Ольга. Часть 1

Часть 1.

Мы родились с ней в один год и в один месяц. Наверное, предполагалось, что мы должны были родиться в один день, но, то ли я чуть поторопился, то ли она, как женщина, не захотела быть старше. Оля появилась на свет ровно на четыре дня позже меня, в том же самом родильном отделении той же самой райбольницы, одной-единственной на все близлежащие деревни. Скорее всего, в это самое время я был где-то рядом, может, за стенкой, может - за двумя, и, наверняка,  слышал ее самый первый крик, возвестивший и меня, и весь мир, что на свет появилась моя крошечная, очаровательная соседка.

Наши мамы лежали на соседних койках в одной послеродовой палате, наши радостные и заметно хмельные отцы прибегали вместе к одному и тому же замерзшему окну, чтобы взглянуть на своих красненьких, сморщенных детишек, мирно дремавших на руках их любимых жен и наших счастливых мам. Один и тот же старый совхозный "козел" привез нас домой в одну и ту же деревню, на одну и ту же улицу. Сначала меня в наш самый крайний дом, где нас уже ждали отец, бабушка и мой шестилетний брат Гришка, а через пять дней в соседний с нашим дом привезли ее. В один и тот же день строгая тетенька в районном ЗАГСе выдала нашим отцам два документа, которые за подписями и печатями установили, что я стал Георгием Яковлевичем Бородиным, а она - Ольгой Николаевной Свиридовой.

Мы были рядом с самых первых дней жизни. Наши пеленки висели на одной общей веревке, протянутой счастливыми отцами сразу через два участка, разделенных старым дощатым забором. Наши корзинки, заменявшие нам коляски, всегда стояли рядом в тени огромной старой липы, росшей прямо посреди улицы как раз между нашими домами. Мы всегда видели и слышали друг друга и всегда узнавали друг друга по голосам. Едва Олечка начинала кряхтеть и возиться в своей корзинке-коляске, я тут же просыпался и своим бодрым криком возвещал всех о том, что мы уже проснулись, сделали свое мокрое дело, поэтому требуем еды и сухих пеленок. Точно также поступала и Оля, едва заслышав рядом мой звучный, протяжный бас.

Мы вместе учились ходить, вместе падали и вместе набивали шишки на одни и те же места. У Госьки и Оськи были общие игрушки, общий кусок улицы, уходящей в бескрайние поля, и один общий мир на двоих. Этот мир состоял из множества удивительных и таинственных мест, в которых мы каждый день открывали для себя что-то новое и невероятно интересное. Здесь была огромная куча песка у нашего забора, затоптанная и загаженная курами и гусями, в которой можно было рыть ходы и отыскивать маленькие блестящие камешки самого разного цвета и формы, два таинственных темных сарая позади участков, огромный штабель почерневших досок за забором, между которыми можно было каждый день гонять пауков и выискивать удивительные тайники для наших фантастических игр. Все пространство между сараями покрывали заросли огромных лопухов, под которыми можно было ходить, даже не нагибаясь, в которых мы прятались и от дождя, и от палящего солнца. В этих зарослях строились наши удивительные дома и до поздней ночи кипела наша бурная, фантастическая жизнь, где ее куклы были нашими детьми, а мои машины - нашими семейными автомобилями. Где раскрошенные пахучие сердцевинки ромашек становились кашей, лепестки тех же ромашек - макаронами, а с трудом затащенный в наши заросли метровый обрезок тяжеленного деревянного бруса - ни чем-нибудь, а настоящим космическим кораблем!  Мы усаживались на него с ногами, накрывались огромными лопухами, как скафандрами, давали странные и волнующие команды "Протяжка! Продувка! Старт!" И вот уже мы летели в самую неизведанную черноту космоса с нашими детьми и со всей нашей кухней, где все были, конечно же, космонавтами, выходили в открытый космос и кормили наше космическое потомство.
К вечеру родители возвращали нас из репейного мира на бренную землю, как всегда, со слезами растаскивая каждого в свой дом мыться, ужинать и спать, чтобы на следующее утро наши фантазии снова встретились и с горящими глазами унесли нас еще куда-нибудь, в какие-нибудь неизведанные миры. Но, куда бы не уносили нас эти фантазии, в них никогда не было слов "мое" или "твое". Всегда и везде во всех наших играх всё было у нас только общим и по-другому просто не могло существовать.
 
Олечка у своих родителей, красивой, черноглазой тети Кати и угрюмого, молчаливого дяди Коли, была единственным ребенком. Я же имел старшего брата, двоечника и оболтуса Гришку, который был старше меня на шесть лет, уже учился в школе, постоянно получал подзатыльники от матери и постоянно сидел за столом, что-то читая или напряженно жуя кончик блестящей пластмассовой ручки. Олечку родители одевали во все новенькое, чистенькое и аккуратное. Я же донашивал старые, заплатанные штаны и рубашки, оставшиеся мне в наследство от Гришки. Олечкин папа, дядя Коля, работал механизатором и часто приезжал на огромном синем тракторе с блестящими глазастыми фарами, радиатором, похожим на рёбра, и огромными круглыми колесами. А мой отец работал в городе на Металлургическом, поэтому  уезжал на работу очень рано утром, когда я еще спал, а возвращался поздно вечером, когда я уже спал. Встречались мы лишь в выходные, когда вся семья собиралась утром за большим кухонным столом, а после завтрака все опять куда-то разбегались по своим делам и заботам до самого вечера. Наверное, поэтому я так и не запомнил, каким же он был, мой отец - Яшка Бородин.

