Сказ об Иване-дырявом кафтане и Соловушке

Сказ об Иване-дырявом кафтане и Соловушке.

***
       В царстве одном, давно, ещё во времена царя Феофана II служил при дворцовых конюшнях парнишка один. Славно служил: лошадушек холил да лелеял, корм задавал, скребком чистил, в стойлах чистоту соблюдал. Старший конюх нахвалиться им не мог. А прозывался парнишка тот Иван-дырявый кафтан. Потому так прозывался, что батюшка, померев, ему только дырявый кафтан в наследство и оставил.

       Как пришёл ко дворцу царскому первый раз — стражники чуть взашей не прогнали: куды, мол, прёшь, голытьба. Ваня не обиделся, что сделаешь, коли по одёжке встречают, а у него-то дыра дыру прикрывает. Сказал мирно:
    — Погодите, не гоните, я Митрохи сынок, вместо его в конюшни пришёл работать.
       Тут стражники помягчали, один и скажи:
    — Тады понятно. Митроха-от скупей самого скупого был, ишь, до чего сына довёл, моща мощёй. Никак, помер батя-то?
    — Помер, — подтвердил Ваня.

        Стражники шапки сняли да крестным знамением себя осенили. Тот, что с Ваней говорил, задумчиво протянул:
   — И сказать бы, что хорошее о покойном, да прости, парень, нечего. Иди, проходи, чего уж там.
        Вздохнул Ваня тяжко, да на конюшни отправился. Несколько лет уж с того дня минуло, отъелся парень, одёжу новую справил, да вот только прозвище прилипло намертво. А Ваня что, смеялся: зовите хоть горшком, только в печь не ставьте. Всё бы хорошо у парня было, да приглянулась ему девица. Не простая девица, а дочь царская младшая Забава. Тут сказать надобно: сам царь Феофан был росту невеликого, лыс да ряб; царица-матушка тоже красой не блистала, а вот дочери их Забава с Любавой, да сын Фёдор были один другого лучше. Высокие, стройные. У каждого шёлковые русые кудри, глаза, что небушко, губы, что малина спелая; щёки, что заря румяная. Дочери царские не одно сердце молодецкое биться сильнее заставляли. На царевича не то, что девицы незамужние, бабы оборачивались, да замирали от красы неписаной.

        Старшая Любава и нраву была кроткого, что голубка. Её-то первой и выдали. Повезло Любаве — по любви великой замуж вышла. С детства была за королевича из соседнего государства сосватана. Редко так бывает, а случается: полюбили друг дружку молодые. Брат с сестрой на то посмотрели, да родителей и огорошили: они тоже хотят по любви. Будь их возлюбленные хоть царём, хоть псарём, хоть принцессой, хоть служанкой, всё едино. Феофан, такое услыхав, три дня бушевал. Сколь посуды перебил — не счесть, сколь тумаков дворцовой челяди отвесил — не меряно. Но дети не убоялись гнева батюшки, да и матушка их поддержала. Сама жениха лишь на свадьбе увидела, вот потому и не хотела детушкам такого счастьица. И царь смирился:
    — Делайте что хотите, но чтобы потом на судьбу не жалились.

       Сказал так детям, да в покои свои удалился. Напоследок дверью о косяк ударил — та с петель сорвалась. Росту Феофан был малого, да силы большой. Тут же по всему дворцу новость разнеслась, а вскоре и за его стены просочилась. Много молодцев да девиц надеждой воспылали, и Ваня в их числе. До того он на царскую дочь и глаз не подымал, что душу зря рвать. И свершилось вскоре чудо чудное, диво дивное — Забавушка тоже в парня-конюха влюбилась. Батюшка-царь, как узнал, так зубами скрипнул с досады, что чуть в крошку не истёр. А что сделаешь, сам разрешил. Слово царское — оно ведь нерушимое. Стали к свадебке готовиться.

