Сэмми Исаак. Уильям Сароян

Сэмми Исаак: мы были вместе в приюте для мальчиков Фреда Финча в Оукленде, штат Калифорния, в 1911, 1912, 1913, 1914 и 1915 годах, но теперь ты забыл меня и всех остальных в этом странном мире и жизни, которые ты, наверное, ненавидел ещё больше меня, потому что у меня, по крайней мере, был брат и две сестры, и иногда к нам из Сан-Франциско приезжала мама, и я помню, как однажды мы устроили пикник, сидя на траве на вершине холма и глядя на залив Сан-Франциско.
У тебя же, казалось, не было никого. В этом приюте с нами был еще Тедди Долан. Я слышал, что он стал полицейским и иногда стоял на перекрестке 3-й улицы и Мишэн-стрит, регулируя движение, но я никогда не видел его. Какой в этом смысл? Далёкое прошлое стало прошлым, и скатертью дорога, но оно никогда не кажется ушедшим полностью, поэтому иногда мне вспоминаются две вещи: во-первых, мы были друзьями и проводили время вместе в разговорах, а во-вторых, старшие мальчики заставляли нас драться, чего мы никогда не хотели, но мы всё равно слушали их, сопротивляясь изо всех сил, сжимали кулаки и пытались ударить друг друга, но не по-настоящему, и начинали плакать: не потому, что было больно, а потому, что старшие намеренно внушали нам, что наши друзья были нашими врагами.
Я думаю, что это было связано с расой и религией, но и с другими вещами тоже. Во-первых, я не знал, что существовало такое понятие, как раса, которое было выше понятия «человек», но даже если бы существовали 100 различных рас, я не понимаю, почему я должен был бить тебя. Мне говорили, что ты – еврей, а я – армянин, и что я должен поколотить тебя, а ты – меня, и старшие мальчики, выстроившись в линию за моей спиной, внушали мне, что я буду опозорен, если не побью тебя, а те, кто выстраивались в линию за твоей спиной, говорили то же самое тебе. Всё это было фальшиво и глупо, мы были маленькими, невежественными, и чувствовали, что нас используют для развлечения других. Людям нравится иметь союзников и друзей, но если их целью является принизить жизнь, я не уверен, что они должны их иметь.
Когда бой закончился внезапно и неоконченно, я был удивлен и рад тому, что все зрители ушли, оставив нас вдвоём смотреть правде в лицо, и мы тут же стали друзьями вновь. Это было 35 лет назад, но такие маленькие происшествия ранней жизни не забываются. Насколько я помню, вопросы расы и религии больше не возникали между нами, потому что тогда была только одна раса и религия: раса и религия старших.
Мисс Уинчестер, наша заведующая, очень крупная женщина, которая вела себя особенно властно в банный день, любила, чтобы мы приходили к ней по-одному, а она сажала нас в ванну и смотрела за тем, чтобы мы хорошо намыливались, затем поливала нас водой, смывая мыло, вынимала нас из ванны, давала нам полотенце и отправляла одеваться. Я спрашивал себя тогда: какое она имела право сажать меня в ванну своими жесткими красными руками? Но она была, в сущности, не так уж плоха, не самая худшая заведующая на свете. Она просто не выглядела и не пахла как нужно, на мой взгляд. Но хуже всего было то, что когда она орала на какого-нибудь мальчика из нашего приюта, она всегда спрашивала, почему он не вел себя так, как я, чем я никак не хотел гордиться. Я не знал, как вести себя по-другому. «Приспособиться» стало моей целью через час после того, как я прибыл в приют, потому что мне казалось, что если я не приспособлюсь, очень плохая ситуация станет безнадежной, а именно такой она и была для тех мальчиков из нашего приюта, которые плакали каждую ночь, когда мисс Уинчестер выключала свет.
Я слушал и много думал. Я решил, что мне очень повезло, потому что я не хотел плакать, или мне не нужно было плакать, а плачущие мальчики хотели или должны были – я не мог понять, в чем именно было дело. Может быть, оба варианта были верны, но, в любом случае, факт того, что они плакали каждую ночь, говорил о том, что приют был им более ненавистен, чем мне. Я никогда не дразнил никого из них, и не верю, чтобы их дразнил ты, хотя каждое утро 2-3 мальчика говорили 2-3 другим мальчикам: «Я слышал, как ты ревел прошлой ночью, маленькая нюня».
Старая дева Бланш Фултон проводила много времени в приюте за свой собственный счет и часто брала 7-8 мальчиков на экскурсию в Бриллиантовый каньон или в парк, что было для нас словно освобождением из тюрьмы на некоторое время.
Я помню, как однажды в парке мы увидели много маленьких мальчиков, которые выглядели такими же несчастными, как мы, и были куда грязнее нас, одетых в свежевыстиранные и накрахмаленные рубашки и чистые брюки, и внезапно один из этих мальчиков закричал: «Эй, Пит, иди-ка сюда, посмотри на сирот!» Прибежали 2 мальчика и стали смотреть на нас, пока мы смотрели на них.
