Писатель и пёс

Он приходил в этот парк каждый день и просиживал в нем около пяти часов. Сейчас, когда началась осень и вечера стали гораздо более прохладными, он надевал старое-престарое ветхое пальто, бывшее когда-то черного цвета, а ныне имевшее грязно-серый оттенок. Все пуговицы отсутствовали, лишь сиротливо болтались тоненькие ниточки, которые не смогли их удержать. Всякая попытка запахнуть пальто и не дать прохладному осеннему ветру пробрать до костей не увенчивалась успехом, поэтому он давно не делал тщетных попыток. Он не знал, зачем приходил сюда, в этот опустевший заброшенный парк за городом около пруда с почти черной водой. Хотя нет. Знал. Он приходил, чтобы вновь научиться верить. Чтобы опять почувствовать яркость и свет, которыми он жил все свои короткие восемнадцать лет. Сквозь потрескавшийся асфальт пробивались пучки травы, старые деревья изгибались под такими странными причудливыми углами, что после наступления темноты казались сказочными чудовищами. Несколько раз он оставался здесь на ночь и, сидя на полуразваленной заросшей мхом лавочке, рассматривал звезды, стараясь припомнить и вернуть былое свое детское восхищение ими. Но не получалось. Днем он молча прохаживал пустыми заросшими аллеями и останавливался в ярких теплых пятнах пробравшегося сквозь кроны дубов и кленов солнца. Когда нежные лучи касались его бледного болезненного лица, на котором не было практически ничего живого, кроме грустно блестящих глубоких красивых глаз, он снова пытался найти ее, увидеть ее потерявшийся след в этом луче, но снова тщетно. Возвращение в маленькую комнатку, которую он снимал у хозяйки и давно уж за нее не платил по причине отсутствия денег, каждый раз было словно возвращением в тесную пыльную скорлупу, в которую никогда не проникает солнечный свет и пение птиц. Хозяйке было до боли в сердце жаль его, но она ничего не могла сделать, кроме как более не требовать платы за мягко говоря скромное жилье. Все время при путешествии в заброшенный парк он брал с собой карандаш и потрепанную папку с несколькими листами бумаги. Это происходило как-то машинально, ведь он уже полгода ничего не писал, ни одной строчки, именно с тех пор, как его рукопись, большую и очень добрую повесть о жизненных и внутренних поисках одного человека, которую он писал пять лет, отвергли во всех городских издательствах, посчитав недостаточно актуальной и слишком наивной для сегодняшнего жестокого мира. Он помнил все до малейших подробностей - как просил, уверял, объяснял, ругался, доказывал, уходил, хлопнув дверью и гордо подняв голову, но как плакал, придя к себе домой. Долгое время он не терял надежды. По ночам он тихо рыдал, пытался найти недостатки своего творения, поливая его слезами и браня себя за непозволительные мужчине слабости, с утра же он, полный светлой решимости, веры в справедливость и великодушие редактора, опять направлялся в издательство. Но его опять преследовала неудача. Постепенно он охладевал, переставал волноваться, плакать, надеяться. Он заметил, что утратил былую привычку рассматривать облака и придумывать, на что они похожи. Теперь он смотрел только в землю, себе под ноги. А однажды он весь день бродил по городу, не имея в голове ни единой мысли, ни единой абсолютно, и забрел в старый заброшенный парк, до которого только чудом еще не добрались власти с их гуманными идеями о постройке чрезвычайно важных для человечества построек типа казино, супермаркетов или же просто платной стоянки. В парке никогда не было ни души, он был слишком мрачен на первый взгляд и те немногочисленные, которые знали о нем, предпочитали держаться подальше. Писателю же парк понравился. Он думал найти здесь все то, что он утратил. Почему-то ему казалось, что здесь это возможно. Эта странная уверенность даже слегка сбивала его с толку, ведь после отвержения он больше и в чем не был уверен, ничем не увлекался и не горел. Он догорал, тлился, словно умирающий уголек, которому не хватает лишь одной капли осеннего дождя для окончательной гибели.   

