Канал вдохновения

Посвящается отцу, органисту Николаю Качалову.








Я жил на небольшой улочке в Старой Риге. Имея склонность к философии, я часами размышлял, сидя над каким-нибудь фолиантом, о  связи идей и символов. Учился на юриста, но забросил сие скучное занятие. Я нередко задавался вопросом, каким будет  человечество  лет этак  через сто, двести , однако моему воображению не дано было рассеять мрак неизвестности.
 В старом городе царило средневековье: домишки, потеряв счет времени, беззубыми ртами хлебали дневную пыль и ночной сумрак. Я полагал, что вскоре они уступят место таким постройкам как недавно возведенный дворец в Митаве.
Из своего окна я часто наблюдал  противоположный дом, особенно меня интересовало  окно на втором этаже. Обычно в полдень плотная вышитая занавеска раздвигалась, и появлялась очаровательная особа. Девушка сыпала хлебные крошки на жестяной подоконник, куда слетались, суетясь и отталкивая друг друга, голуби. Один раз девушка улыбнулась мне. Я пробовал было заговорить с ней, но окно моментально захлопнулось.  Я знал, что она дочь зажиточного бюргера,  а мой отец всего лишь мелкий  судейский чиновник. Но все равно, я заговорю с ней, и лучше всего в церкви.

В воскресенье удар колокола расколол погожее утро надвое. За первым прозвучал второй, и вереница звонов наполнила пространство над городом, извещая паству о начале богослужения. Из окна я увидел, что девушка в сопровождении дородной женщины, по всей вероятности,  матери, направилась в собор. Я схватил шляпу и выбежал из дома в надежде прибыть первым, чтобы  у портала поздороваться с моей пассией.  Но на площади скопилось много народа,  и   с усилием пробираясь вперед, я  опоздал.
Девушка со спутницей, пройдя главный неф, устроилась на   передней скамейке, где сидели почетные горожане. Девушка держалась чопорно, не смотрела по сторонам. Казалось, она спиной чувствует мой взгляд. Я сел позади,  не теряя из вида ее капор.


 Но вот ярче вспыхнули свечи,  органист взял первый аккорд. Музыка имеет огромную власть надо мной,  органист у нас замечательный. В начале и конце службы он исполняет импровизации, да так пламенно и вдохновенно, что хочется  лететь, совершить что – то необыкновенное…

Сегодня органист играл с особым подъемом, каскад искристых звуков обрушился на прихожан. Я весь обратился в слух, боясь пошевельнуться. Храм содрогался от вибраций, вовлекающих меня в свой  ритм. Каскады аккордов и арпеджио становились все стремительнее и мощнее, образуя бешеную круговерть. Посмотрев по сторонам, я увидел, что остался в соборе один. Органист все еще играл что-то  вдохновенно-рокочущее, и я, ощущая в себе необыкновенный порыв, встал и легко пошел   к светящемуся над алтарем   витражу. …Стены собора вдруг стали  тонкими и прозрачными,  сквозь них можно было разглядеть темные  силуэты домов. Потом стен и вовсе не стало, я вышел на площадь и продолжал идти, как заведенный.

 Я увидел, что стою на своей  улице, однако что-то меня насторожило. Дома словно скарлатиной переболели - окна  скособочились, стены шелушатся, на дверях трещины, и вся улица осела, сгорбилась. Это было как в дурном сне. Я посмотрел на окно милой девушки и обомлел: не было  вышитой занавески, только два нелепых цветка в  глиняных горшках маячили на подоконнике.
Медленно я направился обратно к соборной площади. Меня окружали несуразные объекты, странные каббалистичские знаки, над головой светящиеся гирлянды, приводя меня в  крайнее раздражение. Почему так изменился город?  хотя вроде дома на месте и  шпили церквей  красуются над крышами. Но все вокруг другое!
Вдруг меня словно током ударило - навстречу шла голая женщина. Нет, не совсем голая, но руки и ноги идущей были обнажены, грудь и тело едва прикрыты яркой тканью. Красные губы и ногти женщины заставили меня отступить, я повернулся и ускорил шаги, слыша за спиной заливистый женский смех, который сменился грохотом - меня обогнала самодвижущаяся карета, похожая на гигантского блестящего жука.  Когда карета исчезла, то оставила после себя струю дыма с резким удушливым запахом.   

Я вышел из старой части города и снова у меня захватило дух: по широкой улице во весь опор мчались самодвижущиеся кареты, чудесным образом не сталкиваясь друг с другом.  Время от времени, словно по команде, они останавливались, давая дорогу поперечному движению, и снова продолжали гонку.
Вдоль улицы по каменным плиткам шли мужчины и женщины в странных одеждах. Многие из них смотрели на меня с интересом, оглядывались.

Вскоре я приблизился к  громадному дому, взметнувшему этажи над крышами соседних построек. У его подножия я заметил толпу и, присмотревшись, различил среди необычно одетых - людей  в знакомой мне одежде. Я воспрянул духом.
 Молодой ремесленник спросил меня о чем-то; я,  как следует не поняв, ответил, что я гость. Сейчас же ко мне подскочил вертлявый человек и заговорил со мной на понятном мне  немецком. Он сказал, что будет моим переводчиком. Потом он проводил меня в клетушку без окон, которая плавно поднялась наверх. Мы очутились в длинном  коридоре, добрались до   комнаты, где из  огромного окна  открывался прекрасный вид - море крыш и зеленые острова деревьев.
Оставшись один, я лег на диван и постарался разобраться в произошедшем. Очевидно я попал в другое время. Я читал о попытках ученых проникнуть  в будущее. Наверное,   с помощью органиста мне это удалось.
Я сказал себе: «Карл Иероним, ничему не удивляйся.  Тебе надо поспать.»
Утром  меня пригласили  в стеклянный зал, где был накрыт стол. Люди  оживленно беседовали между собой, вокруг слышались слова: съемка, дубль, сценарий. Человек с бородкой, в бархатной куртке подошел ко мне, тронул за   плечо :