       Всё бы хорошо, да стало Ване казаться, что забыл он со свадьбою что-то важное. Думал-думал, никак не вспомнил. Даже ночами спать плохо стал. Как-то раз проснулся на рассвете от пения соловьиного, да так и подскочил, подумав: «Соловушка! Как же я мог о ней забыть. Обещанье ведь дал, как стану жить хорошо, помогу уйти из дома тёткиного. Надо у Забавушки совета спросить, как лучше пособить детской подружке моей. Ладушка добрая, поможет». Такими мыслями успокоенный, вновь прилёг Ваня, да вот сон на ум не пошёл. А всё вспоминались годы детские…

***
       Жилось Ване в детстве тяжко да голодно. Случалось, хлебом с водой перебивались они с матушкой. Батюшка не часто со службы домой выбирался. Да уж лучше б и совсем про семью забыл. Ни разу гостинца не привёз: ни жене шальку, ни сыну петушка на палочке. Скуп был. Но, правду сказать, и себе он ничего не покупал, а ведь денежку за службу получал не малую. Прятал где-то в кубышку. Не раз, после его отъезда Ваня с маменькой весь дом да двор обшаривали — ничего не нашли. Да ежели б только жмотничал батюшка, а то ведь, как в кабак наведается, и руку поднимал на жену свою. Ваню он бы, может, не трогал, но какое дитё стерпит, когда матушку обижают. Кидался парнишка на защиту, за что и получал.
 
       Батюшка с матушкой быстро мирились, а вот Ваня долго дулся. Хоть говаривала ему частенько матушка: «Бог терпел, да нам велел, прощать надо, Ванюша», не мог того принять. За себя простил бы, за матушку не мог. Как постарше стал Ваня, начал после ссор таких со двора уходить. Бежал от мыслей греховных: из забора дрын вытащить, да батюшку приветить. Частенько в лес уходил. Приглядел там полянку с дубом могучим посредине.

       Как-то захотелось наверх забраться, на ветке посидеть. Подошёл, да вздрогнул от голоса звонкого сверху раздавшегося: «Занято тута!» Присмотрелся – сидит кто-то на ветке, а кто за листвой не видать. Мирно ответил Ваня:
    — Ты не серчай, дружок, места ить на дубе и мне хватит.
    — Взбирайся, так и быть, — раздалось сверху.
      Взобрался Ваня, выбрал ветку поудобнее, глядь: а на соседней ветке девчонка в одёжке мальчишечьей. Узнал, кто:
    — Ты, что ли, Соловушка? Опять, никак, тётка обидела?
    — Эх, Ваня, обидела, — всхлипнула девочка, но быстро успокоилась. — А ты никому не растреплешь, что я тут плакала?
   — Не, Соловушка, я ведь тоже сюда пришёл, чтоб хоть дубу на судьбу поплакаться. А девчонкам-то не стыдно реветь.
    — Кому как, а мне стыдобушка. Не хочу за нюню прослыть! Побожись, что никому ни словечка.
    — И ты побожись, что про меня не скажешь.
    — Вот те крест! — одновременно молвили и рассмеялись.

          С тех пор сдружились Ваня и Соловушка. Соловушка — то прозвище было. Девочку Санюшкой звали. Была она сироткой, жила у тётки, сестры отцовой, бабы суровой, да на расправу скорой. Не жаловала та девочку, тем паче, что не в их породу пошла — смуглява, черноволоса, темноглаза и шустра не в меру, вся в покойную маменьку. Сначала Воронёнком взялись звать, не прижилось. Девчоночка была славной, а уж как пела — ангелы на небесах плакали. Голосок звонкий, чистый, как у соловушки. Так и стали называть. Не было у Вани друга лучше, чем эта девчонка. Когда матушка у Вани померла, утешала его Соловушка. А как и батюшка на тот свет отправился, вздумал Ваня на конюшни идти служить, на место отцово. Говорил он, прощаясь, Соловушке:
    — Ты пару годков потерпи. Обустроюсь я, и тебе помогу местечко найти, от тётки-злыдни вырваться.

        Пообещал, да не выполнил. Сперва-то часто вспоминал, потом реже, а последний год, в царевну влюбился и вовсе забыл о подружке…

***
       А Соловушка в ту пору уже заневестилась. Ваню часто вспоминала, но не с укором. Подумала, что перед уходом утешал её дружок детский. Чем он поможет, коли у самого всё богатство — кафтан дырявый. Женихи приезжали свататься. Всем отказывала девица, шутила:
    — Не нашёлся ещё мой суженный. А прискачет он за мной на коне вороном, серебром подкованным, золотом украшенным. Сам будет как клён стройный, с кудрями шёлковыми, глазами небесными, румянцем на щеках. Красив да умён: всё угодье в нём. Вот так-то.
       Женихи восвояси отправлялись, а тётка хоть и шипела недовольно, да сделать ничего не могла.

        А стала тётка покладистой, благодаря одному случаю. Намахнулась как-то она на Соловушку скалкой, а девушка уставилась глазами чернущими и вслух пожелала: «Чтоб тебе этой скалкой так досталось, как меня огладить хотела». И ведь получилось. Вырвалась из рук тётки скалка, да её же и по хребтине. Ох, и визгу было, ох, и крику. С той поры девицу не трогали, а что словами бранились, к тому она была привычная.

