1. Формирование тренда на общественные перемены и образ будущего
События и процессы последних пяти лет – экономический кризис 2008-10 гг, рост социально-политической напряженности в обществе и элитах на фоне замедления экономического развития, постепенная смена поколений – усиливают неопределенность представлений россиян о будущем России, выявляют потребность возобновления дискуссии об основных парадигмах развития страны. Эта дискуссия отражает близость завершения очередного витка исторического цикла, все более очевидную исчерпанность тех общественных парадигм, которые во многом позитивно воспринимались обществом в «эпоху нулевых». Как стало ясным именно в эти годы, само по себе укрепление государственнической компоненты через построение «административной вертикали», интенсивное формирование «правящего класса» в лице государственной бюрократии, не смогли обеспечить новые импульсы развитию экономической и политической системы страны, напротив, достаточно быстро привели к тенденциям стагнации, снижению эффективности работы государственной машины. Как результат, начало происходить новое осознание необходимости перемен, проработка различных вариантов сценариев будущего. В этой дискуссии снова столкнулись «прогрессисты» и «консерваторы», «государственники» и «либералы», «западники» и «националисты», имеющие собственный взгляд на будущее страны. Таким образом, начало происходить возобновление идейно-политического размежевания между различными группами и слоями общества, почти исчезнувшее в минувшее десятилетие. В этой дискуссии как в зеркале отразились ожидания и ориентации различных общественных групп, их взгляд на будущее страны.
Сама модернизация рассматривается этими группами не столько как самодостаточный процесс, сколько преимущественно через призму различных сценариев будущего России, скорее менее чем более отдаленного. Если процесс технологической модернизации, объективно происходящий в России, носит скорее инерционный характер, и требует лишь «ускорения», необходимой для него организационной и финансовой поддержки, то проект социально-политической модернизации предполагает значительную трансформацию производственных и общественных отношений, политической системы страны, а зачастую и более того – изменений в привычном образе жизни, системе ценностей, то есть затрагивают не только экономическую т политическую, но и социокультурную сферу. В то же время за несколько лет дискуссии тема модернизации начала выхолащиваться, приобретать «дежурный» характер и восприниматься обществом как очередная кампания, не рассчитанная на конечный результат. А сегодня, в период наступления сил консервативной ориентации, начавшегося после известных событий декабря 2011 г., даже разговоры о модернизации оказались отодвинутыми в сторону, как это часто водится в России, в угоду новой политической конъюнктуре. Что абсолютно не снимает с повестки дня саму суть проблемы, как бы ее не называть. Тем более что все громче заявляющие о себе силы консервативной направленности также ориентированы отнюдь не на консервацию общественного и государственного устройства образца «нулевых», а на перемены, пусть и с иным политическим знаком. Тем важнее обсудить – каким видится сценарий модернизации различным сегментам общества? Каким они обладают политическим ресурсом для продвижения своего сценария? В чем состоят барьеры модернизационных сценариев?
Дискуссия о парадигмах модернизационного развития, развернувшаяся в России в 2009-13 гг., имеет две стороны, скорее конъюнктурную, и скорее отражающую объективные процессы. Значительной частью общества и элит разговоры о модернизации воспринимаются как конъюнктурный «пиар», изначально не рассчитанный на свою реализацию, наряду с такими изобретениями политтехнологов как «план Путина», «удвоение ВВП», «суверенная демократия», дескать, надо Кремлю о чем-то поговорить, вот и говорят. И, судя по ходу и характеру дискуссии, этот взгляд имеет право на свое существование. Но верно и другое – объективные процессы незаметно привели к появлению новой социальной реалии, далеко еще не осознанной ни обществом, ни элитами, которая характеризуется спонтанным ослаблением созданной в «нулевые» политико-экономической системы, снижением эффективности сформированных в этот период институтов, нарастанием социальных и экономических диспропорций, ростом протестных настроений, в том числе, и со стороны среднего класса, еще вчера самой верной опоры правящего режима. Ощущение непрочности, переходности переживаемой эпохи все сильнее овладевает различными слоями общества, при том, что большинство «рациональных» факторов не предполагают неизбежность значительных перемен. Общество пока не готово к кардинальному изменению своих оценок настоящего и будущего, однако потеря динамизма, отличавшего социально-экономическую жизнь, особенно в первой половине «нулевых» отчетливо фиксируется массовым сознанием. Так на период завершения экономического кризиса лишь 12% опрошенных видели явные перемены к лучшему и полагали, что Российская Федерация и ее экономика успешно развиваются. Столько же опрошенных придерживались диаметрально противоположного мнения, согласно которому перемены происходят в худшую сторону, а отставание России от ведущих стран постоянно возрастает. Относительно же большая часть – 49% опрошенных россиян – считали, что улучшения происходят, но очень медленные и незначительные. Таким образом, со всеми возможными оговорками, баланс оценок посткризисной динамики развития все же «на плюсах», хотя и не слишком значительных. Подобная «картина мира», сложившаяся в обществе, ничем не предвещает потрясений и катастроф, как говорится, были в России времена и похуже, причем намного. Однако, как пишет политолог В. Пастухов, «тему «перемен» вообще можно было бы полностью закрыть, если бы дело ограничивалось изменениями, вызванными рациональными причинами. Но, даже подводная лодка всплывает на поверхность, когда заканчивается кислород. Помимо «рациональных», в политике действуют зачастую и иррациональные силы. Зачастую, в российской истории самая стабильная, внешне и внутренне неуязвимая, «система» исчезала, неожиданно запустив механизм самоликвидации» . Именно это мы, возможно, наблюдаем и сегодня: казалось бы, пережив без максимальных потерь самые тяжелые два года экономического кризиса, вместо дальнейшей стабилизации системы мы видим симптомы ее саморазрушения.
Неудивительно, что за эти годы, особенно в процессе выхода из кризиса в целом постепенно возрастает число россиян, ориентированных на перемены, особенно заметно это в отношении групп, представляющих средний класс. Стремление к переменам начинает овладевать не только традиционно протестными группами общества (социальные низы), но и теми группами, которые в течение «нулевых» были оплотом стабильности «путинского» политического режима. Наиболее сильно стремление к переменам у городской молодежи, политически и социально активных слоев общества. Под эти настроения последние несколько лет активно создается новее коммуникативное пространство. Одновременно нарастают протестные настроения и в других социальных группах, находящихся по своему социальному статусу ниже среднего класса. Однако их протест значительно реже трансформируется в политический, в силу общей пассивности и инертности этих групп. Данное обстоятельство является важным фактором, способным обеспечить поддержку идей модернизации со стороны общества. В то же время, как показывают последние исследования, велика и сила инерции, стремления к сохранению стабильности любой ценой, даже ценой снижения динамизма развития. Таким образом, общество постепенно приближается к той черте, когда требования перемен становятся массовыми, но сегодня этой черты еще не достигло. В этом смысле, модернизация, как содержание массового сознания, является своего рода эвфемизмом запроса на перемены. При долго доминировавшей парадигме стабильности сформировалась идеологическая коалиция умеренных правых, умеренных левых и умеренных патриотов-государственников, объединенных общими ценностями стабильности и сильного государства, Постепенный переход к доминанте перемен угрожает существованию этой коалиции, так как видение перемен принципиально различное. В первую очередь, это касается различного видения перемен, их направленности, темпа, содержания, оценки политических и государственных лидеров важнейшими «участниками» коалиции, объединенной вокруг «партии власти» - либералами (либеральными государственниками) и левоцентристами (левыми государственниками). Все это позволяет выделить три социально-политических сценария модернизации (в порядке их общественной поддержки), существующих сегодня в массовом сознании: лево-авторитарный сценарий; либерально-авторитарный сценарий; демократический сценарий. Возможны и сочетания элементов из этих сценариев.
2. Модернизация: два или три возможных сценария?
Как показывают результаты социологических исследований, проект, связанный с модернизацией страны, находит поддержку во всех основных группах общества, но его «ядром» являются относительно молодые, социально и экономические благополучные россияне со средним и выше среднего социальным статусом и материальным положением, образующие активное модернизационно настроенное меньшинство. Именно эти наиболее «адаптивные», конкурентоспособные группы общества, в первую очередь, заинтересованы в повышении динамизма общественной жизни, усилении вертикальной мобильности, ускоренной ротации элит. Однако на сегодняшний день из естественного «общественного локомотива», каким они являлись и должны являться по логике вещей, их все чаще государство воспринимает как политического оппонента, потенциальных смутьянов и «оранжистов», и усиленно стравливает с консервативными группами общества. Понятно, что в этих условиях модернизационный потенциал активного меньшинства остается невостребованным. Что же касается иных, менее адаптивных групп общества, то приветствуя модернизацию на словах, на деле они оказываются не всегда готовыми к негативным последствиям модернизации, связанными со свертыванием неэффективного производства, усилением конкуренции на рынке труда, необходимостью менять жизненные стратегии и осваивать новые социальные ниши. Идея модернизации для этих групп целиком связывается с усилением функций государства, как «раздаточных», так и «репрессивных».
