не видела, она отдавалась нам, эгоистам, не участвуя в наших неистовых желаниях и моих низких маневрах. Я рассчитывала на это: ее равнодушие, ее гордость инстинктивно удаляли ее от любой тактики, чтобы более близко привязывать к себе моего отца и, фактически, от всякого кокетства, присущего красивой, умной и нежной женщине. Мало-помалу я смягчилась на ее счет, а мягкость – это приятное и увлекающее чувство, как военная музыка. Меня нельзя было упрекнуть.
Одним прекрасным утром перевозбужденная горничная принесла мне весточку от Эльзы, выраженную в следующих словах:
«Все устроено, приходите!». Это подействовало на меня, как катастрофа: я ненавижу развязки. Наконец, я нашла Эльзу на пляже с триумфальным выражением лица:
«Я только что видела аашего отца. Наконец, время пришло».
«Что он вам сказал?»
«Он сказал, что бесконечно сожалеет о том, что произошло, что он вел себя по-хамски. И это так… или нет?»
Я должна была согласиться.
«Затем он начал делать мне комплименты, как умеет только он… Вы знаете, этот слегка отстраненный тон, очень тихий голос, словно ему доставляет боль говорить… этот тон…».
Я прервала это наслаждение идиллией.
«Чтобы придти к чему?»
«Да ни к чему!... Ах да, он пригласил меня выпить чаю с ним в деревне, чтобы доказать, что я не держу на него зла и что у меня прогрессивные взгляды!»
Идеи моего отца по поводу прогрессивности молодых рыжеволосых женщин развеселили меня.
«Почему вы смеетесь? Мне идти на встречу?»
Я должна была ответить ей, что это меня не касалось. Но я отдавала себе отчет в том, что она возлагала на меня ответственность в успехе ее маневров. С поводом или без повода, я раздражилась.
Я почувствовала, что струсила:
«Я не знаю, Эльза, это зависит от вас. Не спрашивайте у меня без конца, что вам делать, можно подумать, что это я заставляю вас…»
«Но это вы и есть, - сказала она, - это благодаря вам, послушайте…»
Ее восхищенный тон внезапно испугал меня.
«Идите, если хотите, но ради Бога, не говорите мне больше об этом!"
«Но… но надо же освободить его от этой женщины… Сесиль!»
Я убежала. Пусть мой отец делает, что хочет, пусть Анна выкручивается. К тому же, у меня было свидание с Сирилом. Мне казалось, что только любовь освободит меня от этого страха, который я испытывала.
Сирил обнял меня, не говоря ни слова, увлек меня. Рядом с ним все становилось легким, с оттенком неистовства и удовольствия. Некоторое время спустя, когда я растянулась рядом с его золоченым торсом, в поту, опустошенная, как потерпевшая кораблекрушение, я сказала ему, что я ненавидела себя. Я сказала это, улыбаясь, так как я думала об этом, впрочем, без боли, с покорностью. Он не принял моих слов всерьез.
«Это неважно. Я люблю тебя достаточно, чтобы ты придерживалась моего мнения. Я люблю тебя, я так сильно тебя люблю».
Ритм этой фразы преследовал меня за обедом: «Я люблю тебя, я так сильно тебя люблю». Поэтому, несмотря на мои усилия, я плохо помню этот обед. На Анне было сиреневое платье, сиреневое, как круги у нее под глазами, как сами ее глаза. Мой отец смеялся, очевидно расслабленный: ситуация складывалась в его пользу. За десертом он объявил, что у него есть дела в деревне ближе к вечеру. Я улыбнулась про себя. Я была усталой, фаталисткой. У меня было только одно желание: искупаться.
В 4 часа я спустилась на пляж. Я нашла отца на террасе, он собирался уходить; я ничего ему не сказала. Я даже не пожелала ему быть осторожным.