- О чем ты опять думаешь?
- Ни о чем.
- Лжешь, я же вижу этот твой идиотский задумчивый взгляд в никуда. Ну?
- Я опять думаю... Ведь я могу писать!
- Черт, какой бред! Ты собака, как ты можешь писать?! Тот странный необъяснимый факт, что твоя правая передняя лапа отвратительно покалечена и способна держать и пользоваться всеми этими человеческими штуками для письма, не значит, что ты можешь быть собакой-писателем. Ты болен.
- Нет, я не болен.
Два пса, до безобразия не похожих один на другого, сидели около огромного неопознанного куста, с которого преждевременно опали все листья, сотворив тем самым замечательный покров для сна. Обе были дворнягами, почти одинакового роста. Одна была буро-коричневая с длинными острыми торчащими вверх ушками, коротким белым хвостом и опытным недоверчивым взглядом черных глаз. На правом ее боку был рубец от камня, когда-то давно брошенным в нее жестоким ребенком. С тех пор она перестала доверять людям и стала жить в старом заброшенном парке, где и встретила еще одну очень странную собаку. Она была белая с рыжими и черными пятнами на боках. Маленькие закруглённые ушки, одно рыжее, другое черное, длинный пушистый хвост, и маленькая мордочка с поразительным взглядом. Ее глаза постоянно меняли цвет - от пронзительно-зеленого до мутно-серого, похожего на бушующее торнадо. В них постоянно светился какой-то загадочный огонек, странная и поражающая глубина. Сначала бурый пес не мог понять, в чем дело. Его новый друг практически не разговаривал, отказывался обсуждать жизненные темы и людей, часто прослушивал все, что говорил бурый, просто рассматривая маленькие волны на пруду или разглядывая ползущего по коре дерева жучка. Странный пес часто уходил куда-то, оставляя растерянного бурого в неведении. Как-то бурый проследил за белым и обнаружил, что в маленьком убежище из сухих веток и травы тот хранит какие-то клочки бумаги и крошечный огрызок карандаша, которые бурый часто видел в витринах канцелярских магазинов. Но суть была в том, что белый... он умел писать. Он ложился, брал правой лапой, которая действительно выглядела как покалеченная, огрызок карандаша и выводил на клочках бумаги поразительно ровные и красивые буквы, которые легко складывались в слова, предложения. Когда бурый разоблачил его, белый признался, что никогда ничему не учился, что огрызок карандаша принес еще давно из города, надеясь заменить им кость, а клочки бумаги приносил сюда для большего тепла. Но однажды он взял карандаш не зубами, как обычно, а правой лапой. Это произошло как-то спонтанно, резко, быстро. Было очень странно и непривычное действие повалило белого с лап. Он ушибся, и во второй раз взял карандаш в лапу уже лежа. Он поводил им в воздухе, а потом вспомнил, как видел человека в окне какого-то магазина, заполняющего какие-то бумаги. Тогда пес приволок клочок бумаги и вывел на нем букву "А". Он не мог понять, откуда знает, как пишутся буквы, но написал их на листе все. После чего стал писать слова - "дерево", "птица", "парк", "свежесть". Однажды во время грозы все его бумаги намокли, но к вечеру расстроенный пес обнаружил, что они имеют свойство сохнуть. Тогда он и сотворил некое подобие убежища. После пес начал записывать свои впечатления. Мысли. Иногда получалось в рифму. Он знал, что это называется "стих". Он знал, что существуют люди, писатели, которые живут тем, что пишут для остальных людей замечательные поучающие произведения с поражающими мыслями и красивыми описаниями и происшествиями. Он тоже хотел так. Хотел, чтобы его произведения читали. Чтоб знали, что собаки тоже могут думать, понимать, размышлять. Чтоб их заледеневшие сердца откликнулись на его простые незамысловатые, но такие добрые и искренние маленькие творения. Он продолжал писать. Бурый не разделял его желания и восхищения. Он считал правую лапу белого ужасным увечьем, какой-то отвратительный связью с человеческим миром писателей. Бурый уже знал, что когда взгляд его друга становился мечтательно-задумчивым, то это значит, что он уже воображает, как его творенья читают, думают о них, учатся чему-то, оживают ото сна. Бурый считал это болезнью и ничем иным.   