Если говорить о содержательной стороне перемен, в том числе и связанной с «модернизацией», то она в общественном восприятии рассматривается скорее как средство достижения тех или иных целей общественного развития, а сами цели определяются идейно-политическими ориентациями общественных групп. Среди таких целей преобладают наведение порядка, борьба с коррупцией, восстановление принципов социальной справедливости, укрепление силы и мощи государства, которые можно охарактеризовать как лево-государственнические. Значительно слабее поддержка либеральных целей, связанных с развитием экономических и в еще меньшей степени политических свобод. Часть элит, бизнес, городская молодежь готова поддержать либеральный поворот, политическую «оттепель», то остальные слои общества, напротив, видят вектор перемен в усилении «порядка», укреплении государства, силовом подавлении коррумпированных и неэффективных элит, в том, что можно назвать «диктатурой развития».
Сама модернизация рассматривается этими группами не столько как самодостаточный процесс, сколько преимущественно через призму различных сценариев будущего России, более или менее отдаленного. Что же касается общества, общественного мнения, то оно также рассматривает модернизационные сценарии будущего России через призму своих идеологических предпочтений, тем более, что идеологическая неопределенность самого понятия модернизации оставляет различным группам как общества, так и элит возможность примерять этот курс на собственные взгляды и ценности. Точно также как в свое время курс на перестройку, взятый четверть века назад, одними интерпретировался как борьба за социальную справедливость, с номенклатурными привилегиями, восстановление ценностей «подлинного» социализма, другими как «воссоединение» с цивилизованным западным миром, создание современной демократической и экономической системы, третьими – как восстановление исторической России, развитие которой было искусственно прервано в ХХ веке, но, в конечном счете, восторжествовала идея, что «иного не дано», а все критики реформ рубежа 80-х и 90-х гг. были объявлены их врагами. Как справедливо отмечает уже цитировавшийся В. Пастухов , «если отбросить риторику, то в заявленном виде суть концепции «модернизации» сводится к тому, что можно, ничего принципиально не меняя в основах политической и экономической систем, одним напряжением политической воли и правильным целеполаганием придать новый импульс развитию общества в целом и экономики в частности». По ходу дискуссии начало складываться впечатление, что модернизации России нет альтернативы, как говорилось в отношении перестройки 80-х – «иного не дано». Однако «иное» всегда дано, как показывает история, и при ближайшем рассмотрении основные идеи сторонников модернизации далеко не представляются очевидными и безальтернативными. Если одни участники дискуссии характеризуют ее как «болтовню о модернизации», своего рода дымовую завесу, позволяющую власти «ничего не делать», то другие выражают опасения в связи с возможной дестабилизацией государства, если «модернизация» по аналогии с «перестройкой» 80-х станет ревизией всего государственного устройства постреформенной России. Многое указывает и на то, что «модернизация» может служить и определенным эвфемизмом, за которым угадывается желание некоторой части элитных групп «переформатировать» политический процесс, повысить ротацию внутри элит, создать своего рода внутреннюю «партию модернизации» как противовес консерваторам из «путинской» партии власти.
Большая часть россиян, относящихся как к консервативному, так и к модернистскому сегменту общества, слабо верит в возможность реформирования страны «снизу», за счет активности и инициативы граждан. Наиболее приемлемым и вероятным видится путь реформирования «сверху», с привлечением силового ресурса государства в целях устранения влияния групп, сопротивляющихся реформированию, в первую очередь, это касается коррумпированной бюрократии. Среди сторонников идеологии либеральной модернизации также преобладают те, кто не верит в эффективность демократического развития, и настаивают на «силовом» подавлении протеста против либеральных экономических реформ со стороны слабо адаптированных групп населения. Особенно сильны подобные настроения в ряде элитных групп, связанных с крупным и средним бизнесом. В то же время на пути всех сценариев модернизации, особенно либерального, сохраняются существенные социокультурные барьеры, связанные с переходным состоянием современной российской идентичности, особенностями политической культуры и массовой психологии.
Сказанное предопределяет и набор основных идей, которые российское общество готово вложить в понятие «модернизация». В основном, это лево-государственнические идеи, связанные с социальным государством и наведением «порядка», а также укреплением державной мощи страны. Так на первое место по популярности вышла идея достижения равенства всех перед законом, соблюдения гарантированных Конституцией прав человека (41%), далее по убывающей следуют жесткая борьба с коррупцией (38%), обеспечение социальной справедливости (31%), укрепление силы и могущества державы (21%), возрождение русских и национальных ценностей и традиций (14%) . Что касается вышедшей на первое место темы равенства перед законом, обычно характерную для либеральной системы ценностей, то в современном российском контексте речь идет скорее о силовом подавлении коррупции, пресечении аппетитов государственной бюрократии и связанного с ней криминального и полукриминального бизнеса, что скорее укладывается в лево-государственнический сценарий перемен в стране. Этот набор идей лишь немного уравновешивается нейтральной, технократической идеей модернизации как «формирования эффективной инновационной экономики (24%), и двумя либеральными формулировками – расширением возможностей для свободного предпринимательства и развитием конкуренции (12%), а также демократическим обновлением общества (7%). Все это говорит о том, что сведение модернизационного проекта к набору либеральных идей на сегодняшний день было бы весьма преждевременным, общество в значительной своей части предпочитает реализацию лево-государственнического сценария перемен, и видит главную проблему отставания страны не в недостатки политических и экономических свобод, а в слабости и пассивности государства, не способного сегодня выполнять свою функцию субъекта экономического развития и наведения порядка во всех сферах жизни, в первую очередь, искоренения коррупционной составляющей российской жизни. А политическая стабильность, в которой наиболее активная часть общества («модернисты») видят угрозу ограничения своей вертикальной мобильности, большинство общества продолжает воспринимать как необходимую предпосылку позитивного развития страны. Об этом же говорят и результаты исследования ВЦИОМ (ноябрь 2011 г.), согласно которым среди лозунгов, которые, по мнению опрошенных, могли бы объединить российское общество, лидируют такие как стабильность (49%), законность и порядок (45%), сильная держава (35%), социальная защита населения (32%), равенство и справедливость (26%), богатство, процветание (24%), крепкая семья (22%), восстановление достоинства России (21%). Как видно, взгляд «модернистов» и остальных групп общества на перечень идей, вкладываемых в понятие «модернизация» в ряде пунктов существенно различается. Для консерваторов модернизация – это наведение порядка, борьба с коррупцией, восстановление социальной справедливости и укрепление державной мощи. Для «модернистов» модернизация – это также наведение порядка и борьба с коррупцией, но одновременно и формирование эффективной инновационной экономики, расширение возможностей для свободного предпринимательства. Значимость последней идеи у «модернистов» в семь раз выше, чем у «консерваторов» - с соотношением 21% против 3%. Обращает на себя внимание и то, что политическая либерализация общества, его демократическое обновление не воспринимаются как важные задачи ни «консерваторами» (7%), ни «модернистами» (9%).
Если говорить о либеральном сценарии модернизации, то можно выделить либерально-демократический и либерально-авторитарный варианты, причем последний сегодня представляется более вероятным. Итак, налицо как минимум две идеологии «модернизационного прорыва» - левомобилизационный и либеральный. Что из себя представляют их социальные базы? За левый сценарий, как можно предположить из результатов исследований ИС РАН и ВЦИОМ, выступает до 40% населения, в основном слои общества за пределами среднего и высшего класса. Однако поддержка этих настроений в элитах весьма незначительна, даже среди тех, кого принято относить к числу «силовиков во власти». Добившись контроля над огромными материальными ресурсами и финансовыми потоками, «силовики» сменили свою идеологическую тактику на сугубо охранительную, им никаких перемен не надо, особенно тех, которые могут угрожать их личному влиянию и благополучию. Среди элит сторонники «силового прорыва», возможно, могут рассчитывать лишь на некоторую часть руководителей ВПК, заинтересованных в концентрации ресурсов страны вокруг оборонного комплекса и в мобилизационной идеологии. Все это позволяет предположить, что «силовой» сценарий модернизации в нынешней России, где отсутствуют в должном объеме необходимый человеческий ресурс (по аналогии со «сталинской» модернизацией 30-х годов, проводившейся в условиях избытка малоквалифицированных трудовых ресурсов с низкими жизненными стандартами) не может пойти далее выстраивания бюрократической «вертикали власти», что уже реализовано в 2005-08 гг. Любые попытки установления диктатуры, даже с модернизационной идеологией, обречены на достаточно быстрый провал. Да и сама «путинская вертикаль» во многом оказалась «игрушкой на один день» и последние годы подвергается эрозии. Как пишет Сергей Бирюков , «Россия на сегодняшний день исчерпала все возможности для «половинчатой» и «верхушечной» модернизации, которая может обернуться лишь нарастанием хаоса и процессов деградации. Едва ли возможна традиционная для России модернизация «коллективистско-мобилизационного типа», ибо разрушен ключевой социальный и культурный ресурс, необходимый для модернизаций подобного вида — русский патриархальный уклад, традиционно отождествляемый с деревней и крестьянством». Для мобилизационного сценария модернизации, как справедливо полагает Шамиль Султанов, нужны принципиально иные элиты, однако откуда они возьмутся, сказать также никто не может. «Для того, чтобы реально, а не только на словах подготовиться к завтрашнему дню, нужна принципиально новая элита. Иначе это будет только показуха, подготовка к прошедшей войне. В условиях сегодняшней России новая элита появиться не может — это нереально. Для того, чтобы подготовиться к послезавтрашнему дню, нужна реальная контрэлита. Однако ни того, ни другого не будет, если в государстве и обществе по-прежнему будет отсутствовать культ героя, широкомасштабная технология воспроизводства героического» . А среди тех, кто хочет перемен, сторонники силовой, «левоавторитарной» модернизации преобладают над сторонниками либеральной модернизации. Вектор общественных настроений сегодня направлен против правящих элит, устранение которых воспринимается как необходимое условие для начала любых перемен. А в качестве главной причины экономической отсталости и невысокого жизненного уровня видят коррупцию, безответственность властей и чиновничества всех уровней. «Либо диктатор, который устранит эти элиты сверху, либо бунт и революция, рано или поздно», - полагают сегодня многие в России, особенно те, кто занимает место в нижней части социальной пирамиды. Ну а пресловутый средний класс, который профессиональные аналитики поторопились записать в представители «Новой России», мотора модернизации? Происхождение этого среднего класса в путинскую эпоху заставляет усомниться в модернизационном потенциале нового среднего класса, состоящего в значительной своей части из чиновничества, служащих госкорпораций и прикормленного властями бизнеса.