Вода была нежной и горячей. Анна не выходила, она занималась своей коллекцией, рисовала в своей комнате, пока отец развлекался с Эльзой. Через 2 часа, когда солнце уже не согревало, я вновь поднялась на террасу, села в кресло и открыла журнал.
В этот момент из леса появилась Анна. Она бежала, плохо, неловко, прижав локти к телу. У меня появилось внезапное ощущение, что бежит старая женщина, что она сейчас упадет. Я оставалась на месте, ошеломленная: она исчезла за домом у гаража. Тогда я внезапно все поняла и побежала сама, чтобы перехватить ее.
Она уже сидела в машине, включила зажигание. Я подбежала и начала биться в дверцу.
«Анна, - сказала я, - Анна, не уезжайте, это ошибка, это моя вина, я вам все объясню…»
Она не слушала меня, не смотрела на меня, наклонилась, чтобы ослабить тормоз:
«Анна, вы нам нужны!»
Тогда она распрямилась. Она плакала. Тогда я внезапно поняла, что я напала на живого чувствующего человека, а не на существо. Она была когда-то маленькой девочкой, немного скрытной, затем подростком, затем – женщиной. Ей было 40 лет, она была одинока, она любила мужчину и надеялась быть счастливой с ним 10, возможно, 20 лет. А я… Это лицо, это лицо, это была моя вина. Я окаменела, я дрожала всем телом, я стучалась в дверь.
«Вам никто не нужен, - сказала она сквозь слезы, - ни вам, ни ему».
Мотор зашумел. Я была в отчаянии, она не должна была уезжать вот так:
«Простите меня, я вас умоляю..."
«Простить вам что?»
Слезы текли и текли по ее лицу. Казалось, она не отдавала себе в этом отчета, ее лицо было неподвижно:
«Моя бедная девочка!...»
Она прикоснулась к моей щеке и уехала. Я видела, как машина исчезла за углом дома. Я была растерянной, сбитой с толку… Все произошло так быстро. И это ее лицо, это лицо…
Я услышала шаги позади меня: это был мой отец. Он успел стереть помаду Эльзы и счистить сосновые иглы с костюма. Я обернулась и бросила ему:
«Негодяй, негодяй!»
Я начала рыдать.
«Но что происходит? Неужели Анна…? Сесиль, скажи мне, Сесиль…»
Глава 11
Мы встретились только за ужином, встревоженные этой внезапной встречей с глазу на глаз. Я абсолютно не хотела есть, он тоже. Мы оба знали, что было необходимо, чтобы Анна вернулась к нам. Что касается меня, я не могла долго выдерживать воспоминание о ее потрясенном лице, которое она показала мне перед отъездом, ни мысль о ее горе и моей ответственности. Я забыла свои терпеливые маневры и мои планы, так тщательно составленные. Я чувствовала себя абсолютно выбитой из колеи, без удил и без вожжей, и я видела те же чувства на лице отца.
«Ты думаешь, - спросил он, - она покинула нас надолго?»
«Очевидно, она уехала в Париж», - ответила я.
«Париж…» - пробормотал мой отец задумчиво.
«Возможно, мы больше ее не увидим…». Он посмотрел на меня растерянно и взял за руку через стол.
«Ты должна страшно на меня сердиться. Я не знаю, что на меня нашло… Мы возвращались через лес с Эльзой, она… Я ее обнял, и в этот момент, должно быть, подошла Анна, и…».
Я не оборвала его. Двое персонажей, Эльза и мой отец, сплетенные в тени сосен, мне казались словно из водевиля, неустойчивыми, я не видела их. Единственное живое, жестоко живое в этом дне - это было лицо Анны, это последнее лицо, со следами горя, лицо, которое предали. Я взяла сигарету из пачки отца и закурила. Еще одна вещь, которой не выносила Анна: чтобы курили во время еды. Я улыбнулась отцу:
«Я понимаю: это не твоя вина… Минутная слабость, как говорится. Но нужно, чтобы Анна нас простила, или, по крайней мере, простила тебя».