       Задумалась девушка после того случая крепко, решила к ведьме местной сходить, спросить, может и в ней, Соловушке, какая способность к колдовству есть. Страшно было, но любопытство сил придало. Изба ведьмина на краю села стояла сразу за колодцем. Дошла девица до колодца, а там сама ведьма воду в вёдра набирает. И видно, как тяжело ей. У Соловушки весь страх, как рукой смахнуло:
    — Давай помогу тебе, бабушка, а то надорвёшься.

       И не дожидаясь ответа, девушка вёдра на коромысло нацепила, да на плечи всё вскинула. Пошла ровненько, чтобы водицу не расплескать. А ведьма рядышком засеменила, приговаривая:
    — Ай, спасибо тебе лапушка-касатушка, уважила старую.   
         К крыльцу подошли, опустила Соловушка вёдра. Ведьма хотела взять их, да в дом занести, да девушка не дала:
    — Я не то, остановилась, бабушка, что в избу боюсь заходить. Просто двор твой осмотреть захотелось, уж прости за любопытство.
       Засмеялась ведьма и рукой махнула:
    — Да что тут смотреть-то, черепа козлиные на колышках, да трав пучки сушатся. А раз не боишься — пойдём, чайком напою, малиною лесной угощу.

        Славно почаёвничали. Но подивилась про себя Соловушка, подумала: «Все бабушку нелюдимой считают, а она вон какая ласковая, да приветливая, может и про то, что ведьма неправда».
    — А вот это правда, — неожиданно ответила ведьма на незаданный вопрос. — А что с тобой приветлива, так и ты ко мне всей душой. Поговорку слыхала: чем платишь, тем и сдачу получаешь. Вот так-то. Ведаю, зачем ты пришла, что спросить хотела. Да вот не ведаю, порадует ли тебя ответ.
    — Ты как есть скажи, бабушка, — попросила Соловушка.
    — Нет в тебе дара колдовского, милая. А скалка из рук тёткиных выпала, так это от неожиданности. Ты ведь, раньше-то, всё молча сносила. Но тётке своей про то не сказывай, не помешает ей нрав-то укротить.
    — Спасибо. Пора мне идти, бабушка. Ты, ежели помощь нужна будет, только скажи.
    — И тебе спасибо, Соловушка. Знаю, часто ходишь к дубу на полянке лесной. Песнями своими ты всех жителей лесных радуешь. А уж что зимами суровыми, кормушки вешаешь, да не забываешь наполнять, так и вовсе молодец. Помни, настанет день, отблагодарят они тебя.
    — Да я ведь не ради благодарности, бабушка.
    — Вот такие-то дела добрые больше всего ценятся.

       Распрощалась с ведьмой Соловушка, домой побежала. А там тётка уж за калитку вышла встречать, только завидела, крик подняла:
    — Где тебя черти-то носят? Одна я пух чесать да прясть должна?
       Глянула Соловушка на тётку и словно другими глазами увидала: «Постарела-то как, сгорбилась. Пусть криклива, сурова, а ведь не бросила меня сиротку. И бить била, да не увечила, боле для острастки. И попрекала когда, так не со зла. Не будь её, я, может, уж и сгинула бы».
    — Не ругайся, тётушка, всё засветло успеем сделать, даже лучины жечь не придётся, — сказала Соловушка и пошла в избу мимо застывшей с открытым ртом тётки…

***
       Ваня, подремав малость, соскочил да за дела принялся. Хоть и женихом царевны считался, а всё при конюшнях жил, лошадок обихаживал. Знал, не раз Забавушка батюшку царя просила о послаблении для любушки своего. Но Феофан упёрся: мол, нече раньше срока зятя баловать, спасибо пусть скажет, что на дыбу не вздёрнули за такое нахальство. Простить, видать, Ване не мог, что тот, сватаясь, недостаточно низко спину гнул. А Ваня ведь то не от нахальства, а от незнания. Это сейчас ладушка-Забавушка всё разъяснила: кому да как поклоны отбивать.

      Управился Ваня, когда уж солнышко высоко стояло, да оно и к лучшему. Незачем невесту милую до времени будить. Умылся Ваня, приоделся, да к терему пошёл. Смотрит у светёлки девичьей суета какая-то. Мамушки-нянюшки туда-сюда снуют, девицы-служанки свёртки какие-то несут. Не успел зайти, кормилица царевны его увидела, двумя руками замахала:
    — Куды! Нельзя жениху платье невесты до свадьбы видеть — знак дурной. Ввечеру встретитесь, а сейчас иди с Богом.

