Ожерелье. Ги де Мопассан

Это была одна из тех милых и очаровательных девушек, которые рождаются по ошибке судьбы в семье служащих. У неё не было ни приданого, ни надежд, ни средств для того, чтобы стать известной, понятой, любимой и выйти замуж за богатого утончённого человека; и она вышла за мелкого чиновника из Министерства народного образования.
Не имея возможности украсить себя, она была проста, но страдала из-за общественного положения; у женщин не бывает ни касты, ни расы, происхождением им служат красота, грация и шарм. Врождённая утончённость, инстинктивная элегантность, мягкость духа – это и есть их единственная иерархия, и она уравнивает девушек из народа с дамами из самых богатых кругов.
Она бесконечно страдала, чувствуя себя рождённой для изысков и роскоши. Она страдала от бедности жилища, убожества стен, изношенности кресел, уродливости тканей. Все те мелочи, которые другая женщина её происхождения даже не заметила бы, мучили и возмущали её. Один вид маленькой бретонки, которая вела скромное хозяйство в доме, пробуждал в ней пустые сожаления и отчаянные мечты. Ей мечталось о тихих покоях, обитых восточными тканями, освёщенных высокими бронзовыми подсвечниками, и о двух огромных лакеях в коротких панталонах, которые дремлют в просторных креслах, усыплённые тяжёлым жаром калорифера. Ей мечталось о больших гостиных, затянутых шёлком, об изысканной мебели, на которой стоят бессчётные безделушки, и о маленьких, кокетливых, душистых салонах, где ведут пятичасовые беседы с близкими друзьями: известными, востребованными людьми, чьего внимания так жаждут женщины.
Когда она садилась обедать за круглый стол, покрытый скатертью трёхдневной давности, напротив мужа, который открывал супницу и объявлял восхищённым тоном: «А! Старый добрый супчик! Нет ничего лучше на свете…», - она мечтала об изысканных обедах, сверкающем столовом серебре,  гобеленах, украшающих стены древними персонажами, и о заморских птицах в центре дивного леса; она мечтала о блюдах, сервированных в необыкновенной посуде, о любезностях, которые выслушивают с улыбкой сфинкса, пережёвывая розовое мясо форели или крылышки рябчика.
У неё не было ни туалетов, ни драгоценностей – ничего. А она не любила ничего, кроме этого; она чувствовала себя созданной для этого. В ней было такое желание нравиться, быть желанной, быть соблазнительной!
У неё была богатая приятельница, подруга по пансиону, которую она не хотела больше видеть, так как страдала от воспоминаний. И она плакала целыми днями от боли, сожаления, безнадёжности и тоски.
Однажды вечером муж вернулся с сияющим видом, держа в руке большой конверт.
«Смотри-ка, вот кое-что для тебя», - сказал он.
Она живо разорвала конверт и вытащила карточку, на которой были напечатаны следующие слова:
«Министерство народного образования и мадам Жорж Рампонно просит мсье и мадам Луазель оказать им честь, посетив вечер во Дворце министерства в понедельник 18 января».   
Вместо того, чтобы прийти в восторг, как надеялся муж, она с презрением швырнула приглашение на стол и прошептала:
«Ну и что, по-твоему, я должна с этим делать?»
«Но, моя дорогая, я думал, ты будешь довольна. Ты никуда не выходишь, а это – такая прекрасная возможность! Мне стоило огромных трудов добыть его. Все хотят его получить, все гоняются за ним, их почти не выдают простым служащим. Ты увидишь там все высшие чины».
Она раздраженно посмотрела на него и нетерпеливо объявила:
«А во что, по-твоему, я должна буду одеться, чтобы пойти туда?»
Он не думал об этом и пролепетал:
«Ну, а твоё платье, в котором ты ходишь в театр? Оно мне очень нравится, и я…»
Он замолчал, поражённый и растерянный, заметив, что жена плачет. Две большие слезы медленно ползли из углов глаз к углам рта; он принялся умолять:
«Что с тобой? Что с тобой?»
