Ангельские спирали развоплощённых лопастей

На этот раз пробуждение застало меня врасплох на отвесном тряпичном склоне, где я был то ли ухом, вращающим ось скользкой конструкции, то ли просто пельменем, гвоздём прибитым к вертикально подвешенной за углы подушке. Подушка была намертво приклеена к официально – зеркальной стене какого – то высотного офисного здания. Сквозь зеленоватое стекло я мог разглядеть расхаживающих туда – сюда людей в рубашках, верхние пуговицы которых были расстёгнуты из-за царившей в помещении жары, ряды перегородок, компьютеры, и чахлые фикусы в кадках. Где – то рядом шумел забитый пылью и забытый богом кондиционер, чашки кофе испарялись одна за другой. Быть пельменем, прибитым к висящей снаружи какого-то офиса подушке – тогда это не казалось мне чем – то стираным. Страх высоты не давал мне покоя, хотя я понимал, что никуда не сорвусь со своей оси.

Подушка была прикреплена к стеклу так, что я мог наблюдать всю жизнь офиса, и хотя по – идее я был на виду у находящихся там людей, я ни разу не замечал, чтобы кто-то из них посмотрел бы в мою сторону. Они были заняты своим монотонным броуновским движением. Я не знаю, сколько времени я пребывал в образе пельменя, ведь время там воспринимается совершенно иначе. Может быть, я провисел на этой головокружительной высоте один день, а может быть и несколько лет. Но для меня время тянулось бесконечно медленно, я был пельменем – ожиданием. Пельмень – ожидание, не способный спрыгнуть со своего стального насеста, и, судя по моим внутренним ощущениям (которые, смею вас заверить, были весьма необычны), совершенно не приспособленный к гниению. Разум подсказывает мне, что пельмень, висящий на открытом воздухе, тем более в такую жару, должен вскоре протухнуть, и превратиться в комок сползающей по стеклу вязкой слизи, но этого не происходило. Я был нетленным пельменем – ожиданием. Вокруг меня кружили птицы, чёрные, с огромным клювами, словно брёвна умерших комбайнов, с обсидиановыми бусинами глаз, они смотрели на меня, их лица и когти жадно сверкали, но ни одна не осмелилась приблизиться ко мне.

Ветер выдувал мелодии в ушной раковине, образуемой стенами домов. Далеко внизу куда – то струились потоки автомобилей. Тополиный пух вперемешку с обрывками мягкого целлофана медленно и горделиво взмывал в небо. Я был пельмень – ожидание. Я чего-то ждал, пришпиленный к синтетической бардовой ткани подушки. Мне оставалось только удивляться, как медленно ползёт время. Удивляться абсурду, несуразности того, что я мыслящий пельмень, непонятно как оказавшийся на стене офиса, я был не способен. Вот как раз таки это было как бы само собой разумеющимся фактом. Откуда-то доносился мотив тягучей мелодии, вперемешку с шумом кондиционера и гулом сигналящей уличной пробки. Солнце жарилось в самом зените.

Я висел так, висел целые века, как мне тогда казалось, пока не увидел в водянистой глубине офисного болота мрачный силуэт некоего существа. Оно всплывало из глубин, будто утопленник, внешне оно напоминало человека, но от него за версту разило электричеством. Это был Сатана. В модном костюме, застёгнутом на все пуговицы, с зачёсанными назад рогами, с сушёным осьминогом в петлице, он равномерными шагами двигался прямо в мою сторону. Казалось, весь офис заполнен жидким зелёным стеклом, или мутной водой, в которой люди плавали, как рыбы, открывая рты и хватая обезкислороженный воздух. За Сатаной оставался инверсионный след из спирально закрученных волокон воздуха, в который вклинивались срывающиеся с места бумаги. Сейчас, вспоминая эти кадры, я понимаю, что он двигался невероятно быстро, наверняка далеко перешагнув через звуковой барьер, но тогда его движения казались мне космически медленными, невыносимо растянутыми на резиновых квантах времени. Наконец, когда его лицо показалось в пределах моего поля зрения (может быть, я был камерой слежения, замаскированной под пельмень?), я увидел озёра спирально вихрящейся пустоты в его глазах. Абсолютно чёрные пятна, поглощающие любой свет. Тело Князя Тьмы окружало силовое поле, усыпанное быстро мелькающими цифрами. Я не успел хорошо рассмотреть его, так как его быстрое движение породило мощный поток воздуха, который надул стекло, как мыльный пузырь. Этот мыльный пузырь какие – то секунды, показавшиеся мне миллиардами лет, просверкал упругим боком на солнце, и распался на тысячи острых, бешено крутящихся осколков, брызгами разлетающихся от эпицентра взрыва. Последнее, что я помню – две вспышки темноты, два космически холодных глаза.

Долгое низвержение в асфальтированную бездну. Раскрытые пасти форточек. Пчёлы с лицами коммивояжеров. Осколки, как от лопнувшей снежной королевы, которую долго надували насосом, надували, надували, и вот она рванула вместе со своим ледяным дворцом. И каждый осколок выцарапывает «бесконечность» на кровоточащем воздухе. Между стенами протянуты невидимые волосы. По ним текут склизкие глаза. Нам нечего бояться. Асфальт неумолимо приближается. Я закрываю глаза, и вспоминаю, что у пельменя нет глаз, поэтому открываю их вновь. Но вместо шлепка об землю я вижу кривую ухмылку океана, вяло попинывающего песчаный берег.