- Нет, ты болен, - безапелляционно заявил бурый, - и я вытрясу из тебя этот бред.
Белый рассеянно посмотрел прямо в глаза бурого и у того в сердце что-то дернулось. Он никогда не мог вынести этого чистейшего прозрачно-наивного детского взгляда, в котором не было даже намека на какое-то плохое или злое чувство. Безграничная вера белого ставила в тупик бурого, она смущала его, влекла, отталкивала, это было что-то настолько непонятное, что бурый стал перед сном задумываться. Обо всем. О том, как перестал верить людям. Как ушел из города. О своем существовании. К утру эти мысли улетучивались и бурый ругал белого за то, что тот заразил его своим бредом и нет ему теперь спокойной размеренной жизни, как раньше. Но эта злость на белого была сродни какой-то защитной реакции, это был самодельный щит, который прикрывался бурый, дабы не дать старым детским чувствам доверия и искренности пробраться обратно в его зачерствевшую недоверчивую душу. Щит пока еще сдерживал, но он трескался, и больше всего он трескался, когда белый вот так смотрел прямо в глаза бурому. 
- Прекрати на меня пялиться своим глупым взглядом, - пробормотал бурый, отворачивая голову к пруду.
Белый моргнул, словно проснувшись, и мягко сказал:
- Прости.
У бурого закололо в груди. Все эти повадки белого, они полностью перестраивали его, перековывали на иной лад, на старый лад. Бурый начал неслышно бурчать себе под нос о том, что всякие сумасшедшие будут вносить смятение в его устоявшуюся обитель, что будут расцарапывать старые раны, бесцеремонно заглядывать в душу.
- А еще, - внезапно проговорил белый, - я хочу ему помочь.
Бурый раздраженно поморщился.
- Черт возьми, ты помешался на этом человеке. Он каждый день приезжает сюда с этой чертовой папкой, наверняка из вылова собак, надеется найти здесь добычу.
- Нет, - запальчиво ответил белый, - я знаю. Он писатель.
С тех пор, как белый с бурым первый раз увидели его здесь, прошел месяц. Сначала они немного испугались присутствия человека, но белый почему-то отказался скрыться. Он внимательно осмотрел человека, остановил на мгновение взгляд на папке под мышкой, из которой торчал кусочек карандаша и уголок бумаги, и заглянул ему в глаза. Они поразили пса до глубины души. В них тлел потухающий огонек жизни. Душа человека засыпала, белый понял, что в его жизни произошло несчастье, какое-то горе. И почему-то, уверенно решив, что он писатель, белый подумал, что писателя не признали и отвергли. Непостижимым образом пес понимал все, что чувствует этот человек. Он ощущал его желание вновь поверить, вновь ожить, оно словно витало в воздухе и оседало отчаянием и безысходностью, неспособностью что-то сделать и помощь себе. Первый раз в жизни белый плакал в эту ночь. Это было такое странное чувство, какое-то опустошение, боль, сочувствие, жажда помочь, что ни он сам, ни бурый ничего не поняли, когда ночью из глаз белого закапали соленые капли. На следующий день человек приехал вновь. Белый весь день осторожно ходил за ним, прячась в кустах. Бурый же наотрез отказался "заниматься чепухой, опасной для жизни", и надутый лег спать. Белый продолжал следовать за человеком. Он сегодня остался ночевать в парке и всю ночь смотрел на ночное небо. Пес устроился совсем рядом и тоже смотрел. На рассвете белый задремал, а когда проснулся, человека уже не было. Но к вечеру он пришел опять. 