Нечеловеческим усилием она преодолела боль и спокойно ответила, вытерев бледные щёки:
«Ничего. Только у меня нет наряда и, соответственно, я не пойду на этот вечер. Отдай приглашение кому-нибудь из коллег, чья жена будет одета лучше меня".
В отчаянии он начал опять:
«Ну, посуди сама, Матильда. Сколько будет стоить приличный туалет, который ты сможешь надевать потом и по другим случаям? Что-то очень простое?»
Она размышляла несколько секунд, производя расчёты и думая о сумме, которую может потребовать, не получив немедленного отказа и испуганного восклицания экономного чиновника.
Наконец, она нерешительно ответила:
«Я точно не знаю, но мне кажется, что 400 франков хватило бы».
Он слегка побледнел, так как именно эту сумму хранил для покупки нового ружья, чтобы побаловать себя охотой следующим летом в долине Нантерр вместе с друзьями, которые ездили туда по воскресеньям стелять жаворонков.
Однако он сказал:
«Решено. Я даю тебе 400 франков. Но постарайся сшить красивое платье».

*
Праздничный день приближался, и мадам Луазель казалась печальной, встревоженной, обеспокоенной. Тем не менее, наряд был готов. Однажды вечером муж спросил её:
«Что с тобой? Ты сама не своя эти три дня».
Она ответила:
«Меня беспокоит то, что у меня нет драгоценностей: ни одного камешка, ничего. Я буду выглядеть нищенкой. Я бы даже предпочла не идти на этот вечер".
Он ответил:
«Надень живые цветы. В этом сезоне они в большой моде. За 10 франков у тебя будут две-три великолепные розы».
Но это не убедило жену:
«Нет… нет ничего более унизительного, чем выглядеть бедной среди богатых дам».
Тут муж воскликнул:
«Какая же ты глупышка! Сходи к своей подруге мадам Форестье и попроси у неё украшение на один вечер. У тебя достаточно хорошие отношения с ней для такой просьбы».
Она радостно воскликнула:
«И впрямь! Я даже не подумала об этом».
На следующий день она отправилась к подруге и рассказала свою печаль.
Мадам Форестье подошла к застеклённому шкафу, вынула большой ящик, открыла и сказала мадам Луазель:
«Выбирай, дорогая».
Сначала та осмотрела браслеты, затем – жемчужное ожерелье, затем – венецианский крест из золота и драгоценных камней – восхитительная вещь! Она примеряла украшения перед зеркалом в нерешительности, не в силах отказаться, отдать их назад, и постоянно спрашивала:
«А ничего другого у тебя нет?»
«Конечно же, есть. Ищи. Я не знаю, что может тебе понравиться».
Вдруг из футляра, обитого чёрным шёлком, она вытащила превосходное бриллиантовое ожерелье; её сердце забилось от неуёмного желания. Её руки дрожали, когда она брала его. Она прикрепила его вокруг шеи, отвернув платье, и замерла от восхищения перед своим отражением.
С колебанием и тоской она спросила мадам Форестье:
«Можно мне одолжить вот это, только это?»
«Ну, конечно».
Она бросилась на шею подруги, горячо обняла её и исчезла со своим сокровищем.
Праздничный день наступил. Мадам Луазель имела большой успех. Она была самой хорошенькой из всех: элегантной, грациозной, опьянённой радостью. Мужчины смотрели на неё, спрашивали, как её зовут, искали быть представленными ей. Все атташе кабинета хотели вальсировать с ней. Её заметил сам министр.
Она танцевала с упоением,с удовольствием, не думая больше ни о чём, полная триумфа красоты и успеха, словно погружённая в облако счастья,  которым окружили её все эти люди, потеряв голову от их восхищения, от всех пробуждённых желаний, от решительной победы, которая так дорога женскому сердцу.
Они ушли около четырёх часов утра. Муж почти всю ночь проспал в маленьком  уединённом кабинете вместе с тремя другими беднягами, чьи жёны весело проводили время.