У мальчика, которого позвали, была очень узкая голова, и я, вовсе не имея намерения быть грубым и не зная, как это слово пришло мне в голову, произнес почти про себя: «Булавочная головка». Должно быть, я когда-то услышал это слово от старших мальчиков. Но я хорошо помню, что я не испытывал неприязни к этим мальчикам, несмотря на их грубость, и я не обзывал мальчика с узкой головой, я просто произнес слово, а мальчик услышал меня и был шокирован и обижен.
Затем мне показалось, что, раз он подумал, что я обозвал его, и обиделся, поняв меня неправильно, он начнёт драться, и хотя все это было всего лишь недоразумением, я бы тоже вступил в бой, но не так, как тогда, когда старшие мальчики хотели, чтобы мы развлекали их дракой. Я действительно не знаю, почему я был готов ввязаться в драку тогда, хотя мне казалось, что все настаивали на этом, когда кричали вокруг нас, словно мы были 2 каких-то уродца, бегали вокруг и смотрели на нас.
Они были другими, не такими, как мы. У них был дом и родители, они могли ходить, куда хотят, но они были глупы, и если мальчик с узкой головой хотел драться, я вовсе не возражал, я даже хотел этого.
А затем случилось что-то ужасное, что заставило меня еще сильнее задуматься обо всем. Бедный мальчик начал плакать и оставался на месте, не уходил, не стремился скрыть своих слёз. От его слёз мне стало стыдно и больно. Этот мальчик, у которого были родители и дом, был так же несчастен, как те мальчики из приюта, которые плакали по ночам. Как такое могло быть? И от его слез я чуть было не заплакал сам, потому что я сказал то, что причинило ему боль, а я не могу понять чувства людей, не прочувствовав их сам и не будучи глубоко тронут отчасти этим пониманием и отчасти – их болью и горем.
Я сказал: «Прости, я не хотел обозвать тебя».
А потом его друг, другой мальчик, начал петь: «Булавочная головка, булавочная головка, булавочная головка Пит», и я был ошарашен. Они были друзьями. Почему же другой мальчик, большой и сильный, с красивой круглой головой нападал на своего друга и обижал его?
И я сказал: «Прекрати обзывать его». Я сжал кулаки, потому что всё это было моей виной. Мне не нравилось то, что происходило сейчас из-за какого-то дурацкого слова, которое пришло мне на ум. Я не хотел, чтобы так случилось. Другой мальчик с вызовом ответил: «Я буду обзывать его, сколько хочу. Булавочная головка, булавочная головка, булавочная головка Пит».
Я ударил его: не по лицу, а по плечу. Он схватил меня за руки, и мы начали бороться. Я бы избил его, я хотел этого, если бы Бланш Фултон не подоспела и не разняла нас.
Позже я нашёл мальчика с узкой головой и заговорил с ним. Я думаю, что к тому времени он действительно поверил в то, что я не хотел обозвать его, и от этого я приободрился. У меня была монета в 5 центов, которую я хранил в течение долгого времени. Я не знаю, на что я копил эти деньги, да и кто знает, на что вообще копят деньги? Я вытащил монету из кармана и протянул её мальчику.
«Вот», - сказал я.
Он так быстро взял деньги, что я удивился и задумался опять.
Господи, мальчик был беден, только и всего. Он был беднее меня. Он жил в доме с родителями, но они были бедны. Его одежда была почти в лохмотьях, его туфли были разбиты, и у него был голодный вид. Из-за того, что у него были родители и дом, его жизнь не была лучше моей или твоей, или лучше жизни любого мальчика из нашего приюта. Он казался таким же сиротой, как любой из нас, и даже более грустным, чем любой из нас. Как такое возможно? Вот в чем вопрос. Что превращает человека в сироту?
Несколько дней спустя я сбежал, но, побродив по Бриллиантовому каньону, вернулся обратно. Там был каменистый пруд, окружённый папоротниками и дубами. Я пошёл туда, чтобы посмотреть на маленьких бесшумных рыб в воде и подумать. Они были самым красивым зрелищем на свете, которое я когда-либо видел, такие безмятежные в воде среди камней и теней. Они тоже были одиноки, разве нет? Они были настолько совершенны, что мне хотелось позаимствовать немного их совершенства, сначала просто глядя на них и думая, а затем – войдя в воду, не трогая их, но приветствуя их, говоря им о своей любви. Они ждали, пока моя рука не приблизилась слишком близко, а затем уплыли прочь, бесшумно как свет. Я думал и об этом, и хотя мне не нравилось их недоверие, я думаю, что понял его. Я принял его. Спустя некоторое время, которое показалось мне очень долгим, я решил вернуться обратно в приют и никому не говорить о том, что я сбегал.
Когда я вернулся в дортуар, чтобы вымыть руки перед ужином, ты спросил: «Где ты был? Я думал, что ты сбежал».
«Нет, я просто ходил в Бриллиантовый каньон посмотреть вокруг. Я не хочу убегать», - ответил я.
Я бы рассказал тебе всю правду, если бы знал, как это сделать, потому что все вокруг постоянно говорили о побеге и верили в то, что только ради этого стоило жить. И я знал, что если бы я попытался объяснить тебе, что в действительности произошло, ты бы подумал, что я лгу.

(Переведено 19.06.2013)