Таким образом, несмотря на все перечисленные ограничители, понятные современному политическому классу России, настроения большей части россиян явно тяготеют к лево-государственническому сценарию, который можно было бы охарактеризовать как идею своего рода «диктатуры развития». На заданный в ходе майского исследования ИС РАН в 2012 г. вопрос о том, какой из следующих вариантов перемен в нашей стране Вы бы скорее поддержали, 62% выбрали «укрепление роли государства во всех сферах жизни, национализация крупнейших предприятий и отраслей, жесткое подавление коррупции, ограничение вывоза капитала», и лишь 18% - «либерализацию всех сфер жизни, освобождение бизнеса от власти чиновников, усиление конкурентности, высвобождение инициативы граждан». По мнению еще 12% опрошенных, стране не желательны ни те, ни другие перемены, а следует скорее сохранять нынешнюю политику и нынешние тенденции. Наибольшую долю сторонников либерального сценария модернизации продемонстрировали такие группы как студенческая молодежь и бизнесмены (по 32%), специалисты высокой квалификации (28%), группы с уровнем дохода выше среднего (30%). Как видно, даже в наиболее подготовленных к либеральной модернизации сегментах общества численность ее сторонников не превышает треть. Из этого, в частности, вытекает такое важное следствие, что идейно-политический консенсус, сложившийся в «нулевые» вокруг «партии власти», и связанный с идеями стабильности, сильного государства и патриотизма, оказывается разрушенным при начале либерального сценария, причем «либералы» оказываются в меньшинстве и внутри самой «партии власти». Конфигурация идейно-политического спектра, обеспечивавшая политическую стабильность, безвозвратно разрушается. Впрочем, ничего нового в этом нет – совершенно аналогичная ситуация возникла в начале 90-х, когда доминирование во власти идеологов либерального направления едва не поставило страну на грань гражданской войны. Впрочем, пока никакие политические перемены еще не начались. В их реализацию верят относительно немногие. Так 48% опрошенных ВЦИОМом россиян полагают, что в стране еще долго будет сохраняться стабильность, 29% верят в значительные и скорые перемены к лучшему, а 16% - в значительные перемены к худшему.
В качестве альтернативы как модернизации сверху, так и либеральной модернизации, С. Бирюков предлагает вариант «национальной модернизации», на основе строительства современной нации, однако на настоящий момент, на наш взгляд, шансы на этот проект уже во многом упущены, а конкретные составляющие этого проекта сочетают в себе и лево-государственнические, и либеральные идеи. Это же можно сказать в определенном смысле и о проекте народно-демократической модернизации, предлагаемой И. Дискиным . Он говорит о «модернизации ненасильственной, основанной на демократических ценностях; успешная модернизация в конкретных условиях России может быть только с опорой на народ и для народа». Однако где они - эти механизмы народовластия, которые могут стать институциональной основой ненасильственной модернизации? Их нет, и появиться они могут только в условиях глубокой, едва ли не революционной ломки не только политического режима, на и всего социально-политического строя. Между тем, нельзя не согласиться с И. Дискиным в том, что формирование институциональной среды, необходимой для успешной модернизации, может происходить лишь в условиях вовлеченности в этот процесс максимального числа заинтересованных субъектов и групп общества. Однако нынешняя социально-политическая среда явно неспособна создать импульсы для подобного процесса, а ее кардинальная ломка чревата непредсказуемыми последствиями.
«В чем разница между органичной модернизацией и догоняющей?» - задается в этой связи вопрос журнал «Эксперт» . «Разница между модернизацией догоняющей и органичной как раз и состоит в роли государства. В сценарии органичного развития вариативность развития и общая гибкость системы выше. Тогда как в догоняющей модернизации решающая роль государства повышает вероятность ошибки в выборе «единственно правильного направления развития», а также вероятность перенапряжения сил, повышает системные риски, особенно на фазе сокращения темпов роста и выхода системы из стадии форсированного роста. Требуется государство — старший партнер, а не государство-командир». Иначе говоря, для проведения органической модернизации требуется общественный консенсус, причем носящий активный характер, способный аккумулировать энергетику общества. Сложившееся в России государство сделать этого, скорее всего, не сможет, если не произвести ряд преобразований, включая кардинальную реформу отношений собственности, что равносильно революции. Как указывается в том же журнале «Эксперт», «истоки революционной модернизации — в разрыве представлений о необходимости модернизации у косной старой элиты, активного меньшинства и пассивного большинства. И в их общем безразличии к существующему государству. Революция, совершенная руками активного меньшинства, уничтожает косную элиту и либо мобилизует пассивное большинство, либо подчиняет его и проводит модернизацию». Силовые сценарии без демократической составляющей, по мнению большинства экспертов, обречены на провал. «Едва ли осуществим возврат к диктатуре развития. Он возможен лишь в странах с преобладающим крестьянским населением. Этот ресурс долготерпения и бездонной демографии был исчерпан в нашем районе мира еще к середине ХХ века. Собственно, с тех пор мы и ходим по кругу, пытаясь нащупать конфигурацию, при которой государство «расклинило» бы своих чиновников и допустило (в первую очередь для баланса бюрократии) самоорганизацию гражданского общества на основе новых средних классов специалистов и квалифицированных работников» .
Может быть, как следствие, больше перспектив и шире социальная база у либерального сценария модернизации? Картина здесь во многом носит зеркальный характер. Либеральные перемены готово поддержать не более 15-20% населения, однако среди элит, как показало исследование М. Афанасьева , настроения скорее в пользу либерализации. Как отмечает этот аналитик, «наличие социального запроса на системную модернизацию было установлено до появления статьи Дмитрия Медведева. Еще в начале второй половины 2000-х годов социологи зафиксировали, что сформировалось новое массовое недовольство – недовольство не ухудшением ситуации, как в 1990-х, а отсутствием улучшений. В 2008 году по инициативе фонда «Либеральная миссия» я исследовал общественное мнение в «элитах развития». Опрос примерно 1000 респондентов показал, что вполне благополучные и успешные люди еще до начала очевидного экономического кризиса предельно критично оценивали положение дел и качество государства. Стало ясно, что большинство в продвинутых группах российского общества ждет нового курса, прояснились и главные параметры этого курса, точки элитного и общественного консенсуса» . Об этом же пишет и Александр Смирнов: «Сейчас передовая часть общества, интеллектуальная элита — средний класс, интеллигенция, достаточно критически осмысливает политику государства. Настроения в обществе по сравнению с 2007 г. серьезно изменилось. Тогда большинство жило ожиданием улучшения ситуации, сейчас доминирует неопределенность. Назревают противоречия между элитами властными и элитами интеллектуальными, между бизнесом и экономической средой. Не может не быть определенного раскола внутри элит, что иногда видно из анализа высказываний чиновников» . Впрочем, речь идет не об огромном бюрократическом классе, незаинтересованном ни в каких переменах, а скорее о той части элит, которая оказалась вытеснена на обочину генерацией силовиков и их выдвиженцами. Это журналисты, политики, не вписавшиеся в «контур партии власти», политологи и аналитики, эксперты разного направления, представители культурной и творческой элиты. В общем, социальная база либерального сценария модернизации сильно напоминает сторонников М. Горбачева на первом этапе его деятельности с их лозунгом «иного не дано». Интересно в этой связи выяснить готовность среднего бизнеса, все сильнее ощущающего на себе гнет монополий, и объективно заинтересованного в экономической либерализации, поддержать медведевскую модернизацию в качестве своего осознанного политического выбора. Ясно, однако, что в целом ресурс поддержки у новой «оттепели» или «перестройки» более чем ограничен, и его ни в коем случае не следует переоценивать. Пытаясь определиться с социальной базой модернизации, Николай Сорокин перечисляет группы, принадлежащие к «патриотической части элит» : «во-первых, это представители крупного бизнеса, прочно связанного с российскими стратегическими недрами, защищенные путинским законодательством от проникновения иностранного капитала. Во-вторых, это представители смежных и конечных производств, преимущественно ориентированных на внутреннее потребление. В-третьих, это представители старых советских семейств, дети и внуки, воспитанные в духи патриотизма, национального превосходства и презрения к Западу (абсолютно не умоляя всей пользы его материальных преимуществ). Среди них есть богатые и состоявшиеся люди, есть ребята, плохо вписавшиеся в новую жизнь. В этой категории много выходцев из крупных армейских и чекистских кланов». Однако поставить знак равенства между патриотизмом и готовностью поддержать либеральный сценарий модернизации оснований явно недостаточно.
