Воспоминания Олигофрена. Как я стал Педагогом

Википедия: Умственная отсталость (малоумие, олигофрения; др.-греч. — малый + — ум, разум) — «стойкое, необратимое недоразвитие уровня психической, в первую очередь интеллектуальной деятельности, связанное с врожденной или приобретенной органической патологией головного мозга. Наряду с умственной недостаточностью всегда имеет место недоразвитие эмоционально-волевой сферы, речи, моторики и всей личности в целом».
Термин «олигофрения» предложил Эмиль Крепелин.
Олигофрению (малоумие) как синдром врожденного психического дефекта отличают от приобретенного слабоумия, или деменции (нем. de — приставка, означающая снижение, понижение, движение вниз + нем. mens — ум, разум). Слабоумие — снижение интеллекта от нормального уровня (соответствующего возрасту), а при олигофрении интеллект взрослого физически человека в своем развитии так и не достигает нормального уровня.


Глава первая: ПЕДАГОГ

Вообще-то проблемы с головой у меня были всегда. С самого рождения. Но о рождении и первых годах жизни я расскажу потом. Если успею. А сейчас мне не терпится поведать о том, как я стал педагогом.
Благодаря интернету теперь легко узнать, что обозначает слово «педагог».* Дословно в переводе с древнегреческого это «ребенководитель». То есть тот, кто ведёт ребёнка. Как правило – в школу. У древних вольных греков были рабы. Рабы выполняли разные работы. Имели разные «функционалы». Были рабы для натирания хозяина маслом. Были рабы для уборки дома. Были рабы – повара. А еще были рабы, которые водили ребенка хозяина в школу. Не учили его в школе, а именно водили в неё. Сопровождали туда и обратно. Вот именно их и называли «педагоги». Не подумайте только, что это я такой умный, что сам смог всё это расписать. Это я сидел два дня и читал в Интернете. А потом пересказывал по-своему.
Нет, не удержусь. Расскажу о самом важном в детстве. Потому что без этого понять, как я стал педагогом, невозможно.
Родился я там, где народ преимущественно умирал. На Колыме. В лагере. В «мамкинской тюрьме». Если я скажу, что мама хорошо питалась, когда меня вынашивала, то я довольно сильно искажу печальную в первую очередь для меня действительность. Папа был на двадцать лет старше мамы. Попал в лагерь с фронта, после ранения в лицо. Часть лица у него была просто снесена. И видимо что-то там, в генах, после такого ранения случилось.
В общем родился я доношенным и даже весил по тем временам много. 2400. Граммов. Но это когда только родился. А потом стал убывать с каждым днём в весе и к моменту смерти Хозяина весил ровнёхонько один килограмм. Не ел. Не мог. Болел бронхоаденитом. Маме говорили: не мучайся! Не выходишь. Она упорно кормила меня через носик картофельным отваром. Пришла весна на берег Колымы. Хозяин умер. Я пошёл на поправку. Холодным (ох, холодным!) летом пятьдесят третьего года меня вывезли через море-окиян на Большую землю, в порт Владивосток. И от него уже, в эшелоне с солдатами и матросами – дембелями, в Свердловск. Здесь, в самом центре столицы Урала, я и рос под присмотром бабушки и тёти Роны. В основном болел. Потому помню самые разные больничные палаты. И оттого понимаю, там и сказалось на головушке, там в ней всё и не заладилось. Столько болеть и чтобы головушка была здоровой? А в довесок ко всему у меня изъяли мозг. Частично. Насколько именно частично – не знаю. Причем не головной – там поди и изымать-то было нечего, а спинной. Тот, которым я, похоже, в основном и думаю. В общем, после откачки спинного мозга, начались у меня парезы (частичные параличи), от судорог искривилоь лицо и многие решили – не жилец!
С детьми во дворе я общался редко. В основном меня били. Били потому, что я был «чужим на этом празднике жизни». Чужим и слабым. Били меня так часто и так сильно, что к четырем годам я научился бегать быстрее всех во дворе. А к десяти годам бегал быстрее, чем трамваи. После двенадцати лет меня в городе не мог догнать практически никто. Но об этом – позже. Постоянно побитый. Постоянно больной. Постоянно на таблетках. Неудивительно, что с развитием моим вышла весьма большая задержка. В первый класс я пошёл (сильно сказано: пошёл! – меня отвели. В Интернат. К слову сказать, в том здании сейчас Интернат для детей весьма и весьма задержанных. Я был первым!) не в семь лет, а почти в восемь. Но это было слишком быстро и в конце концов я остался на второй год. Справедливо. Не успевал. Меня бы и на третий оставили, да уж больно не хотела администрация портить имидж лучшей школы города. Потому в восьмом классе меня протащили сквозь выпускные экзамены и с Богом отправили в мир. Закончить десятилетку мне довелось аж в двадцать три года. При этом я не мог выдержать экзамен по химии. Но я был уже после флота. Экзаменаторы деликатно вышли из класса, а одна преподавательница участливо спросила меня, знаю ли я, что такое спирт. Отслужить три года на флоте и не знать что такое спирт… но я растерялся и признался: не знаю… Она вышла. Они вернулись и объявили мне тройку. За три года в военно-морском флоте. Кстати, преподаватель НВП (начальной военной подготовки), поговорив со мной несколько минут, поставил мне «четыре». Спорить я не стал. Какая разница… Зато дали аттестат. За ДЕСЯТЬ классов! Олигофрену!! Я тащился от себя и своих успехов.
К тридцати годам я твёрдо осилил несколько лозунгов и стихов.