- "Он писатель", - презрительно передразнил бурый, - писатель! Живодер он, вот кто!
- Он разочарован, - неземным голосом куда-то в пространство сказал белый, - я должен  ему помочь.
- Ага, стать главным составляющим чебурека.
- Сегодня он придет и я выйду к нему.
- Эй-эй, ты болен!!! Совсем уже! Так и просишься на кипящее масло! Не пущу тебя!
Бурый демонстративно поднялся и угрожающе сверкнул глазами.
- В случае сопротивления применю силу.
Он и правда пришел, как всегда. С папкой. Прошел по аллеям и сел на лавочку, положив папку рядом с собой. Псы сидели как раз напротив него в кустах.
- Он, - глаза белого заискрились.
- Больной!!! - воскликнул бурый и сделал движение в сторону белого.
Но было поздно, ибо белый уже вышел из кустов, и бурому ничего не оставалось, как давиться злостью и со страхом наблюдать за своим безумным другом. 

Он никогда не любил закат, даже тогда, когда мог чувствовать все его краски. Багровые тона уходящего солнца навевали печальные мысли об ушедшем дне, о том, чего он не сделал, что осталось нереализованным. Все совершенные ошибки словно обнажались в самом безжалостном ярком свете и с укором шептали ему на ухо, что он мог бы и не совершить их, но все случилось из-за его глупости, упрямства, мягкости... Сейчас закат в парке не вызывал у него никаких эмоций, тем более что самого заката и видно не было, потому что небо проводило активную подготовку к дождю и скрыло от писателя все огненные тона заката серым покрывалом густых туч. Дождем он всегда восхищался, но сейчас ему было все равно, пойдет дождь или нет. Внезапно его взгляд уловил отделившийся от кустов напротив белый предмет, который медленно приближался к нему. Близоруко прищурившись, писатель с некоторой долей чего-то, отдаленно напоминающего интерес, посмотрел на предмет. Это оказался белый пес с черно-рыжими боками и ушами. Наличие животного в заброшенном парке не было чем-то особо поражающим, но писатель, привыкший находиться здесь в полнейшем одиночестве, ощутил прилив странных противоречивых чувств, о существовании которых он давно забыл. Но в следующее мгновение смятение прошло, и он опять уставился невидящим взором на танцующие облака, надеясь, что пес пройдет мимо. Но нет - животное приблизилось и уселось прямо перед ним, внимательно заглядывая ему в глаза. Человек первый раз за полгода почувствовал какое-то беспокойство, оно заерзал на скамейке, не желая смотреть на странную собаку. Он думал, что если он не будет обращать на нее внимание, она уйдет. Боковым зрением он различал, что пес продолжал смотреть на него. Человек хотел, чтоб он ушел. Но он четко осознавал, что если пес уйдет, уйдет последняя надежда, уйдет все, что он ищет. Эта глупая мысль разозлила его.   
- Уходи, - хрипло сказал он, смотря в сторону.
Звук собственного голоса показался ему совершенно забытым, он не помнил, когда говорил последний раз. Он прозвучал довольно невнятно, но достаточно грубо для того, чтоб пес понял, что его присутствие нежелательно. Писатель закрыл глаза и проговорил достаточно громко:
- На счет три тебя здесь быть не должно. Раз.
Он выдержал паузу, надеясь услышать шум от лап. Но было тихо, лишь ветер теребил листья.
- Два.
"Он уйдет, сейчас он уйдет, зачем я ему?" Писатель дико заволновался, от забытого чувства заболело сердце. Все его мысли, все желание сосредоточилось на том, чтоб пес не ушел, чтоб не оставил его, не бросил. Он больше ничего не хотел, только чтоб пес остался сидеть на месте и смотреть на него.