«Что делать?» - спросил он.
У него было несчастное лицо, мне было его жаль, мне и себя было жаль; почему Анна покинула нас вот так, заставила нас страдать из-за этой, в сущности, мелочи? Разве у нее не было чувства долга по отношению к нам?
«Мы напишем ей, - сказала я, - и попросим у нее прощения».
«Это гениальная идея», - воскликнул отец. Он нашел, наконец, средство, выйти из этого бездействия, полного угрызений совести, в котором мы находились уже 3 часа.
Не закончив ужин, мы отодвинули скатерть и приборы, мой отец сходил за большой лампой, за перьями, чернильницей и бумагой, и мы устроились друг напротив друга, почти улыбаясь, так как возвращение Анны, благодаря этой мизансцене, нам казалось возможным. Летучая мышь описывала круги за окном. Мой отец наклонил голову, принялся писать.
Я не могу вспомнить без невыносимого чувства презрения и жестокости эти письма, полные добрых чувств, которые мы писали в тот вечер. Двое под лампой, как прилежные и неловкие ученики, работая в тишине над невозможным заданием: «вернуть Анну». Мы создали, однако, 2 шедевра жанра, полные извинений, нежности и раскаяния. Закончив, я была убеждена, что Анна не смогла бы устоять перед этими письмами, что примирение было неизбежным. Я уже видела сцену прощения, полную скромности и юмора… Это должно было бы случиться в Париже, в нашем салоне, Анна вошла бы и…
Зазвонил телефон. Было 10 часов. Мы обменялись удивленным взглядом, затем взглядом, полным надежды: это была Анна, она звонила, чтобы сказать, что прощает нас, что она возвращается. Мой отец подскочил к телефону, закричал «Алло» радостным голосом.
Затем он говорил только «да, да! где это? да», тихо. Я поднялась с места: во мне зашевелился страх. Я смотрела на отца и на его руку, которой он проводил по лицу машинальным жестом. Наконец, он повесил трубку и повернулся ко мне.
«С ней произошел несчастный случай, - сказал он. – По дороге в Эстерель. Им понадобилось время, чтобы найти ее адрес. Они позвонили в Париж, и там им дали наш телефон».
Он говорил машинально, тем же тоном, и я не осмелилась его прервать.
«Несчастный случай произошел в самом опасном месте. Там их много случается, кажется. Машина упала с высоты 50 метров. Было бы чудом, если бы она выжила».
Остаток этой ночи я вспоминаю как в кошмаре. Дорога, бегущая под фарами, неподвижное лицо отца, дверь клиники… Мой отец не хотел, чтобы я вновь ее видела. Я сидела в зале ожидания, на скамейке, я смотрела на литографию с изображением Венеции. Я не думала ни о чем. Медсестра сказала мне, что это был 6-й несчастный случай в том месте с начала лета. Отец не возвращался.
Тогда я подумала, что своей смертью – еще раз – Анна отличалась от нас. Если бы мы покончили жизнь самоубийством – допуская, что у нас хватило бы смелости, - это была бы пуля в голову и предсмертная записка, имеющая целью позаботиться о крови и сне ответственных лиц. Но Анна сделала нам этот роскошный подарок, оставив огромный шанс верить в несчастный случай: опасное место, неустойчивость машины. Подарок, который мы быстро приняли по своей слабости. И если я говорю о самоубийстве сегодня, это очень романтично с моей стороны. Разве можно покончить с собой из-за таких существ, как отец и я, существ, которым никто не нужен, ни живой, ни мертвый? Впрочем, с отцом мы всегда говорили только о несчастном случае.
На следующий день мы вернулись домой к 3 часам дня. Эльза и Сирил ожидали нас там, сидя на ступенях лестницы. Они рисовались перед нами, как двое нелепых и забытых персонажей: ни один, ни другая не знали Анну и не любили ее. Они были там, со своими маленькими сердечными историями, двойная приманка их красоты, их смущения. Сирил сделал шаг мне навстречу и положил ладонь на мою руку. Я посмотрела на него: я никогда его не любила. Я находила его хорошим и привлекательным; мне нравилось удовольствие, которое он мне дарил, но он не был мне нужен.