Впрочем, если говорить о либеральном сценарии модернизации, то также можно выделить либерально-демократический и либерально-авторитарный варианты. На практике различия между ними могут оказаться совсем не столь велики, так как верхушечная демократизация, даже возвращение к ряду институтов политической системы 90-х годов, далеко не исключает авторитарного сценария, можно вспомнить гайдаровские реформы, проводившиеся в период достаточно высокого уровня демократических свобод в стране. Сторонники либерально-авторитарного сценария охотно ссылаются на опыт экономической модернизации в ряде стран «третьего мира», особенно в Южной Америке, в которой большая часть ныне вполне успешно развивающихся стран прошли через этап военной диктатуры. Значительная часть либерального крыла российской «партии власти» также ориентирована скорее на умеренно авторитарный сценарий либерализации (например, участники «Клуба 4 ноября»), чем на демократический.
Как представляется, И. Дискин совершенно прав, подвергая критике тех историков и политологов, которые делают акцент на незыблемости основных социально-политических и ментальных конструкций и утверждающих, что Россия – это страна постоянного «бега по кругу» с доминированием отношений «моносубъектности» в виде власти и связанных исключительно с ней социальных отношений, а пассивность общества носит неизменный и неизбывный характер. Без сомнений, в сегодняшней Россия, России можно наблюдать много черт феодализма, сословности, но эти черты не отражают динамики политических процессов, состоящих сегодня как раз скорее в размывании островков традиционализма, в том числе сохранявшихся и в «советской упаковке», разного рода групп, связанных профессиональной или земляческой этикой, и возникновении из атомизированной массы, социального «бульона», не обремененного традициями и работающими институтами, каких-то новых социальных конструкций, пока находящихся еще в зачаточном состоянии, а за неимением лучшего, формирующего примитивные архаические конструкции, в том числе и те, которые И. Дискин обозначает термином «путинская конвенция». Однако практически все эти новые конструкции, во многом восходящие к наиболее адаптивным и мобильным группам «новой России», как совершенно справедливо отмечает автор книги, работают преимущественно на основе партикулярных, а не универсалистских ценностей, которые фиксируются социологами лишь на парадном уровне, «универсалистские ценности, призванные стать регулятором функционирования модерных институтов, в нашей стране являются скорее «парадными», оказывающими не слишком сильное воздействие на реальную социальную деятельность россиян». Модель ответственности, при которой уровень социальной ответственности снижается по мере удаленности от людей пространства соответствующих социальных отношений, позволяет оценить роль морально-ценностных регуляторов в функционировании социальных институтов. Представляется, что чем дальше соответствующее социальное пространство отстоит от человека, тем больше нужда в универсалистских ценностях в качестве институционального регулятора. Чем ближе, тем большую роль играют ценности партикулярные, значимость которых все еще достаточно велика. Именно в силу этих обстоятельств в социальном пространстве сегодняшней России сохраняется огромный вакуум, своего рода «ничейное пространство», как таковое не входящее в сферу интересов никаких групп из числа «новых субъектов». Это ничейное пространство не только не модернизируется, но и служит скорее ресурсом для очаговой модернизации, элементарно растаскиваясь этими группами «на дрова». Представляется, что «путинская Россия» - это во многом ответ (или попытка ответа) на неспособность русского национального ядра породить социально-политическую субъектность и начать выстраивать национальную государственность. Не дождавшись импульсов снизу, власть принялась строить национальное государство сверху, взяв за основу новой субъектности государственную бюрократию и крупные государственные корпорации. «Связать» общество корпоративно-бюрократическими интересами не удалось, пропасть между обществом и государством не преодолена, а само общество если и порождает субъектность, то на уровне малых групп, не готовых взять на себя представительство национальных интересов как таковых, а сами эти «национальные интересы» остаются лишь продекларированными властью, но, по сути дела, бесхозными.
При этом следует отметить, что часть пути в процессе строительства предпосылок для национальной государственности оказалась успешно пройденной – сформировалось подобие идейно-политического консенсуса вокруг идеологии сильного государства, скорее социальной или скорее либеральной направленности; изменилась социальная структура за счет подключения к потребительскому поведению массовых средних слоев. Но дееспособных институтов, на которые могла бы быть возложена задача построения национальной государственности, создать так и не удалось, во многом из-за опасений нынешних элит перед проявлением любой, не санкционированной свыше социально-политической активности. И есть очень серьезные опасения, что в этих условиях разрушение «путинской конвенции, по определению И. Дискина, системы неформальных норм, определяющих допустимую меру нарушения участниками этой конвенции легальных норм в зависимости от латентного статуса участников конвенции, и проведение институциональной революции силами субъектов из среды «Новой России», приведет к новому витку разрушения социума, о чем уже сегодня предупреждают многие эксперты. «Может статься, программа-2020 вовсе даже хороша и представляет собой единственно обоснованную модель кардинальной трансформации усталой и неэффективной экономики РФ. Ибо предложенные придворными экспертами стратегии упразднения социального государства и деиндустриализации есть в чистом виде демодернизация. То есть разрушение институтов модерна, которые формировались в России с петровских времен и вплоть до раннего Горбачева. К этим институтам по определению относятся и промышленность, и система социального обеспечения. А значит, модернизация, провозглашенная Кремлем, скорее всего, блеф» (С. Белковский ). Если же, по мнению И. Дискина, «доминируют лишь ценности национального развития, то… расцветают представления о самых радикальных, в лучшем случае авторитарных, методах утверждения этих ценностей». Он опасается, что в условиях перехода к реализации модели национальной модернизации, т.е. существенных социально-политических напряжений, если не потрясений, влияние групп с либеральными и демократическими ценностями будет немедленно поставлено под сомнение, если не подавлено группами, обладающими большей массовостью и социально-политическим влиянием. Удержать политический контроль эти группы смогут лишь используя методы, далекие от последовательно либеральных и демократических. Вопрос лишь в том, что исключение из участия в соавторстве новой институциональной конвенции всех нелиберально ориентированных групп общества может обернуться новым глубоким общественным расколом, одновременно утратой российским социумом остатков своей цивилизационной идентичности, тем более, что носителями последней остаются скорее срединные слои общества, чем активные адаптанты «путинского розлива», выступающие сегодня за пересмотр негласной «путинской конвенции».
Однако и эксперты, и большая часть общества на сегодняшний день едины в том, что ставка на активность «снизу», демократический импульс, исходящий из недр самого общества, вряд ли может оправдаться. Это связано и с особенностями политической культуры россиян, где работающая демократия возникала лишь временно, в периоды «форс-мажора», и всегда сворачивалась при переходе в устойчивое, стабильное состояние общества. Другой комплекс причин лежит в особенностях «путинской» политической системы, созданной в «нулевые», в рамках которой любая несанкционированная властями общественная активность гасилась, а место общественных институтов занимали многочисленные имитационные структуры, рассчитанные скорее на видимость, чем на результат. Все это происходило на фоне снижавшейся политической активности, потери большей частью общества интереса к политике как таковой. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что большинство участников опроса ИС РАН (64%) полагают, что перемены в российском обществе, в том числе и модернизацию, следует проводить «сверху», а государство должно полностью контролировать этот процесс. Так считают 68% «традиционалистов», 67% представителей «промежуточных групп» и 54% «модернистов». По сути это означает, что общество, включая его наиболее активную и образованную часть, не видит весомой альтернативы «авторитарному» сценарию модернизации, о тупиках которого постоянно твердят политики и эксперты либеральной направленности. Если позиция консервативных, слабоадаптивных групп общества в этом отношении понятна, то, как показало исследование, в демократический потенциал реформирования страны не особо верят и сами либералы. Демократическому сценарию модернизации, связанному с ростом общественной активности граждан, их участию в формировании новых современных институтов общества и власти, адекватной запросу на модернизацию политической системы, противостоят идеи лево-авторитарной модернизации сверху, ориентированной на силовое подавление оппонирующих властям и обществу элитных групп, с одной стороны, и либерально-авторитарной модернизации, связанной также с силовым подавлениям групп, препятствующих экономической рыночной активности, в первую очередь, консервативной части бюрократии. Впрочем, как показывает не столь давний исторический опыт, процесс модернизации «сверху» всегда может выйти из-под контроля начавших его политиков и перерасти в «революцию снизу». Однако поставленные изначально цели в ходе подобных превращений могут существенно измениться, как это произошло с процессом «перестройки», принимавшей по ходу своей реализации все более революционный характер.