- Три.
Писатель открыл глаза. Пса не было. 
Он закрыл лицо руками. Плечи затряслись в странном ритме, руки ощутили какую-то влажность. Последний раз он плакал полгода назад. И сейчас он плакал опять. Очень тихо, без всхлипываний, как человек, давно отвыкший от этого. В заледеневшее сердце, где только что промелькнул луч надежды, начало вползать отчаяние, чувства были схожи тем, которые он ощущал, когда отвергли его рукопись. Было невыносимо больно. Он убрал руки и открыл заплывшие от слез глаза. Пес сидел совсем близко и из его пронзительно зеленых глаз катились прозрачные капельки. Писатель замер, пораженный до крайней степени. В следующее мгновенье пес доверчиво положил свою морду ему на колено. Писатель вздрогнул, осторожно поднял правую руку и нежно погладил пса по голове. Животное подняло морду и посмотрело человеку прямо в глаза. Никогда ранее он не чувствовал подобного. Эти глаза, собачьи, в них светилось что-то такое... что было раньше в нем самом. Они были влажны от слез, как и глаза писателя. Он опять погладил пса по голове и две слезы капнули животному прямо на нос. Пес вздрогнул и облизнулся. Писатель улыбнулся, потрепав животину по уху. Он даже не заметил, что первый раз за долгое время первый раз улыбнулся. Внезапно пес начал тыкать носом папку, лежащую рядом на лавочке. 
- Чего ты? - мягко произнес человек, - поесть ничего нет, только бумага и карандаш. Сам не знаю, зачем таскаю.
Но пес продолжал требовать папку.
Тогда писатель, еще раз улыбнувшись, открыл ее и вытащил карандаш.
- Вот, смотри, это несъедобно.
Белый внимательно осмотрел карандаш и убедился, что он такой же, как и у него, только длинный. Пес стал передними лапами на скамью и вытащил зубами из папки один белый лист.
- Эй, что ты делаешь?
Действия собаки были необъяснимыми. Она резко выхватила зубами из рук писателя карандаш и бросила его на землю рядом с листом. Затем быстро легла и вытянула вперед правую лапу. Тут писатель заметил, что лапа поразительно смахивает на покалеченную человеческую руку с пятью пальцами в шерсти. Пес взял карандаш в лапу и вывел что-то на бумаге. Остолбеневший писатель отказывался верить своим глазам. Он нагнулся и поднял бумагу.
"Вы писатель"
Он протер глаза. Потом ущипнул себя. Пес продолжал лежать у его ног и внимательно следить за реакцией с карандашом в лапе.
- Откуда ты... Ты, может, и говорить умеешь?
Пес тихо гавкнул и потребовал бумагу. Писатель растерянно опустил ее на землю и белый заводил карандашом.
"Боюсь, что общаться мы сможем только так, мой язык Вы не поймете. Я просто почувствовал"
- Черт возьми,- человек провел рукой по лбу, - черт возьми! Я сошел с ума? Нет, я не сошел с ума... Нет-нет, это... Это что-то другое... Зачем ты подошел ко мне?
"Чтобы помочь"
Писатель закрыл глаза и вновь почувствовал прилив новой порции слез.
- Как... - он запнулся, - как тебя зовут?
Карандаш быстро навел на бумаге.
"Белый"
- Нет, ты не Белый... Это слишком просто для тебя...Ты... Ты мне сошел, как луч света, надежды... Я буду звать тебя Луч.
Пес обдумал свое новое имя.
"Мне нравится"
Неожиданный порыв ворвался в заснувшую душу писателя и не только разбудил ее, но и окрылил. Он погладил пса по голове, взял у него карандаш, шепнул "Никуда не уходи" и начал писать. Первый раз за полгода.