Он набросил ей на плечи накидку, которую принес для выхода – скромную обыденную накидку, чья бедность спорила с элегантностью бального туалета. Она чувствовала это и хотела скрыться, чтобы её не заметили другие дамы, кутавшиеся в меха.
Лаузель удержал её.
«Подожди-ка. Ты простудишься. Я позову фиакр».
Но она не слушала его и быстро спустилась по лестнице. Оказавшись на улице, они долго не могли найти экипаж и начали искать, окликая кучеров, проезжающих вдалеке.
Затем они спустились к Сене, в отчаянии, дрожа от холода. Наконец, на набережной им попалась одна из старинных полуночных двухместных карет, которые встречаются только с наступлением ночи, словно стыдятся своего жалкого вида при свете дня.
Кучер довёз их до самой двери дома на улице Мучеников, и они грустно поднялись к себе. Для неё все было кончено. А он думал, что ему нужно быть в министерстве к десяти.
Перед зеркалом она сняла накидку, в которую была закутана, чтобы ещё раз увидеть себя во всем блеске. Но внезапно она издала крик. На шее не было ожерелья!
Муж, уже полураздетый, спросил:
«Что такое?»
Она повернулась к нему с обезумевшим видом:
«Я… я… на мне нет ожерелья мадам Форестье».
Он поднялся, растерянный:
«Что?.. Как?.. Это невозможно!»
Они принялись искать в складках её платья, в складках манто, в карманах – везде, но ничего не нашли.
Он спросил:
«Ты уверена, что оно ещё было на тебе, когда ты уходила с бала?»
«Да, я трогала его в вестибюле министерства».
«Но если бы ты уронила его на улице, мы бы услышали стук. Оно, должно быть, осталось в фиакре».
«Да, возможно. Ты запомнил номер?»
«Нет. А ты?»
«Нет».
Они смотрели друг на друга, ошеломлённые. Наконец, он снова оделся.
«Я пройду по всему маршруту, который мы проделали пешком, и посмотрю, не найду ли чего-нибудь».
Он вышел. Она не снимала вечерний наряд, у неё не было сил прилечь, и она опустилась на стул, не зажигая огня и слишком измученная, чтобы думать.
К семи часам муж вернулся. Он ничего не нашёл.
Он обратился в префектуру, в газеты, в извозчичьи фирмы, обещая вознаграждение, и наконец, начал обращаться повсюду, где чувствовал хоть проблеск надежды.
Она ждала весь день в том же состоянии ужаса перед лицом этого ужасного несчастья.
Луазель вернулся вечером, ссутулившийся и бледный; его поиски не увенчались успехом.
«Нужно, - сказал он, - написать твоей подруге: мол, ты сломала застёжку и отдала ожерелье в починку. Это даст нам время выкрутиться».
Она написала письмо под его диктовку.

*
Через неделю они потеряли всякую надежду.
Луазель, состарившийся на пять лет, заявил:
«Нужно подумать о том, чем заменить ожерелье».
На следующий день они взяли пустой футляр и отправились к ювелиру, чьё имя стояло внутри. Тот посмотрел в своих записях:
«Это ожерелье - не из моего магазина, мадам; я только сделал футляр».
Тогда они начали ходить от ювелира к ювелиру, ища похожее ожерелье по памяти, больные от горя и беспокойства.
В одной из лавочек в Пале Руаяль они нашли чётки, которые показались им как две капли воды похожими на то, что им было нужно. Они стоили 40.000 франков. Хозяин согласился уступить их за 36.000.
Тогда они уговорили ювелира не продавать их в течение следующих трёх дней и заключили условие вернуть чётки за 34.000 франков, если первое ожерелье найдется до конца февраля.
У Луазеля были 18.000 франков, которые ему оставил отец. Остальные пришлось занимать.
Он взял их в долг, прося 1000 франков у одного, 500 – у другого, получал 5 луидоров тут, 3 луидора там. Он выписывал расписки, шёл на разорительные условия, имел дела со всевозможными ростовщиками. Он пожертвовал всей оставшейся жизнью, рисковал подписью, не зная даже, может ли оказывать эту честь, и наконец, измученный тревогами и горем, которое вот-вот обрушится на него, испуганный перспективой физических и нравственных лишений, пошёл за чётками, выложив на прилавок 36.000 франков.