       И пошёл Ваня обратно несолоно хлебавши. Хоть и понимал, что правильно этак, а всё одно обидно. В конюшне увидел царевича Фёдора, и был тот такой же смурной. Около стойла любимца своего – жеребца Соколки, Фёдор старшего конюха отчитывал. Захромал Соколко, не доглядел старшой, сам он за лучшими лошадками надзор вёл, никому не доверял. А ишь ты, и на старуху проруха случается.
    — С глаз прочь иди, да не просто, а за коновалом. Пусть лечит конька, — сказал царевич провинившемуся, тут Ваню заметил: — А, родственничек будущий. Вишь, придётся мне нынче на сестрицыной Ночке поехать размяться, разгуляться.
    — Ночка, кобылка славная. По быстроте Соколке не уступит, — заступился Ваня за любимицу — чёрную, как смоль лошадь.
    — Не об том речь! Глянь-ка, как Ночка разукрашена: копыта посеребренные, уздечка позолоченная, седло парчовое. Поеду, что скоморох на ярмарке! Одно тешит — в той сторонке, куда отправлюсь, всего одно село.

    — А не на мою ли сторонушку едешь? — спросил Ваня.
    — В твоём селе ведьма живёт, что судьбу предсказать может? — уточнил Фёдор.
    — Была такая.
    — Значит туда.
    — А тебе-то, царевич, ведьма зачем? — не удержался, полюбопытничал Ваня.
      Замялся Фёдор, однако ж ответил:
   — Сестрицы судьбу свою встретили, а я сколь на девиц ни гляжу: и ладные, и складные, а ни разу сердце не трепыхнулось. Может, и вовсе любить не могу? Спрошу у ведуньи. А ты, небось, кому привет хотел передать со мною?

       Тут Вани очередь пришла смутиться. Но тоже решился, рассказал всё про Соловушку.
    — Понимаешь, царевич, стыдно мне самому на глаза-то ей показаться. Слово данное не сдержал. Серебра-злата не примет Соловушка, гордая она, а вот во дворце место ключницы есть — её бы туда. Царь батюшка согласился на то.
    — Ладно, загляну к твоей подружке. Передам приглашенье на твою свадебку, да уговорить попробую служить во дворец поехать. Говоришь, уйдёт от тётки девица?
    — С радостью, царевич, с радостью превеликой уйдёт.

     Фёдор, ведя в поводу Ночку, вышел из конюшни. Посмотрел ему Ваня вслед. Опять неладно как-то получилось. Самому бы поехать, а как невесту хоть на минуточку оставить. Однако долго думам предаваться Ване не пришлось. Лекарь лошадиный со старшим конюхом пришли. А после Забавушка к себе призвала — тут и вовсе все думы куда-то подевались.

***
 
       Царевич Фёдор неспешно ехал по лесной тропинке. По дороге он пускал Ночку галопом, а в лесу остерегался. Задумался царевич, размечтался о том, как ведунья ему поможет, и полюбит он девицу: самую красивую, самую… Додумать Фёдор не успел. Когда он проезжал под высоким дубом, прямо перед копытами лошади прошмыгнул заяц. Ночка от неожиданности взвилась на дыбы, а размечтавшийся царевич вылетел из седла и приземлился около дуба. Кряхтя, охая, потирая ушибленные места, Фёдор в сердцах выругался на лошадь:
    — Ах ты, волчья сыть, травяной мешок.

    — А что сразу обзываться-то? — раздался рядом звонкий голос.
    — Свят, свят! — попятился царевич от мирно пасущейся Ночки. — Никак, лошадь заговорила.
    — Да не она это, а я! — сообщил голос.
       Царевич огляделся — серый зайка, стоящий столбиком около куста, быстро шмыгнул за него.
    — Час от часу не легче, — выдохнул Фёдор.
    — Да я же это! — послышался смех откуда-то сверху.
       Задрав голову, царевич увидел взбирающуюся по стволу серую белку. Рука потянулась перекреститься, вновь раздался смех. И тут только Фёдор заметил, что на ветках дуба кто-то сидит. Похоже парнишка деревенский.
    — Ты чего это пугаешь, ну-ка слазь. Я те покажу, как над людями издеваться! Слазь, говорю!