Спустя год одно маленькое и довольно убыточное, но честное и принципиальное издательство вынесло в свет два поразительных светлых творения. Тираж был невелик, финансов катастрофически не хватало, да и внешний вид книг не был особо презентабелен как для любителей ярких твердых обложек с множеством глупых бессмысленных рисунков. Но эти книги, купленные и прочитанные одним человеком, сразу становились предметом восхищения, уважения и веры в хорошее, они моментально советовались знакомым, друзьям, родным, давались на время, обожались. В них было что-то, чего не хватает всей современной литературе. Того, от чего давно отказались из-за гонки за прибылью, популярностью и рейтингом. Каждая страница светилась любовью, лучилась добротой, милой наивностью, светом, верой. Отвыкшие от всего этого простые люди мечтали о новых книгах этого никому неизвестного автора. Это были его книги. Его и Луча. 
Его напечатали. В небольшом издательстве, без особой помпы, красивых ярких глянцевых обложек и толп жаждущих автографа фанатов. Сначала взяли только второе произведение, носящее немного странное название - "Луч". "Посвящается Лучу" - было написано в эпиграмме. Первые экземпляры расходились очень медленно, веры новому писателю еще пока не было да и люди не могли даже подумать о том, что новая книга хоть чем-то отличается от современной обезличенной литературы. Но первый раз прочитанная и осмысленная, книга вызвала довольно ощутимый переворот в сердцах пока еще немногочисленных читателей. 
...- Как у тебя?
- Плохо на работе. Вообще все плохо. Как-то не так.
- А ты книгу такую, "Луч", читал?
- Нет, а что?
- Прочти. Увидишь...
Люди, прочитавшие книгу, словно просыпались ото сна. Мир не менялся, но для них почему-то он становился ярче, добрее и светлее. Не было даже и речи о том, чтобы не посоветовать такое произведение другу, кому-то из родных, знакомому, тяжело переживающему черную полосу жизни. Человеку, отчаявшемуся в поисках добра и истины. Книга по каким-то непостижимым причинам совершенно не была похожа ни на одну другую, когда-либо вышедшую в свет. Словно все то искреннее и по-наивному доброе, отчего отказались и что забросили в темный пыльный угол, выставив на свет пафос и пустышки, было оттуда вытащено, избавлено от покрова пыли и несправедливой критики и вновь выведено в мир, смелое, настоящее, лишь немного прищурившееся подобно существу, давно не видевшему солнечного света. Поток покупателей заметно увеличился и скоро весь тираж был раскуплен. Именно тогда и было решено издать его первую книгу. Его отвергнутое произведение. Поверившие в "Луч", читатели уже с гораздо большей уверенностью, чем первый раз, приходили за новой книгой и каждый раз, когда он узнавал о количестве проданных за неделю экземпляров, его сердце учащенно и радостно билось. В это время случилось происшествие, которое абсолютно ничего не значило для мировоздания, но было истинным горем для писателя. Заболел Луч. С каждым днем все слабее и слабее, пес уже не мог держать в лапе карандаш и имел силы лишь на то, чтоб класть мордочку хозяину на колено и тяжело прерывисто дышать. Сердце писателя болело гораздо сильнее, чем когда-либо раньше, он рыдал, как ребенок, гладя своего друга по голове, приводил дорогих ветеринаров, умолял, но те лишь разводили руками, не в силах установить диагноз. Обе же книги настолько полюбились людям, что издательство в жестких не терпящих возражения выражениях потребовало от писателя новых рукописей, дабы не пропустить момент взлета популярности. Редактор лично приходил к нему и рассказывал о невероятном успехе его двух книг, о всплеске любви со стороны читателей, о невозможности упускания такого момента. Угрожал разорвать контракт при невыполнении обязательства предоставить новую рукопись в течении месяца. Писатель теребил спящего Луча за ухом, нашептывая ему какие-то нежные слова. Потом он выпрямился и твердым голосом изрек: 
- Я разрываю контракт. 