По мнению большей части экспертов, главным препятствием на пути системной модернизации является слабость и неэффективность институтов, как государственных, так и экономических. По их представлениям, важнейшим условием системной модернизации является выработка новой институциональной конвенции, которая позволила бы закрыть брешь между формальными и неформальными «правилами игры», провести широкомасштабную институциональную реформу. Однако лишь привлечение к выработке нового национального консенсуса средних слоев общества, может привести к появлению новой субъектности, способной осуществить модернизацию по общенациональному сценарию. В противном случае, будет повторена ошибка реформирования эпохи 90-х, когда создаваемые сверху институты рыночной экономики и политической демократии, не получали должной общественной легитимации, и параллельно им интенсивно развивалась система отношений, ориентированная не неформальные правила и обмен услугами. Очевидно, что под новые реалии и новые парадигмы необходима и новая общественно-политическая система, которая бы не гасила, а стимулировала общественную активность, дискуссии по наиболее значимым вопросам развития страны. Однако крайняя слабость и маргинальность нынешней оппозиции оставляет немного шансов на появление в ее среде влиятельных сил, способных не имитировать, а реально осуществлять политическое участие. Сегодня политическая борьба происходит не между властью и оппозицией (неважно – коммунистической или либеральной), а между отдельными группами элит. Тем более важным представляется вывести эту борьбу из «политической тени», сделать ее открытой для общества и наполнить реальным социально-политическим содержанием.
Многозначность модернизационного сценария определяет и отношение к планам его реализации. Вряд ли кто-то в обществе, кроме небольшого числа ультра-консерваторов, станет возражать против необходимости технико-экономической модернизации, которая облегчает труд, повышает производительность и качество произведенной продукции и услуг. Однако уже перспективы социальной модернизации могут восприниматься далеко не однозначно. Реальное ее осуществление не на словах, а на деле потребует от общества и власти значительных усилий и жертв. Понятно, что «модернизация, как процесс глубоких изменений различных сторон жизни общества, не мыслима без конфликтов. И, как в любом процессе трансформации и замены устаревших институтов и отношений, в нем обязательно будут выигравшие и проигравшие» . Сказанное означает, что реализация модернизационного проекта неизбежно породит в обществе социальные, идейные и, в конечном счете, и политические противоречия. И, как в любом процессе трансформации и замены устаревших институтов и отношений, в нем обязательно будут выигравшие и проигравшие. Иосиф Дискин полагает, что модернизацию невозможно осуществить в рамках инерционного сценария, хотя и не отрицает определенные успехи в «точечной» модернизации при В. Путине. По его мнению, «модернизация – политический проект, имеющий идеологическое измерение, а не продукт «естественного» развития системы» . Между тем, Россия развивается по инерционному сценарию уже более десятка лет, ее экономическая и политическая система становятся все менее мобилизационными, обслуживая сложное переплетение интересов различных влиятельных элитных группировок, и, как следствие, сломать «инерционный сценарий» возможно лишь сломав саму общественно-политическую систему, что равносильно революции по аналогии с 80-ми и 90-ми годами. Как отмечает И. Дискин , «представляется, что в последнее время начались подвижки в сторону формирования спроса на искомую объяснительную схему. В их основе лежит начинающийся процесс поворота от стабильности к развитию. Важным обстоятельством, способствующим переходу к политике развития, является то, что внутри ряда социальных групп, ориентированных на развитие, растет пока еще слабо осознаваемый спрос на новый институциональный порядок и, как результат, на соответствующую объяснительную схему». Возможно, общество сейчас находится в процессе перелома настроений, когда средний класс, та самая «Новая Россия», на которую И. Дискин возлагает основные надежды, начнет все сильнее предъявлять запрос на перемены, но пока если это и происходит, то не на массовом уровне и скорее дополняет общую картину, чем ее существенно меняет. Поэтому можно предположить, что социально-политический ресурс продолжения стабильности еще не исчерпан и будет продолжать поддерживать политику, проводимую сегодня властями в инерционном режиме.
Непредвзятый взгляд на состояние российского общества образца 2012-13 гг. наводит на однозначный, казалось бы, вывод об его глубоком ценностном и мировоззренческом расколе. Для его обозначения уже сложились и вошли в оборот такие термины как «консервативное большинство» и «либеральное меньшинство». Консервативное большинство было и во все большей степени становится опорой власти, охранительной политики и идеологии, а немногочисленные городские либералы с их установками на модернизационное развитие, обречены на бессильные протесты, внутреннюю и внешнюю эмиграцию. За этими политическими данностями думающие культурологи и публицисты угадывают еще более глубокий цивилизационный раскол, проходящий через всю русскую историю. Как постоянно утверждает А. Кончаловский, «я убежден, что архаическое сознание сохранилось в России до сегодняшнего времени, и большая часть населения нашей страны до сих пор живет в "добуржуазном" обществе. В этом смысле наше государство имеет больше общих черт с африканскими государствами, чем с европейскими. В России …: граждан нет, есть население » Этой архаической массе «противостоит немногочисленный слой, который славянофил Хомяков сравнивал с европейским поселением, заброшенным в страну дикарей, и он за двести лет, развиваясь и умножаясь, создал всю культуру, которой Россия сегодня гордится. Все, что было создано за какие-нибудь двести лет, все, что повлияло и обогатило мировую культуру, было создано "малой" нацией русских европейцев». Рассуждения «западника», сторонника европейского выбора А. Кончаловского очень похожи на правду. Но одновременно и упрощают эту «правду», которая, если пытаться разобраться в ней с помощью практической социологии, оказывается более противоречивой и даже «нелинейной».
В одном из панельных опросов ВЦИОМ в конце 2011 г. , была использована методика т.н. «семантического балкона», в ходе которой опрошенным предлагалось из 36 понятий выбрать до десяти наиболее поддерживаемых, оцениваемых позитивно, и наименее поддерживаемых, оцениваемых негативно. Различия в идейном наполнении основных выделенных типов есть, но сходства намного больше, чем различий. Центристские, лояльные властям группы общества, на первое место ставят порядок, а справедливость лишь на второе. Недовольные своим положением группы общества, как в его консервативном, так и в либеральном сегменте, отдают приоритет идее справедливости. Среди недовольных либералов весьма высокие позиции занимает идея нации, что тоже вполне объяснимо общей логикой развития протестных настроений. Причем идея нации соседствует с идеей защиты прав человека. Высокое место во всех группах занимает ценность стабильности, причем, что обращает на себя внимание, в протестных группах даже в большей степени, чем в лоялистских. Групп, готовых поддержать революцию, перемены, связанные с риском нестабильности, в обществе практически нет. Таким образом, парадигмы консервативного и либерально-консервативного сценариев продолжают преобладать в общественном сознании. Прошедшие в последние полтора года крупные политические акции продемонстрировали, что эти различия продолжают оставаться «живыми» и определяющими для политического и культурного противостояния внутри российского общества, хотя по сравнения с ситуацией в первой половине 90-х и возникли некоторые новые нюансы. Для переходного общества подобного типа характерной оказывается картина, при которой носители ценностей номинального большинства, как правило, социально-консервативных, оказываются, в силу неготовности к мобилизации, «ведомыми» более малочисленными и активными группами. Как показывают данные, в молодой части общества либеральные настроения представлены значительно шире, в особенности это касается группы правых либералов, но, что характерно, даже среди 18-25-летних россиян, уже сформировавшихся в условиях «новой России», большинство все же составляют государственники - 60%, из которых примерно половину составляют левые, т.е. социал-консерваторы. Среди же относительно старших поколений доля социал-консерваторов превышает 55% (у тех, кому от 46 до 55 лет) и даже 65% (у россиян пенсионного возраста В то же время численность либералов, как правых, так и левых, одновременно уменьшается с возрастом в тех же группах с 33% до 19%, а правых государственников – с 30% до 20%. Понятно, что смена поколений, активно происходящая в стране, работает не в пользу социал-консерваторов, и уже сегодня, несмотря на численное относительное преобладание, они не могут претендовать на роль носителя доминантной идеологии в российском обществе. Аналогичная во многом картина наблюдается и при анализе среза опрошенных по их положению, занимаемому в обществе. Социал-консерваторы доминируют в нижней части общественной пирамиды (в четырех нижних стратах их численность колеблется от 46% до 50%) , а в ее верхней части – либералы (37%) и правые государственники 33%).