        Фёдор ждал ответа, однако парнишка молчал. Неожиданно сверху раздалось пронзительное:
    — Ой-ей-ей, мамочки! — и стали доноситься непонятные звуки, как кто молоточком по наковаленке стучал.
    — Эй, парень, ты чего? Слазь, не трону. Да что с тобой сделалось? — заволновался Фёдор. Он ведь парнишке вреда причинить не хотел, так, припугнуть малость. А вдруг, тот за ветку зацепился, или ещё чего. Царевич полез на дуб. Он подтянулся на ветке и замер от увиденного. Две белки, по очереди ныряя в дупло, расположенное выше по стволу, доставали оттуда золотые монетки и кидали в подставленную парнишкой шапку. А парнишка-то оказался вовсе не парнишкой, а девицей.

       Красивой девицей. Волосы, как крыло вороново, кожа золотисто-смуглая, брови как очерченные, ресницы чуть не до половины щеки достают. «Знать бы — а глаза у неё каковы», — царевича девица заинтересовала куда больше, чем белки с золотом. Та словно почуяла, да очи-то на Фёдора устремила. От неожиданности царевич выпустил ветку и полетел вниз, успев, однако, разглядеть чёрные, как бархат ночи глаза.
    — Ты как там — живой? — спросила девица.
    — Кажись, живой, — молвил Фёдор. — Да ты спускайся, не обижу, — добавил он, расслышав, что звон прекратился. Видать, белки всё из дупла выкинули.
    — А ты денежку не отберёшь? — раздалось сверху.
    — Да мне своего добра хватает! — возмутился Фёдор.
    — Да вижу, что ты сынок боярский, аль купеческий. Но и средь вашего брата много охочих до чужого добра, — не сдавалась девица.
    — Вот те крест, не нужно мне твоё золото! — побожился царевич. Девица легко спустилась, вновь вызвав восхищение Фёдора: «Ишь, ловкая какая, что та белка»

    — А золото вовсе и не моё, — неожиданно заявила девица. — Не стала б я об своём так печься. Это дружка моего детского. Вот серёжки золотые. Матушка дружка моего за два года до смерти их потеряла. А оно вона что: муж-скряга скрал, да вместе с остальным припрятал. Сколь мы на этом дереве сиживали, а в дупло заглянуть и не подумали. От порадуется Ванечка.
    — Так просто отдашь? — удивился царевич.
    — Да ты, никак, головой приложился, когда упал. Виданное ли дело чужое брать?
    — Только головой и не приложился, — вздохнул царевич. — Не проведёшь до села? А то тут тропки в три стороны ведут.
    — Проведу, тут рядышком. Да к тётушке моей зайдём — почистишься, да дыру в кафтане заштопаем.

       Фёдор оглядел себя: матушки, и рукав подранный, и пола. Пошли они с девицей рядышком. Ночку в поводу царевич повёл. Не обманула девица — скоро дома показались. Около крайнего на скамейке старушка сидела древняя. Как с ней поравнялись, она у Фёдора и спроси:
   — Ну как, трепыхнулось сердце молодецкое из-за спутницы твоей?
   — Не то, что сердце трепыхнулось, чуток всё нутро не отбил, — ответил царевич, да на бабулю уставился. — А ты откуда…
   — Знаю, ко мне ты шёл за советом, — перебила бабуля, — да теперь тот совет без надобности, — и, потеряв к царевичу интерес, поворотилась к девице: — Ещё раз тебе спасибо, Соловушка, за пирог, что утресь заносила.

    — Соловушка! — воскликнул Фёдор, мигом забыв о бабуле. — А ведь тебя-то я и ищу. На свадьбу дружка твоего Вани, что через неделю будет, пригласить. А тебе самой он место ключницы во дворце нашёл. Поедем, скорее.
       Задумалась Соловушка, да и молвила:
— Не обессудь, не могу я тётушку свою одну оставить. На свадьбу приду. Ты, видно, молодец честный, раз с Ваней дружишь. На, передашь ему. Как раз кстати денежка будет, — Соловушка сунула Фёдору в руку шапку полную золотых монет и быстро пошла прочь.

       Царевич так и застыл посреди улицы: в одной руке шапка, в другой повод.
    — Что стоишь, олух Царя небесного! — раздался голос ведьмы. — Беги, догоняй свою судьбу!

***
       Спустя неделю играли сразу две свадьбы: Вани с Забавой и Фёдора с Соловушкой. А уж какой порядок навела во дворце ключница — Соловушкина тётка, так такого там отродясь не видывали.