И гордо указал редактору на дверь. Тот же ехидно сказал, что писатель глуп, как пробка, что о   нем забудут в течении полугода и что более никогда он не будет иметь возможности издавать свои произведения. 
- Без него, - писатель жестом руки, в котором чувствовалась безграничная любовь, указал на  хрипло дышащего Луча, - мне ничего не нужно.
Редактор ушел. Несколько недель писатель не отходил от своего питомца, кормил его всевозможными витаминами, поил настоями, которые советовали ветеринары просто чтоб хоть как-то поддерживать едва теплившуюся во псе жизнь. 
- Наши книги издали, - говорил он, лихорадочными движениями рук смахивая с лица слезы и гладя Луча, - слышишь? Все хорошо, они читают нас, им нравится, Луч! Что же ты сдался, друг? Что с тобой, черт возьми, Луч?.. Ты не можешь меня оставить!
Пес с трудом открывал глаза и пристально смотрел прямо на писателя. Нельзя было не прочитать в том взгляде, полном преданности и веры: "Что поделаешь, мой милый писатель, видимо, дальше тебе придется одному". Писатель прижимал почти уже невесомого пса к груди, поливая его шерстку горячими слезами, взывал к провидению, хоть к чему-нибудь, чтоб не забирало его  единственного друга. Он не хотел уже издания его книг, ничего не хотел. Только одного. 
В одно темного пасмурное утро, ничем не отличающееся от вечера, в дверь маленькой комнатки  писателя аккуратно постучали. Склонив голову на плечо, писатель спал, сидя прямо на полу около пальто, на котором слабо сопел Луч. Он всю ночь не сводил глаз с пса, рассказывал ему сказки, гладил и просил не сдаваться. По ночам собаке всегда становилось хуже, закрытые глаза слезились, в болезненном сне начинались припадки судорожного лающего сухого кашля, который до крови раздирал горло пса. Стук повторился, только более настойчиво. Тогда писатель   
дернулся, слабо моргнул красными воспаленными глазами и с трудом поднялся. Ему было все равно даже, что к нему никто никогда не приходил, кроме редактора, да и то было первый и последний раз. Взгляд, брошенный на Луча, отозвался в сердце сильнейшей болью, в последнее время эта боль влекла за собой легкие полуобмороки и затруднение дыхания. Опираясь о стену, писатель подошел к двери и не интересуясь о персоне гостя резко распахнул ее. Гость едва успел отпрыгнуть, чтоб не получить по носу. 
- Ну это Вы, однако, оригинально двери открываете, - с мягким укором произнес он. Это был 
низенький сухощавый старичок с короткой смешно торчащей во все стороны серебристой бородой. Одет он был небогато, но очень чисто и аккуратно. Почти прозрачные глаза за толстыми стеклами круглых очков словно светились каким-то ярчайшим душевным светом. Это был тот человек, к которому с первого взгляда проникаешься симпатией, необъяснимой и моментальной.
Писатель потупил голову и посторонился:
- Простите. Проходите, пожалуйста.
- Я, собственно, на одну минуточку.
Старичок безо всяких церемоний подошел к спящему Лучу и ласково погладил его по спине. 
- Вот ты какой, маленький безобразник. Ишь, чего учудил - умирать надумал!
- Простите... - недоверчиво начал писатель, - а Вы вообще кто?..
- Я-то?
Гость улыбнулся. От этой улыбки в сыроватой комнате словно потеплело.
- Я Ваш читатель. Или иными словами - почитатель Вашего таланта.
Ничего не переменилось на лице писателя. Только воспаленные глаза несколько потеплели, если это вообще можно было заметить. 
- Таланта! Какого там таланта! - печально протянул он, - но, в любом случае, мой талант умрет 
вместе с моей собакой.
- Как! - поражению старичка не было предела. По его удивленному взгляду на писателя казалось, что он принимает его за несмышлёного ребенка, который без разбору говорит разнообразнейшие глупости с самым серьезным выражением лица. 