Это бегло обрисованная картина все же позволяет говорить, что реальное идеологическое соперничество происходит не между двумя полюсами – консерваторами и либералами, а учитывая преобладание в центральной части политического спектра синтетической, частично консервативной, частично либеральной идеи – скорее между тремя. Это лево-государственническая идея, связанная с укреплением национальной государственности и восстановлением базовых принципов социальной справедливости. Это лево-либеральная (социал-демократическая) идея, делающая акцент на тех же идеях социальной справедливости в пакете с общедемократическими свободами, европейскими политическими ценностями, экономической и социальной модернизацией. И, наконец, это право-государственническая идеология, во многом совпадающая с основным вектором политического курса, связываемого с эпохой «нулевых». В нынешнем расслоении общества она выполняет роль центра, сдерживая «революционные» настроения на политических флангах. Здесь следует остановиться еще на некотором нюансе. Стало своего рода политологической традицией отказывать нынешней «партии власти» в какой-либо идеологической составляющей, характеризуя ее как чисто конъюнктурную, а ее программные положения – как своего рода «идеологический коктейль», эклектически сочетающий в себе элементы как правых, так и левых воззрений. Недавно ушедший из жизни известный политолог Д. Фурман так иронически характеризовал идеологию В. Путина и «партии власти»: «получается какая-то «каша», набор противоречащих друг другу и гасящих друг друга представлений. Эта «каша» не может дать мотивации ни для какой ясной политики. Какую-то ясную идею можно претворять в жизнь, и это может получиться или не получиться, но если идеи – смутные и противоречивые, ничего определенного у тебя получиться не может ». Между тем, как бы ни иронизировать над практикой «партии власти», ее идеология достаточно очевидна и понятна – постепенное развитие рынка с сохранением каркаса государства и государственных институтов. Представляется, что с учетом сложившихся реалий и негативного опыта 90-х годов, у подобной идеологии на самом деле сегодня нет альтернативы, и именно это обстоятельство определяет электоральные успехи власти в большей степени, чем административное давление и фальсификации на выборах, как это принято считать в оппозиционных кругах. Подобная картина достаточно хорошо отражает специфику сегодняшней России, в которой «правые государственники», то есть сторонники сочетания сильного государства и современной рыночной экономики, занимают место в центре «слоеного пирога» параллельных российских миров, скрепляя ценностный каркас общества, а на флангах располагаются две группы – либералов и социал-консерваторов.
В целом же нельзя не сделать вывод о том, что наметившийся и углубляющийся раскол общества, определяющий сегодняшнюю политическую динамику, является полуреальным, и одновременно полувиртуальным. Безусловно, произошла реанимация многих архетипов, входящих в социокультурный код российской нации. Однако эти архетипы далеко не всегда затрагивают мотивационный блок массового сознания. Те, кто сегодня пытается в качестве «нового путинского большинства» предложить консерваторов-традиционалистов, не учитывают качество этого самого «традиционализма», существующего подчас лишь как элемент автостереотипа наряду с представлениями о соборности, коллективизме, духовности, и прочих атрибутах русского самосознания. Не всегда верная интерпретация содержательной составляющей данной группы «квази-традиционалистов», часто приводит к ошибочному мнению о том, что в современном российском обществе продолжают доминировать левые, идущие от общинных ценностей, настроения, и, соответственно, если дать этой группе должные политические свободы, она приведет к власти радикально левых политиков». В частности, сказанное касается и нового структурирования «путинского большинства», для «духовного окучивания» которого все чаще привлекается и РПЦ, и консервативная группа политиков и идеологов, входящих в т.н. «изборский клуб». Однако попытки демонизировать одну часть общества за счет другой, не могут не иметь негативных последствий, если смотреть на ситуацию с точки зрения стратегической перспективы. Как ответ на новый вызов партии власти – усиливать «сверху» идейную поляризацию общества, сталкивая и стравливая противостоящие друг другу социальные группы, пугать либералов призраком консервативной диктатуры, а консерваторов – призраком либерального реванша. Результатом подобной тактики властей стало усиление радикальных флангов и «фаза полураспада» политического центра, некогда бывшего их главной опорой. Из этого можно сделать вывод скорее о том, что раскол общества на два непримиримых лагеря носит все же скорее полувиртуальный характер, и является продуктом работы политтехнологов, чем отражает антагонистические противоречия внутри самого общества. Ведь как-то же уживались относительно мирно оба ныне непримиримых лагеря на протяжении почти полутора десятилетий. Поляризация российского общества, спровоцированная в последние полтора года, частично имеет место в реальности, а частично носит искусственный характер, являющийся своего рода политтехнологическим ответом властей на произошедший в декабре всплеск противной активности, интерпретированный как «бунт либералов». Целью этой поляризации является раскол протестующих, отсечение от либерального меньшинства недовольных из других общественных групп. Несмотря на внешнюю идеологическую полярность социал-консерваторов и либералов, сохраняется достаточно большая политическая и идеологическая «поляна», которая их продолжает объединять. Нынешнее лоялистское большинство по-прежнему образуется из союза умеренных консерваторов-государственников и умеренных либералов-государственников. Это означает, что наметившаяся поляризация общества пока не носит необратимого характера.
3. Ресурсные и социокультурные барьеры модернизационного развития.
Рассмотрев политический и идеологический аспекты модернизации, необходимо остановиться на ее ресурсной базе. Как показал опыт реформ 90-х годов, начатых командой Е. Гайдара, попытка превращения сверхмонополизированной и неконкурентоспособной советской экономики в современную и конкурентоспособную уперлась в ограничения, которые многим сегодняшним аналитикам представляются непреодолимыми. Это, в первую очередь, низкая численность и низкое качество российских трудовых ресурсов. Русское большинство к моменту реформ оказалось чрезвычайно истощено катаклизмами ХХ века, морально и физически деградировало, утратило инициативу и жизненный стержень. Как результат, все стремительнее происходит осваивание в разнообразных экономических нишах нерусского, приезжего населения, а сами русские, столкнувшись с острой необходимостью выживать, приспособились делать это за счет разовых приработков, «халтуры», а не за счет упорного труда и инициативы. Вместо ожидаемой модернизации российской экономики, произошла ее архаизация. Форсированная модернизация экономических отношений привела к созданию ограниченного числа конкурентоспособных предприятий, однако осталась «точечной», не затронув все то, что окружает эти «островки модернизации». Даже относительно преуспевающие промышленные предприятия держатся на труде старших поколений, приобретших трудовые навыки еще в советские времена. Новые поколения и не умеет работать на производстве, во многом из-за разрушения системы профессиональной подготовки, да и не рвутся на производство, предпочитая зарабатывать необходимый минимум более легкой и престижной работой. Заниматься тяжелой работой, в металлургических цехах или в угольных шахтах, население готово только за очень большие деньги, ставящие под вопрос рентабельность всего производства. То же касается и сельского хозяйства. На все это налагается суровый российский климат, расстояния, требующие огромных вложений в инфраструктуру, необходимость поддерживать на приемлемом уровне оборону страны. Все это говорит о том, что планы превращения России в современную промышленную державу (по образцу современных Китая, Индии или СССР в довоенный или послевоенный период) могут оказаться неосуществимыми даже при условии огромных финансовых вложений в процесс модернизации. Население России, как это показывают результаты исследований, даже в условиях кризиса остается инертным, не стремится к переменам в собственной жизни, не готово менять профессию, род деятельности, переезжать в другой город, предпочитая переменам даже некоторое снижение привычного уровня жизни. Частично это связано с огромной ролью неформальных отношений в жизни россиянина, которыми он как грибницей, обрастает в течение всей своей жизни. Перемены 90-х годов вымотали русского человека, и сейчас, когда все хоть как-то устоялось, он отнюдь не стремится к «новым приключениям». Можно утверждать, что «путинский неозастой» стал своего рода капитуляцией государства перед большинством населения, оказавшемся не готовым трудиться в условиях острой конкуренции, внутренней и внешней. Огромные монополии-госкорпорации, на ликвидации которых настаивали и продолжают настаивать либеральные советники Д. Медведева, стали для населения страны своего рода «зонтиком», под прикрытием которого можно работать и зарабатывать без перенапряжения и без значительного риска. Ситуация с АВТОВАЗом – типичный пример подобной стратегии. В то же время «аппетиты» и трудящейся части населения, и пенсионеров, при В. Путине возросли в разы, и «пахать» ради честно заработанной копейки, подавляющее большинство россиян уже не готово. Это означает, что социальные катаклизмы, неизбежные при переходе к инновационной экономической модели, могут резко обострить социальный фон, вызвать жесткое сопротивление со стороны общества и регионов, и, соответственно, привести к возобновлению действия центробежных сил. Не случайно, согласно данным ВЦИОМ (май, 2011 г.) лишь 19% опрошенных россиян выражают готовность к собственным активным действиям, чтобы изменить ситуацию к лучшему.
Другим важным ресурсным ограничением является институциональная недостаточность . В посткоммунистической России, создававшейся наспех в начале 90-х годов, оказались разрушенными или распавшимися большая часть институтов государства и общества, регулирующая процесс жизни страны и населения. Новые институты – политические, экономические, общественные во многом и сегодня существуют скорее на бумаге или реально выполняют совсем не те функции, которые им предписаны. В стране действует неформальное право, основанное на личных связях и личных договоренностях, реализация которого предполагает обмен услугами или деньгами. Все это препятствует формированию современной российской нации, где все равны перед законом, и погружает нас в мир архаичных и неэффективных общественных отношений. Очевидно, что необходима серьезная ревизия институциональной сферы, ясное понимание пределов ее возможностей, а также медленная, но продуманная реформа институтов, - то есть как раз то, чего не сумели добиться реформаторы М. Горбачев и Е. Гайдар, действовавшие во многом «наобум». И. Дискин, в частности, говорит в этой связи о необходимости заключения своего рода «институциональной конвенции относительно неформальных норм, способной к эволюции в легальную систему» . Однако эволюция государственных и общественных институтов страны упирается, в первую очередь, в отсутствие национальных субъектов, заинтересованных в функционировании подобных институтов. Вокруг объектов «точечной модернизации» продолжает сохраняться огромная «зона отчуждения» своего рода ничейное пространство, которое не только не модернизируется, но используется скорее как ресурс для точечной модернизации. Как результат, «модернизация снизу», которая, безусловно, происходила в стране даже в годы «неозастоя», не вышла и не могла выйти на тот уровень, который необходим для модернизации институтов, выполняющих роль национальных. Собственно говоря, за этим стоит несформированность в России современной политической нации, а частные и локальные интересы доминируют над национальными. По справедливому замечанию И. Дискина «универсальные базовые ценности – слабый регулятор социальной деятельности», и даже в условиях ценностной унификации российского общества, эти базовые ценности не становятся фундаментом работающих институтов.