В первый раз моя жизнь круто изменилась, когда мне было всего три годика, хотя я почти ничего тогда не понял.  Отец получил в очередной раз путевку на Металлургическом и в очередной раз укатил в санаторий со своими больными легкими. Потом вернулся, но, спустя полгода, опять уехал. Уехал из нашей жизни теперь уже навсегда. Я только успел запомнить его пронзительно голубые извиняющиеся глаза, красивую улыбку и ветер, развевающий светлые, кудрявые волосы, когда он выходил в калитку и вдруг обернулся ко всем нам в последний раз. Потом плачущая мать сообщила, что отец бросил нас из-за какой-то "колченогой суки" и уехал насовсем в далекий город Пятигорск, и что жить теперь нам будет очень трудно, хоть отец и обещал регулярно присылать "алименты". С этого дня у меня не стало папы. Вместо него остались лишь кое-какие вещи, солдатский ремень со звездой, инструменты в сарае, да грубые словечки матери, в которых он был уже не человек и не отец, а лишь "кобель" и "скотина".

После отъезда отца мать все чаще стала отводить меня на целый день к моей злобной бабке, отцовой матери, жившей на другом конце нашей большой деревни с дочерью, моей теткой, и ее мужем. Но там ко мне относились плохо, ругали, били, постоянно запирали в темном, вонючем доме, и я в слезах колотил кулаками в дверь, умоляя, чтобы меня отпустили домой, в мой прекрасный мир, к моей милой подружке и соседке Олечке, которая тоже скучала и тосковала без меня одна, в наших зарослях и в наших деревянных тайниках. Выдержать этой пытки в чужом, ненавистном доме и разлуки с моей закадычной подружкой я не смог. В один прекрасный день я сбежал от ненавистной бабки. Я увидел, как открывается изнутри дверь, ведущая на улицу через двор, подождал, пока бабка уйдет с мешком в магазин и через пару минут, проскочив вонючий курятник, уже летел со всех ног мимо заборов и домов к себе, в свой родной дом, в свой мир, туда, где мне было так хорошо, где меня уже ждала и скучала моя милая Олечка.

Наша калитка оказалась заперта. Я побежал на огород, к задней калитке, но и она почему-то не открывалась. Запертой оказались и все соседские калитки, поэтому я совсем растерялся. Я стоял у наших заборов среди пустой, безлюдной улицы, уже не зная, что мне теперь делать. Стало вдруг страшно, слезы начали капать из глаз сами собой, но бежать обратно к бабке я не хотел, потому что знал - если вернусь, наверняка, она будет орать и больно бить меня по голове своей вонючей, корявой рукой.

Тетя Катя появилась неожиданно, взяла меня за плечо, присела, подняла на руки, ласково успокоила и, нежно гладя по голове, понесла в свой дом. Какая же она красивая, эта наша соседка, тетя Катя, темноволосая, темноглазая, все время добрая, все время приветливо улыбающаяся. И ее дочка так похожа на свою маму! Едва мы вошли в дом, радостная Олечка выбежала из комнаты нам навстречу, и от внезапно нахлынувшего счастья я забыл уже и про побег, и про слезы, и про запертую калитку. Нас снова выпустили в наш мир, и с тех пор мать уже ни разу не водила меня к бабке. С утра до обеда мы были вместе с Олечкой на улице или в одном из наших домов, в обед приходил из школы Гришка и вел меня обедать. А если раньше приходила тетя Катя, то нашему счастью вовсе не было конца, потому что нас тут же сажали обедать вместе, за один стол, и мы могли не разлучаться уже до самого вечера.

Наших ровесников в деревне было немало, но, почему-то, игры с ними быстро надоедали. Наш странный мир для всех деревенских пацанов и девчонок был непонятен и совсем неинтересен, а нам были скучны и неинтересны их тупая и глупая беготня, крики, драки, выяснение отношений, кто старше и кто сильнее. Конечно, все деревенские дети дружили между собой, но почти все общие игры заканчивались тем, что кто-то нападал на мою добрую, беззащитную Олечку, я кидался ее защищать, и мы опять в слезах убегали ото всех на нашу окраину, в наш мир, где все было только для нас двоих, где не было ни грубости, ни драк, ни ссор, ни обид.

Конечно, позорное "жених и невеста" приклеилось к нам с самого раннего детства, но мы как-то очень легко свыклись с этим клеймом, совершенно перестав обращать на него внимания. А если не обращать внимания на прозвища и дразнилки, они быстро утихают и забываются. Обзывать нас перестали. Просто, теперь все понимали, что Олька с Гошкой хорошие, но малость чудные, не от мира сего, потому что соседи и живут рядом на самом отшибе, вдали от нормальных деревенских детей.

================================================
Часть 2:  http://www.proza.ru/2013/06/25/881