Слава КПСС!
Партия наш рулевой!!
Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!
Ленин жил! Ленин жив!! Ленин будет жить!!!
Прошла зима, настало лето. Спасибо Партии за это!
Пусть живут родные братья: Куба, Индия. Вьетнам!
Отдадим трусы и платья. Них… (чего) не надо нам!
Терпенье и труд всё перетрут.
Кто не работает, тот не ест!
Мойте руки перед едой!
По газонам не ходить!!
И особенно мне полюбилось наше флотское:
НЕ СУЙ, КУДА НЕ НАДО, НЕ ЛЕЗЬ, КУДА НЕ ПРОСЯТ!

Но это для общего видения картины.
В третьем классе я не всегда правильно складывал три и четыре.
Таблицу умножения мы учили с тётей Роной год. По частям. Но я её так и не выучил. До сих пор затрудняюсь перемножить восемь и девять…
Да и на четыре плохо множится…
Под старость лет я увлекся сложением чисел от одного до шестнадцати в матрице из четырех клеток. И пусть медленно и с большими задержками, но всё-таки запомнил ряд примеров наизусть. Незнакомых людей я часто пугаю, быстро складывая одиннадцать и четырнадцать. А секрет прост: я помню ответ – двадцать шесть!!!
Теперь, когда общая история болезни мною описана, мы можем вернуться в 1961-ый год. Между прочим – третий год семилетки.
Нашей соседкой в большом коммунальном доме была профессор Уральского университета, мать трех детей. Один ребеночек погиб совсем маленьким. А вот двух других я немного помню. Саша и Оля. Оля была на два года младше меня. И её решили отдать в самую престижную школу города. С английским уклоном. В народе эту школу звали просто: английская. Располагалась она довольно далеко от нашего дома, и встал вопрос: кто будет ежедневно водить Олю в школу. Я как раз закончил первый класс.
Это конечно очень сильно сказано. Я закончил. На самом деле это он – первый класс меня закончил. Но народ вокруг мною не интересовался. В те славные времена люди с заметными дефектами умственного развития были не в редкость, и их массово прогоняли через строй общеобразовательных школ. Теория коммунизма признавала всех равными и исключала слабоумие как класс. Поэтому соседка – профессор университета – решила, что нужно меня перевести в эту же английскую школу, чтобы я водил Олю. За ручку. В первый класс. А сам учился во втором. И этот план был блестяще претворен в жизнь. Из своей второй шестьдесят пятой школы от Ревекки Львовны я был переведен в свою третью – вторую!!! – школу к Нине Игнатьевне. Во второй класс «а». Так началась моя «аглицкая» жизнь. Так я стал в 1961-ом году педагогом. То есть ребёнководителем.
То есть водившим ребенка Олю. Маршрут наш был прост и понятен каждому. Мы выходили из дома на Карла Маркса (бывшая Крестовоздвиженская) 8, пересекали улицу Горького, спускались к реке Исети, пересекали её по деревянному мосту (теперь он там металлический над трубами канализации), огибали Дендрарий и выходили по улице Радищева к пересечению с улицей 8-е Марта. Здесь мы садились на 9-ый или 10-ый трамвай и ехали через центр до пересечения улиц Ленина и Московской. Здесь мы выходили из трамвая и шли пешком по Московской до Пестеревского переулка, где и стояла наша вторая школа. Только не подумайте, что это я без помощи карты написал. Именно с картой. Без неё мне столько названий не запомнить, и, тем более, правильно не написать.
По дороге в школу и обратно мы с Олей общались. Она намного превосходила меня своим интеллектом и поэтому ей со мной было невероятно скучно. Впрочем мучения её продолжались недолго. Вскоре они всей семьёй переехали в Пермь. А я остался в своей английской школе на радость бабушке, тёте Роне и маме и на горе педагогическому коллективу школы.
Однажды, много лет спустя, я приехал в школу к Нине Игнатьевне. Она мне обрадовалась и стала вспоминать, как я слабо учил арифметику. Она знала, видимо от Юры, что я так и не осилил техникума, и потому сочувственно поинтересовалась, кем я работаю. Скрывать мне было нечего.
- Кидаю доски на Архангельском лесопильном комбинате, - гордо отвечал я ей. Она закивала головой и только тут я понял, что она с самого начала поняла, что умом я слаб и всегда переживала – на что же я сгожусь по жизни. Страна всегда нуждалась в нас. В тех, кто будет кидать доски. В олиго. Сейчас говорят о поколении индиго. Не знаю, что это такое. А я вот вышел из поколения олиго… Вышел и назад уже не вернулся…

*Википедия: Педагог в Древней Греции (др.-греч. , «ведущий ребёнка») — раб, уходу которого в афинских семействах поручались мальчики с шестилетнего возраста. На обязанности педагога лежала охрана воспитанника от физических и нравственных опасностей, а до поступления мальчика в школу — и элементарное обучение грамоте. Педагог должен был сопровождать своего воспитанника в школу и быть неотлучно при нём во время выходов из дома, под строжайшей ответственностью.
В педагоги избирали обыкновенно таких рабов, которые не были пригодны ни для какой другой работы, но отличались верностью дому.