Чтобы уверенно двигаться в направлении модернизации страны, необходим внятный и обоснованный образ будущего. За счет чего Россия станет конкурентоспособной страной? Если не реален или ограниченно реален промышленный подъем, есть ли иные сферы, в которых Россия может достигнуть необходимых высот? Каковы в этой связи перспективы науки, культуры, туризма, бизнеса? Скажем, Москва, как и другие сверхкрупные города, вообще отказываются от производства как такового, кроме стройиндустрии, и в этих условиях экономически процветают? Достижимо ли такое будущее для остальной страны? Какое качество и какой объем трудовых ресурсов нужен для подобной постиндустриальной модели будущего? Если наблюдается отсутствие ресурсной базы для широкой промышленной модернизации, имеется ли она для постиндустриальной модернизации? И здесь далеко не все очевидно. Как считает В. Иноземцев, «навязывание идеи постиндустриальной модернизации (свойственное ныне не только И. Юргенсу и Е.Гонтмахеру) задает ошибочные ориентиры развития. Авторы увлечены “инновационной” составляющей модернизации; они строят планы интеллектуального ренессанса, приходя почему-то к выводу о том, что “нынешнее состояние мозгов в нашей стране все еще теоретически допускает вхождение России в пул (стран) с высокопроизводительной интеллектуальной активностью” и ставят задачу “возвращения ее в число глобальных центров интеллектуального и инновационного развития”. Уверен: данная задача в обозримой перспективе невыполнима, а постановка ее чревата провалом и разочарованиями. “Экономика знаний” всюду строилась на фундаменте индустриального хозяйства — и если развитые страны и выносили впоследствии часть производств на периферию, то потому, что они прошли соответствующий этап, а не потому, что они его перепрыгнули (о чем сейчас так мечтают в России)» . На все эти вопросы пока нет ответов и у тех, кто торопит нас начать делать первые шаги по дороге модернизации. Пока эксперты чаще говорят о «новой индустриализации» страны. «Видимая цель: новое индустриальное общество. В элите фактически сложился консенсус по поводу того, что разговоры о "рывке в постиндустриальное общество" в условиях фактической деиндустриализации наивны и непродуктивны. Главная ближайшая цель модернизации – создать в России новое индустриальное общество, то есть новую, современную экономику и соответствующие ей социальные взаимосвязи. Главная текущая задача – "перезапустить" национальную промышленность. Страна должна научиться в массовых масштабах производить конкурентоспособные товары - и сама должна стать конкурентоспособной. Для этого, если необходимо, нужно будет закупать технологии и даже оборудование» . Однако и эта точка зрения, по причинам, рассмотренным выше, представляется довольно уязвимой. Вот таковыми на сегодняшний день представляются основные гипотезы, связанные как с реализацией самого проекта модернизации, так и с теми социальными, политическими и ресурсными противоречиями, которые он может повлечь.
Эта неопределенность связана с двойственностью сознания россиян, совмещающего в себе консервативные и модернистские установки. С одной стороны, общество стремительно ориентируется на ценности массового потребления и массовой культуры, образ жизни современных мегаполисов, на практике доминируют индивидуалистические ценности. С другой стороны, возможно, в качестве противовеса, россияне на вербальном уровне тяготеют к ценностям консервативным, растет роль национального фактора в идентичности, традиционных для России общественных и государственных форм и институтов. Так 57% опрошенных согласились с утверждением, что «главное – это уважение к сложившимся традициям, обычаям, следование привычному, принятому большинством». Альтернативную точку зрения, согласно которой «главное – это инициатива, предприимчивость, поиск нового в работе и жизни, готовность к риску и оказаться в меньшинстве» поддержали 43% россиян. За привычные для большинства традиции высказались 86% слоев общества, отнесенных в ходе исследования к «традиционалистам», 58% занимающих промежуточное между традиционалистами и модернистами положение, и лишь «модернисты» с соотношением 67% против 33% выбрали инициативу и предприимчивость. При этом лишь в самых молодых возрастных группах доминируют установки на проявление собственной инициативы, в группах от 27 до 50 лет наблюдается незначительный перевес установок на традиционность поведения, а после достижения 50-летнего рубежа установки на традиционность начинают доминировать. При том сами установки на традиционное поведение часто сочетаются со слабым знанием традиций, отечественной истории и культуры, что позволяет утверждать, что вербальная «традиционность» - во многом является скорее защитной реакцией на кризис социальной и национальной идентичности, стремлением оправдать собственную недостаточную адаптивность, чем искреннее намерение жить в соответствии с национальными традициями.
Во многом аналогичная картина наблюдается и в отношении к Западу и западным ценностям, среди которых особенно часто выделяются как важнейшие индивидуализм, либерализм и демократия западного типа. Несмотря на то, что на поведенческом уровне исследования фиксируют высокую степень индивидуализации россиян, их неготовность чем-либо поступаться и жертвовать за пределами собственных интересов и интересов ближайшего окружения, на парадном уровне эта ценность разделяется относительным большинством опрошенных россиян. 46,9% выразили свое согласие с утверждением, согласно которому «индивидуализм, либерализм и западная демократия представляют собой ценности, которые нам, россиянам, не подходят. Для России важны чувство общности, коллективизм и жестко управляемое государство» и лишь 25% - несогласие. Характерно, что подобная картина характерна не только для «консервативных» групп (53% против 17%), а также промежуточных (48% против 24%), но и тех, кого по результатам опроса можно отнести к «модернистским» (соотношение 39% против 34%). Это означает, что для продолжения реформ по приведению российской политической системы к «западным образцам» остаются существенные социокультурные барьеры, связанные со стремлением большей части россиян идентифицировать себя в качестве «особого» народа, «особой» цивилизации, отличающейся от западной. Преобладание, пусть относительно и не столь значительное, соглашающихся с тезисом об «особых» российских ценностях характерно для практически всех возрастных групп опрошенных, за исключением самой младшей, 18-21-летних, где с тезисом об «особых ценностях» согласились 31% против 41% несогласных. Можно предположить, что следующие поколения россиян, вступающих в активную жизнь, будут в меньшей степени испытывать на себе последствия травмы идентичности, связанной с распадом привычного социума, испытанной сполна большей частью сегодняшних жителей страны.
Однако не система ценностей большинства общества является на сегодняшний день главным социокультурным барьером на пути модернизации. Модернизация в России происходит и сейчас, как и все последние два десятилетия – но точечно, на отдельно взятом «огороде», обнесенном забором и отгороженном от остальной части социума. Происходит во многом за счет остального социального пространства, используя его как ресурс, при этом само пространство не только не модернизируется, но и нередко деградирует. «Точечная» модернизация не только не способствует объединению общества в нацию, потенциального субъекта модернизации, но и ведет к его дальнейшей атомизации, распаду. Это огромное бесхозное пространство социальных отношений невозможно реформировать и модернизировать, не создав новых общественно-политических субъектов. Пока правящие в России группировки не готовы осознать значимость этого обстоятельства.
4. Смогут ли современные русские националисты стать модернизационной политической силой?
Итак, в сложившихся условиях ни модернистское меньшинство, ни консервативное большинство не обладают политическим и социальным ресурсом для проведения модернизационных перемен. В этой связи все больше внимания привлекают к себе представители «третьей силы» - новые русские националисты, ставящие перед собой задачу построения в России современного национального государства, во многом на европейский манер. Они быстро набирают силу, хотя этот процесс развивается нелинейно. Смогут ли они пусть и не сегодня стать той силой, которая окажется провести необходимые для модернизации политические и институциональные реформы?
Вплоть до последнего времени русский национализм воспринимался как значимое, но все же скорее маргинальное политическое направление. Имея от 6 до 9% твердых сторонников, радикальный национализм отпугивал большую часть россиян, в том числе и тех, кто готов был поддерживать ситуативно отдельные националистические идеи (таких «мягких» националистов – еще около 45%). Правда среди молодежи численность радикальных националистов всегда была выше – до 15-17%. Но на то и молодежь, чтобы поддерживать «горячие» радикальные идеи. Все политические партии и движения чисто националистической направленности имели достаточно ограниченное число сторонников (исключение составила «Родина» в период 2003-04 гг., но ее нельзя назвать чисто националистической). Последние 7-8 лет картина принципиально не менялась.