Когда мадам Луазель принесла украшение мадам Форестье, та сказала с оскорблённым видом:
«Ты должна была вернуть мне его раньше, оно могло мне понадобиться».
Она не открыла футляр, к облегчению подруги. Что она могла бы подумать,
заметив подмену? Что могла бы сказать? Не посчитала бы она её воровкой?

*
Мадам Луазель узнала, как живут в нужде. Впрочем, она приняла свою долю всецело, героически. Нужно было выплатить этот ужасный долг. Она выплатит. Служанку уволили, жильё поменяли: сняли мансарду под крышей.
Она столкнулась с тяжёлыми обязанностями по ведению хозяйства, с отвратительными нуждами кухни. Она мыла посуду, стирая розовые ногти до мяса в жирных глиняных горшках и о дно кастрюль. Она стирала бельё, рубашки и платья, развешивая их на верёвке; каждое утро она спускала на улицу отбросы и поднималась с ведром воды, останавливаясь на каждом этаже, чтобы вздохнуть. Одетая, как женщина из народа, она шла к зеленщику, к бакалейщику, к мяснику, с корзиной на локте, ступая тяжёлыми шагами, слыша оскорбления, защищая свои жалкие деньги – су за су.
Каждый месяц нужно было платить по распискам, продлевать другие, выигрывать время.
Муж работал по вечерам, переписывая счета, а по ночам делал копии по пять су за страницу.
Такая жизнь продолжалась 10 лет.
По истечении 10 лет они выплатили всё, включая проценты.
Теперь мадам Луазель казалась старухой. Она превратилась в сильную, выносливую, грубую женщину из бедноты. Плохо причёсанная, в перекошенной юбке, с красными руками, она мыла полы, не жалея воды, и кричала зычным голосом. Но порой, когда муж был на работе, она садилась у окна и вспоминала тот давний вечер, тот бал, на котором так блистала и веселилась.
Что произошло бы, не потеряй она ожерелья? Кто знает? Как непредсказуема, своеобразна жизнь! Как мало нужно для того, чтобы потеряться или найти себя!

*
Однажды в воскресенье, выйдя на прогулку по Елисейским полям, чтобы развеяться после недельных забот, она внезапно заметила женщину, прогуливающуюся с ребёнком. Это была мадам Форестье, все ещё молодая, красивая и соблазнительная.
Мадам Луазель разволновалась. Заговорить ли с ней? Несомненно, да. Теперь, когда она всё выплатила, она расскажет ей правду. Почему нет?
Она подошла.
«Добрый день, Жанна».
Та не узнала её и удивилась, что женщина из буржуазии так фамильярно её назвала. Она пролепетала:
«Но… мадам… Я вас не знаю… Вы, должно быть, ошиблись».
«Нет. Я – Матильда Луазель».
Подруга вскрикнула:
«О! Бедная Матильда, как ты изменилась!»
«Да, у меня были трудные дни с тех пор, как мы не виделись, и много горя… и всё это – по твоей милости!»
"По моей… Как это?»
«Помнишь бриллиантовое ожерелье, которое ты одолжила мне для праздника в министерстве?»
«Да. И что же?»
«А то, что я его потеряла».
«Как! Ты же мне его вернула!»
«Я вернула тебе другое, точно такое же. И 10 лет мы за него выплачивали. Ты понимаешь, как это было непросто для нас, у кого ничего нет… Но всё это закончилось, теперь я довольна».
Мадам Форестье остановилась:
«Ты говоришь, что выплачивала за то ожерелье?"
«Да. Ты ведь ничего не заметила, а? Они были похожи как две капли воды».
И она улыбнулась гордой и простодушной улыбкой. Мадам Форестье в сильном волнении сжала её руки:
«Моя бедная Матильда! Оно же было поддельным! Оно стоило всего 500 франков!..»