- Как! - повторил он, - разве Вы меня не узнали? Хотя и правда, чего стоит ожидать, ведь после 
выхода на пенсию человека списывают, хе-хе, да и забывают очень быстро былые заслуги. А их вовсе не мало, без тени заносчивости скажу Вам. 
- Прошу прощения... - писателя немного утомил разговорчивый старичок. Очевидно, ему не с кем было побеседовать и он непостижимым образом отыскал адрес любимого писателя и пришел к нему изливать душу. Сейчас же тот не был к этому готов. Он ни к чему не был готов. 
- Вы наверняка считаете, что я пришел помолоть языком и больше ничего, ведь верно? 
- Что Вы, - несколько смутился писатель.
- А ведь я - первоклассный ветеринар.
После этой фразы в комнате повисла звенящая тишина. Лишь слабое поскуливание проснувшегося Луча прорывало ее. 
- Вернее, когда-то был им, - быстро заговорил старичок, с невероятной скоростью поворачиваясь к псу и профессионально осматривая и ощупывая его бока, - ну что, милый, проснулся? Как себя   
чувствует наш больной? Плохо, ах ты ж проказник, да не может быть, чтоб такому сильному,   
здоровому и красивому псу было плохо! Сейчас дедушка ветеринар скажет тебе, как тебя вылечить, дорогой Лучик! 
Писатель стоял, прислонившись к стене и прижав правую руку ко рту. Из красных глаз с и без того 
полопавшимися сосудами тоненькими прозрачными струйками лились слезы. Он не моргая следил за  хлопотаниями старичка около своего друга. Сердце явно намеревалось вырваться из груди. 
Старичок непонятно откуда, словно из воздуха, достал маленький саквояжик с неизвестным 
содержимым, хотя писатель готов был поклясться, что входил гость с абсолютно пустыми руками.   
Комната вдруг начала ходить ходуном, в окна залетел странный грязновато-желтый дым. Писатель зашатался, холодный пот выступил на лбу и он медленно осел на пол, окончательно потеряв сознание. 
- Эх-эх-эх, сам не в порядке, за собачку перенервничал наверное, с сердцем проблемы, ну разве можно так себя гробить? 
Писатель открыл безумно тяжелые веки. Над ним склонилось лицо старичка, голос которого звучал словно сквозь слой ваты. 
- Выпейте вот это. Вот предполагали же, что и у Вас проблемы со здоровьем.
Он выпил. Вата исчезла, веки полегчали. Писатель поднялся с дивана, недоумевая, как хилый дедушка смог перетащить его туда. Луч мирно спал на пальто, мягко и ровно дыша. 
- Хорошо все у Вашей собаки, слышите? Болезнь довольно редкая, и в случае, если бы мы подождали еще недели две, ничего бы уже сделать не удалось, но сыворотка от этой болезни у меня всегда с собой. Варю ее сам, не доверяю всякой этой импортной гадости. Ну, что Вы! Перестаньте плакать! Все хорошо же! 
Писатель, уже почти захлебываясь от слез, крепко обнял растерянного смущенного старичка и долго тряс его руку. 
- Вы...Вы...
- Прекратите немедленно, - улыбнулся старичок, - я не заслуживаю такого.
- Вы! - писатель закашлялся от негодования, - Вы спасли! Без Вас...
- Дайте ему выспаться, - строго, но с искрящимися радостью глазами сказал старичок, - а потом гулять в парк! Свежий воздух и прогулки! И не забудьте, что мы ждем Ваших новых произведений. Ваших и твоих, дружок! 
Последние слова явно адресовались Лучу, который прямо в этот момент сладко зевнул, с любовью 
посмотрев на почти обезумевшего от счастья писателя.
- Ведь вы будете писать?
Писатель с улыбкой подошел к своему псу, ласково потеребил по уху и уверенно сказал: 
- Мы будем писать.