Я ушла, покинула этот дом, этого мальчика и это лето. Отец был со мной, он взял меня за руку и мы вернулись в дом.
В доме была куртка Анны, ее цветы, ее комната, ее духи. Отец закрыл ставни, взял бутылку в холодильнике и 2 стакана. Это было единственное доступное нам лекарство. Наши письма с извинениями еще валялись на столе. Я смахнула их рукой, они слетели на паркет. Отец, который возвращался с полным стаканом, поколебался и обошел их. Я нашла это символичным и дурным тоном. Я взяла свой стакан в руки и осушила одним глотком. Комната была в полутьме, я видела тень отца на окне. Море плескалось на пляже.
Глава 12
В Париже были похороны солнечным днем, толпа любопытных, черный цвет. Мой отец и я пожимали руки старых родителей Анны. Я с любопытством смотрела на них: они обязательно приходили бы на чай раз в год. На моего отца смотрели с сочувствием: Уэбб, должно быть, распространил новость о свадьбе. Я видела Сирила, который ждал меня у выхода. Я уклонилась от встречи с ним. Чувство злопамятства, которое я испытывала по отношению к нему, было безосновательным, но я не могла от него защититься... Люди вокруг нас оплакивали это глупое и ужасное событие, и мне это нравилось, так как у меня еще были сомнения по поводу его случайности.
В машине, возвращаясь, мой отец взял меня за руку и сжал ее в своей. Я подумала:
«У тебя теперь есть только я, у меня – только ты, мы одиноки и несчастливы», и, в первый раз, я заплакала. Это были приятные слезы, они ничем не напоминали ту ужасную пустоту, которую я испытывала в клинике перед литографией Венеции. Отец протянул мне платок, не говоря ни слова, его лицо было измождено.
В течение месяца мы жили как вдовец и сирота, обедали вместе, ужинали вместе, никуда не выходили. Мы мало и редко говорили об Анне: «Ты помнишь, в тот день, когда…». Мы говорили об этом с осторожностью, отводя глаза, из опасения причинить боль или что-то, что начиналось в одном из нас, не привело бы к непоправимым словам. Эта осторожность, эта взаимная нежность была их компенсацией. Мы могли говорить об Анне нормальным тоном, как о дорогом существе, с которым у нас было счастливое лето, но которого Бог призвал к Себе. Я пишу "Бог" вместо "случайность", но мы не верим в Бога. А верить в случайность при этих обстоятельствах - это блаженно.
Затем однажды у подруги я встретила одного из этих кузенов, который мне понравился и которому понравилась я. Я много выходила с ним в течение недели, с частотой и беззаботностью начала романа, и мой отец, не созданный для одиночества, делал то же с одной довольно амбициозной женщиной. Жизнь возвращалась в свою колею, как и следовало ожидать. Когда мы с отцом встречались, мы вместе смеялись, говорили о наших победах. Он должен был сомневаться, что мои отношения с Филиппом не были платоническими, и я хорошо знала, что его новая подруга дорого ему обходится. Но мы были счастливы. Зима подходит к концу, мы не сняли вновь ту виллу, а сняли другую, у Жуан-ле-Пэн.
Только когда я лежу в постели, на рассвете, и слышу шум машин Парижа, память подводит меня: возвращается лето и все его воспоминания. Анна, Анна! Я тихо и долго повторяю это имя в темноте. Что-то поднимается во мне и я приветствую это по имени, закрыв глаза: Здравствуй, Грусть.
КОНЕЦ. Переведено в 2012 г.
Здравствуй, грусть. Целиком
© Copyright: Ольга Кайдалова, 2013
Свидетельство о публикации №213061800935
Свидетельство о публикации №213061800935
Рецензии