Сегодня, похоже, начинают происходить качественные сдвиги. За последний год все значимые стихийные политические акции так или иначе происходили вокруг националистического дискурса. Трудно, не исследовав вопрос досконально, утверждать наверняка, но нельзя и исключить того обстоятельства, что мы становимся свидетелями переломного момента в новейшей российской истории, сопоставимой по своему значению с 91 г. Русский национализм, национальная идея становятся факторами, коренным образом меняющими привычную стабильную картину общественной жизни эпохи нулевых. Многие аналитики уверены, что именно националисты в том или ином виде через некоторое время станут едва ли не ведущей силой общественной жизни.
Стремительно растущие в стране протестные настроения, разочарование в актуальном российском государстве и социально-политическом строе как бы фокусируются в националистической идее, она становится, как говорят социологи, «фокусом протеста». К акциям, проходящим под националистическими лозунгами, постепенно подтягиваются и левые, и либеральные оппозиционеры. Недавние исследования современной российской молодежи в Институте социологии РАН, выявили картину резкого роста антигосударственных настроений у значительной части молодежи, в первую очередь той, которая разделяет идеи русского национализма. Все громче заявляет о себе новое поколение городской молодежи, принадлежащей к среднему классу, которая представляет из себя наиболее активную, перспективную социальную группу, интенсивно осваивающую новое коммуникационное пространство, и ей становится тесно в рамках аморфной и вялой «партии власти», выступающей скорее с охранительной идеологией, чем несущей идеи развития. В этой социальной группе происходит интенсивный синтез националистической и современной либеральной идеологии, ориентации на индивидуальный успех и комфорт сочетаются с обостренным вниманием к идее нации, этноса, этнической идентичности. Вектор активности «новых националистов» во многом направлен против нынешнего, «актуального» российского государства, воспринимающегося как антинациональное, антирусское.
В чем же объективные и, возможно, субъективные причины растущей популярности национальной идеи? Первый слой причин относительно понятен, так как он лежит на поверхности. Действительно, межнациональные отношения в России складываются сложно, конфликтно, причем в последнее десятилетие наблюдается тенденция к их обострению. В особенности острая ситуация складывается в крупных городах, мегаполисах, в которых чрезвычайно велики миграционные потоки, интенсивность которых значительно превышает адаптационные ресурсы общества. Возникающая напряженность порождает всплески экстремизма, как со стороны коренного населения, так и со стороны инонациональных групп мигрантов. На периферии современной России, особенно в некоторых республиках Северного Кавказа, русское население продолжает оставаться на правах граждан «второго сорта» и постоянно выдавливается вовне, при фактическом бездействии федеральных законов, конституционного права. Если национальное самосознание нерусских диаспор во многом сохранило свои традиционные черты – с высоким уровнем социального контроля, институтами взаимодействия, характерными для традиционного общества, то национальное сознание большей части русского населения подверглось серьезной трансформации, утратило многие архетипические черты и приобрело новые, посттрадиционные. На этом фоне иноэтнические диаспоры начинают теснить коренное русское население на его собственной территории, занимая все новые позиции в больном и разрозненном русском социуме. Все это не может не порождать социальных и культурных конфликтов, на которые нынешнее государство просто закрывает глаза, не имея ни желания, ни планов их разрешения. Ситуация усугубляется возрастающими социальными и региональными разрывами внутри самого русского этноса, между центром и удаленной периферией, где интенсивно формируется русская субэтничность, социокультурные и управленческие механизмы, не замыкающиеся на общерусскую, российскую идентичность и государственность. Сами диаспоры в этой ситуации ведут себя как могут и как умеют, в то время как кризис, охвативший русское национальное самосознание, делает русское большинство уязвимым и социально неконкурентоспособным.
Однако, что пока слабо осознается даже экспертным сообществом, не эта видимая сторона проблемы является главной, фундаментальной, многократно усиливающей потенциал национальной идеологии в современной России. Сегодня она попадает в резонанс с магистральным запросом большей части общества, зависшего на полпути к созданию национального государства – запроса, сформировавшегося пусть в скрытом виде еще на рубеже 70-х и 80-х годов прошлого века, и во многом послужившего распаду советской империи. Ни революционные процессы двадцатилетней давности, ни «путинский термидор», связанный с попыткой реанимации традиционного российского государства, так и не привели к формированию устойчивого нового порядка, государственного и социального, признаваемого как легитимный и справедливый большинством россиян. Система, выстроенная В. Путиным, до определенного момента подпитывалась энергетикой этого запроса, однако постепенно режим стал занимать чисто охранительные позиции, сделав ставку на те слои, в первую очередь, коррумпированную бюрократию, которая ни в каких переменах не заинтересована, равно как и в общественной активности. В государстве, квазиимперии, выстроенной или законсервированной В. Путиным, ни порядка, ни справедливости ждать не приходится. И с определенного момента энергия запроса стала работать против правящего режима. И, возможно, и против самого нынешнего российского государства. Под оболочкой этнического национализма, как наиболее простого и понятного лозунга, скрывается требование создания национального государства, с национально ориентированной элитой, обязательными для всех законами и едиными правами. В этом контексте «национальный порядок» является лишь фрагментом более общей идеи нового порядка как основы современной российской государственности. Но для выстраивания такого порядка, очевидно, необходима новая идентичность, новое осознание того, кто «мы», а кто «чужие» в этом процессе. Традиционные «имперские» националисты или как они предпочитают себя называть «патриоты» ориентировались и продолжают ориентироваться на идею могущественной державы. Патриоты в «нулевые» годы нынешнего столетия в основном вписались в т.н. «путинский консенсус», до поры до времени устраивавший большую часть общества, и стали своего рода смычкой между умеренными левыми и умеренными либералами, объединенными идеей сильного государства. Однако непривлекательность нынешней российской государственности, ее неэффективность и нереформируемость, стремительно подтачивает «путинский консенсус». И сегодня больше половины россиян продолжают видеть в сильном государстве главный якорь своей жизни, но тенденция идет в противоположном направлении, к формированию новой, более локальной идентичности. Это и делает столь актуальным дискурс вокруг национальной идеи и национальной идентичности.
Между тем сам феномен современного русского национализма крайне слабо изучен. Если в исторической России, как в дореволюционной, так и в советской, националисты выступали сторонниками империи, какую бы форму она ни приобретала, и скорее выступали с охранительных, а не революционных позиций то сегодня мы наблюдаем зарождение такого явления как революционный национализм. Он революционен не только в отношении нынешнего коррумпированного, неэффективного и несправедливого российского государства, но и против той «старонационалистической» идеологии, которую можно охарактеризовать как национал-патриотизм, неважно монархического или советского образца. Ноша империи представляется новым националистам и тяжелой, и ненужной. Это не означает, что русские окончательно перестали быть суперэтносом, объединяющим различные культурно близкие этнические группы, но содержание этого суперэтноса требует существенного переосмысления и переформатирования. Заслуживают внимания наблюдения современных теоретиков национализма (К.Крылов, А. Севастьянов, В. Соловей), утверждающих, что русская идентичность, ранее основывавшаяся на государственности, цивилизации, культуре, сегодня замещается идентичностью по крови, русскость определяется по крови, а не по языковым, культурным или цивилизационным критериям, русских перестало устраивать российское государство в его нынешнем виде, русские перестали быть имперской нацией.
Лично я как исследователь далеко не во всем разделяю подобные выводы. Мне представляется, что, как и прежде, русских невозможно объединить на основе этнической идеи. Этническая энергетика русских крайне слаба и сама по себе неспособна к тому, чтобы послужить основой для формирования эффективной государственности. Это означает, что «русская Россия», будучи гипотетически созданной, окажется перед теми же центробежными силами распада, с которыми сталкивается последние два десятилетия. Объединить сегодняшних русских можно только вокруг идеи эффективного национального государства и связанного с ним социального проекта. В противном случае, весьма вероятен новый распад, чреватый утратой единой государственности вообще. Отсутствие неимитационного общегражданского социально-политического проекта способствует появлению разного рода локальных и региональных «национальных проектов», это форма прорастания социальной активности в условиях, когда общегражданская политика стала своего рода «мертвой зоной», в которые группы общества не видят ни своих интересов, ни своей значимой роли. Самоопределение граждан в качестве носителей региональной идентичности или в качестве членов «малых групп» использует национальную идентичность на достаточно примитивном уровне – «свой-чужой», характерной для социальных механизмов такого рода, но это реальные процессы самоорганизации граждан, которые происходят скорее вопреки неэффективной политике государства, не способного востребовать их энергию и реализовать их интересы. Все эти процессы встроены в «новорусский этногенез», формирование новорусской нации, имеющей во многом иные, иной раз диаметрально противоположные характеристики по отношению к тем базовым характеристикам и ценностям, которые мы привыкли называть «русскими». Бесспорно, новые формы русского национального самосознания, если они будут восприняты новыми поколениями россиян, приведут к радикальному изменению и политического ландшафта, и самой российской государственности.
Модернизация социокультурные барьеры
© Copyright: Леонтий Бызов, 2013
Свидетельство о публикации №213061900194
Свидетельство о публикации №213061900194
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.