-- Сегодня снимаем сцену под Митавой. Карл, повтори роль,- и сунул мне пачку   каких-то  листков.
Чтобы не быть многословным, подведу итог,   - я попал  к киношникам.   Теперь я был   остзейским  офицером.
Сначала глаза закрывались от яркого света, пот лил с меня ручьем, хотелось повернуться и убежать куда глаза глядят. «Извините, я приболел», - говорил я, и мне прощали .  Но потом  мне стало интересно. Играть храбреца оказалось несложно, хотя меня  раздражали  просьбы  повторять ситуацию и  слова  сценария по нескольку раз.
Когда фильм был закончен, я поселился в маленькой квартире неподалеку от киностудии, приобрел джинсовый костюм, модные туфли и все остальное, без чего не  может прожить   современный  человек.

 Однако коллеги считали меня старомодным, хотя  я не  рылся на полках антиквариатов, разыскивая пахнувшие воском фолианты. Они  бегали  на вечеринки,  ночные клубы, любили «оторваться по полной программе», я же посещал библиотеки, музеи, концерты, рок-музыке  предпочитал Баха и  Генделя. То душевное ускорение, которое передал мне органист, продолжало жить во мне.

 Наш «папаша», как мы звали режиссера, снова взялся за   картину, на этот раз из средневековья. Я попробовался на  роль молодого философа, дерзнувшего выступить против отцов церкви. Предстояло сыграть два эпизода. Вот Иоганн, выбравшись из тесных улочек, под геральдическим дубом беседует с Беатой, дочерью зажиточных бюргеров. Беата и Иоганн любят друг друга, но отец девушки, как это часто бывает, против их брака. Иоганн склоняет девушку к побегу, Беата полна сомнений. Хрупкая, изнеженная она страшится трудностей и лишений, которые неизбежно возникнут на их пути. Иоганн вкладывает в обращение к любимой всю силу своего чувства, и мне казалось, я нашел нужные  интонации.
Во втором эпизоде Иоганн с каменным лицом стоит в подвальном зале собора. Безжалостно сверлят меня глазами  члены церковного суда, обвиняя в ереси.  Тогда я говорю этим застывшим фигурам все, что я о них думаю; голос мой, преодолев дрожь, приобретает обличительное звучание. После просмотра кинопроб состоялось обсуждение. Режиссер и его ассистенты высказались о моей игре нелестным образом. По их мнению я сильно переигрывал, - от чрезмерной  сентиментальности с Беатой до излишней пафосности с церковниками. В общем, роль досталась другому.
 Расстроенныый, брел я куда глаза глядят и не заметил, как ноги сами принесли меня на знакомую улицу. Надо было, наверное, давно признаться, что я вовсе не зарубежный актер, а человек, пришедший из восемнадцатого столетия. Но потом я представил себе  глаза  Беаты  - Елизабеты, ее разочарование, недоверие, даже страх,  и мне расхотелось откровенничать.


Медленно брел я по Кузнечной и вскоре оказался возле собора. Все та же уходящая в небо махина, только еще глубже осела в землю. Я толкнул тяжелую дверь и вошел. Не пахло свечами и благовониями, не было алтаря с распятием, вместо деревянных резных скамеек стояли тонконогие стулья. Только лазурно-бордовый витраж по-прежнему светился, благословляя усталого путника. Постояв немного, я вышел и прочитал на афише, что органный концерт состоится сегодня вечером. В указанное время я снова был в соборе и занял  место, откуда великолепно был виден и слышен орган. Появился органист в черном костюме с бабочкой.
 
Органист играл мастерски, пассажи были филигранно отточены,  ритм выдержан, но мне хотелось, чтобы музыка не только успокаивала  меня. Стоит ли говорить, что я решил вернуться обратно. Если конечно органист разыграется. О, Беата, взгрустнешь ли ты об исчезнувшем Карле? С некоторым усилием я стал думать о дне вчерашнем, о том, что было  месяц, год тому назад и ранее. Я представил себе Ратушную площадь, по которой в детстве любил гулять, старые  порталы, Шведские ворота  …
 
Однако, маэстро,  так дело не пойдет! Мало ведь классически  исполнять, выигрывая  ноты, надо импровизировать до дрожи в  суставах, настроить на движение  каждую клеточку моего существа!
Я плелся через домскую площадь, ощущая булыжник под ногами. Подняв голову, я увидел Беату. Она шла одна, без поклонников, я окликнул ее, вызвался проводить. Мы долго гуляли, оживленно беседуя, и я так увлекся, критикуя органиста, что сам того не заметил как объяснился Беате в любви.
Я остался в новой жизни и никуда больше  не думаю бежать. Впрочем, при всем желании я не смог бы это сделать. Я женился на Беате, у нас две дочки, в кино я играю небольшие роли, жена перешла в театр. Как будто, все устроилось. Только по ночам, когда воет вода в трубах, топают гуляки в квартире над головой, проносятся за окнами машины и монотонно звучат ударные в соседнм кафе, мне вспоминается тишина старой улицы, нарушаемая разве что выкриком какого-нибудь подгулявшего ремесленника или шумом дождя по  жестяным покрытиям . И еще вспоминается вдохновенный рокот органа, пассажи, извлекаемые  старым органистом из божественного инструмента, от которых мороз  по коже, на глаза наворачиваются слезы, а сердце прикасается к беспредельности.












.