Иноходец

                Иноходец

В комнату вскочил огромный солнечный заяц. В доме напротив открыли окно. Утро.
«Здравствуй, дорогой. Ты опять всю ночь снился мне. Я пишу тебе письмо.
Конь мой жив, я жив... Никто и никогда не сравнится с тобой. Нигде и ни у кого не купить и не украсть мне подоб¬ного. Ты помнишь?»
Ах, Араб, ты души моей нежная, бурная часть. Я б тебя у Аллаха сумел бы украсть! Если б нет, поплатился б душой... Ах, Араб! Конь ты мой.
«Я пел тебе, входя в денник, а ты однажды надкусил гриф. Во-он висит моя гитара. Наша... я теперь редко пою...»
Шея гордая, кровью наполненный глаз, Ты себя мне напомнить умеешь подчас. Так же рвусь в беге, нужном лишь мне. Я — в тебе! Ты — во мне!
Стоп. Сейчас я, слабый двухметровый человечишка, нач¬ну плакать... Стук! Стук!
—  Со-о-сед!
—  Оу!
—  Зайди...
—  Ну?..
—  Коля, мне снился Араб, я хочу тебе все рассказать.
—  Да, в общем-то, я уже слышал...
—  Не то!
—  Давай...
— Я купил его в Испании. Соврал, прости! Мне отдал его Мартын в Грузии, почти даром. А потом я поехал в Мад¬рид — начались гастроли.   Нас встречали бурно.  «Сирко русо!   Манифико!  Прекрасно!» Я работал джигитовку и оружие. Я полюбил испанку. Она была первой женщиной в рехониде — всадница на лошади против быка. Это страшно! Огромное разъяренное существо вонзает в бок лошади ро¬га, всадник пытается спастись. Кровь, рев! Дорогая, смелая женщина. На корриде я был один раз. Испанка писала по¬эзию боя, бесстрашия — цветы и лавры, обрезанные уши... Мне все это не подошло. Однажды она привела меня на об¬рыв к морю.
— Я бываю здесь, когда вдруг перестаю летать. Жизнь — это полет! Сегодня я поняла: нам — конец!
Она долго смотрела в море, терзала пальцами хлыст и потом:
—  Уезжай, русо...
Смуглое тело, черные глаза, пылкое сердце. Я стоял и молчал. Рука гладила шею Араба. Глупейший диалог!
Потом я бросил цирк. Я заболел — что-то вроде душев¬ного расстройства. Спал днем, ночью лунатил, мучил Ара¬ба, седлая, когда захочу. Одна мысль не давала покоя: я был не я, тридцать лет!
Потом появились эти парни... Попросили пару денников для трюковых лошадок — дал. Потом предложили помочь на съемках — сделал! А как работать с ними начал, и не за¬метил. Хорошие были парни.
—  Коля, дай самую мужскую сигаретку в мире — «Мон-те-Кристо».
—  На!
Отмахал я с ними много. Араба берег. Он всегда был ря¬дом. Я не сделал на нем ни одной подсечки! Он таскал ме¬ня повисшим в стремени, я рубился на нем мечом и саблей, но никогда не подставлял его...
Пришла усталость. Наметились цели. Появились семьи — парни стали расставаться. Я бросался и к тем, и к другим, я мирил их и уговаривал. Горели годы, росло профессио¬нальное мастерство — точка. Я остался один.
После огромной паузы весной я поехал в Киргизию. Мы: я и Араб.
Каскадеры там были новые, все из разных городов. Тос¬ка... Совсем не хотелось ехать на фильм, но сманили джале — высокогорные пастбища. Араб хотел в горы. Я это видел. Он всегда тосковал в Москве. Не его был воздух!
И вот — три двести над уровнем моря! Десяток войлоч¬ных юрт, рыжие табуны, склоны ядовито-зеленых гор, и мы с Арабом — куда он, туда и я. Вру — немножко не поспе¬вал. Колено у меня было травмировано, челюсть крепилась тремя скобочками — глупец, карету чинил на студии без домкрата. Она на меня легла, как тяжелое прошлое.
Араб сошел с ума! Он полюбил. Ночью я его привязал на толстенном аркане. —
Нет, думаю, его уж ты на обрыв не сводишь, лошадка! Кто-кто, а он-то летит по-прежнему! Недоуздок и аркан. Мы победим любовь.
Араб рвался к смерти. А тут еще с работой не ладилось. Две недели чай распивали да скачки устраивали, а в первый съемочный день я доломал колено. В кадре — горцы, тучи стрел! Мы делаем падения, лошадь партнера принимает в мою сторону, и я попадаю как раз под ее задние ноги! Бе¬да. В седло сажают, с ложки кормят.
Все встало: ни кино, ни жизни! Опять я захворал душой. Выползу ночью из юрты и до зари, как волк, задеру вверх голову и вою. Небо Востока близко висит, звезды крупные, метеориты как души — чирк да чирк! Дорожки короткие, яркие...
В ста метрах от юрты был родник. Я его выложил ка¬мешками — доброе дело хотел сделать, а он помутнел.
Ладно, пусть все течет по-прежнему. Я отпустил Араба. Два дня не рвался, не ел — грустил. Отпустил! А он — не мы! В нем кровь не стынет. Любовь — потом. Ему почему-то представилось, что он — косячный жеребец, что тот же¬ребец, прежний, не убережет лошадей. Вожак должен или погибнуть, или уйти.
...Пока меня растолкали, пока я на своем костылике до¬ковылял — все было кончено. Араба уже отлавливали кир¬гизы. Он ни за что не хотел покидать косяк. Он тягал на аркане джигита и ржал так, что у меня застучало от непо¬нятного страха сердце. Я закричал, чтоб пустили, пусть лучше уйдет, — не слушали...
Оказывается, он был ранен: до мышечных волокон ра¬зорвана грудь, хлестала кровь. Жеребец разбил ему ноги и страшным ударом отломил нижнюю челюсть!
Все так галдели! Все столько советовали, а я-то видел! Я-то глядел в зеркало. Вот стою я, хромой и беззубый. Я, ко¬торый не понял даже лошадь. Идиот, у которого романтика отняла разум и жизнь!
Я, только я знаю, что делать, как нас спасти. На косты-лике своем, как гад, как тать, я подскребся к нему, до-олго глядел в налитые кровью глазищи, пытался отвлечь, бормо¬тал, чтоб он не откручивал себе голову вслед косяку лоша¬дей — их уводил по склону прежний вожак, и...
Я как дал ему ножом в сердце, а он как упал набок, как очнулся! Только на меня глаза свои уставил и ржал, ржал, пока не помер. А я потом весь день удивлялся, почему я все вижу, слышу, живу?
—  Вот, Коля, его ухо... Бац! Ушел...
—  Иди, милый, иди. Я понимаю, я один, мне давно ник¬то не нужен.
...И не важно, что бег оборвется, как бой, Никогда не забыть твою в яблоках масть, Ах, Араб, друг ты мой!
Выскочил солнечный заяц. Окно закрыли.