Я повис а финиковой пальме, только вот вместо фиников у неё пельмени, а вместо листьев – утыканные глазами осьминожьи щупальца. Щупальца танцуют в узловатом танце, а соседний пельмень спрашивает меня, знаю ли я таблицу умножения. Прибой выносит на берег остатки кораблекрушения – трупик инопланетянина, ящик дешёвой текилы, плакат с непристойным изображением процесса копуляции экскаваторов, вставную челюсть, исписанные строками из несбывшихся пророчеств щепки, две бас – гитары, три спящих бас – гитариста, салатовые стринги надетые на пожелтевший от времени череп, биологические часы с биологической кукушкой и пакетик с сушёными коготками сколопендры. Один из бас – гитаристов просыпается. Он осматривает побережье, снимает засаленную бандану и вытирает ей пот. Шарит по многочисленным карманам потёртой кожаной куртки. Смачно харкает. После чего неторопливо насилует труп пришельца, и спихивает его обратно в воду, и, пока другие гитаристы спят, пытается смастерить из черепа бульбулятор. После нескольких попыток это ему удаётся, и он, насыпав в одну глазницу черепа коготки сколопендры, и поджигая их от огромной зажигалки, затягивается едким дымом через другую глазницу. Дым заставляет пробудиться других гитаристов, которые, с криками «Всё без нас хотел скурить, гад!», бросаются в сторону первого. Он успокаивает их, показывая, что коготков сколопендры ещё почти полный пакет, и они пускают дымящийся череп по кругу.

Закончив курить череп, двое гитаристов подбирают выброшенные приливом на берег гитары, а третий, не найдя свою, начинает выводить под их тяжёлые запилы нечто средне между рычанием осьминога и отрыжкой кабана. Немного прорепетировав, они решают, что было бы неплохо чем – нибудь подкрепиться, и решают поохотиться. Но на маленьком необитаемом острове охотиться совершенно некуда, и от зверского акта каннибализма их спасает только то, что их взгляды упали на усеянные пельменями ветви пальмы. «Смотрите, пельмени!» - кричит один из них, и они, отталкивая друг друга локтями, бегут к пальме – осьминогу. Пальма протягивает им гроздья пельменей. Гитаристы приближаются… И кольчатые щупальца хватают их. Они судорожно отбиваются, но пальма впрыскивает им яд, и их движения утихают. Пальма пожирает их всех, мерзостно чавкая и сплёвывая металлические пуговицы и шипы.

Поняв, что среди глазастых кожаных ветвей угнездилась смерть, я слезаю с пальмы, и ползу к кромке прибоя. Я не хочу оставаться на этом ужасном острове. Из деревянных щепок я делаю себе плот, и отталкиваюсь от берега. Прощай, остров смерти! Здравствуй, вечный океан! Я осторожно подгребаю, пока остров окончательно не скатывается за горизонт. Мой плот покачивается на волнах, а я, пельмень – ожидание, вдыхаю запах морской соли и разорванного в клочья озонового слоя.

Наступает ночь. Медный таз солнца грохоча отправляется вниз, в царство теней, а под водой кальмары зажигают свои лампочки. На мир опускается тьма, и небо ощетинивается шипами звёзд. Хищное небо, такое далёкое, с острыми, словно зубы акулы, звёздами. Звёздная акула помахивает хвостом из тёмной материи. Мы смотрим вниз.

Ночной океан немыслимо прекрасен. Пельмень вдыхает воздух поной грудью – пусть у пельменя нет лёгких, неважно. Это воздух свободы. Я разжимаю пальцы, которыми я вцепился в плот, и взмываю в небо. Здравствуй, космос, я лечу к тебе. Прохладный ветер подхватывает меня. Никогда ещё космос не радовался так пельменям. Я лечу сквозь атмосферу, как огненный метеор. Могущество и сила переполняют меня. Я проношусь мимо раскалённых шаров небесных светил, мимо остывающих туш планет, мимо хвостатых звёзд горбатого неба. Воронка затягивает меня вверх. В небо.

Я вижу черноту в конце туннеля. Совсем как… совсем как холодные, опустошённые внутренним термоядерным взрывом глаза существа, которое я тогда принял за Сатану. Чем было это существо я понял только сейчас, на подступах к чёрной дыре. Я вспоминаю зеркальный блеск стёкол офисного здания, и понимаю, что в этих зеркалах отражался мой развоплощённый разум. Я не мог увидеть там ничего, кроме собственных отражений. Кроме отражения собственной внутренней черноты. Или черноты, которая надвигается меня. Затмевает личиночную форму… Ухо тёмной материи, из которого изливается раскалённая термоядерная плазма… Высокие температуры…

Я возношусь к зияющей пасти чёрной дыры. Я – пельмень, что обрёл крылья. Как вертолёт с важным грузом на борту, лечу по единственно возможному пути. И вот уже она заслоняет собой половину неба. Чернота…

Я падаю на дно чёрной дыры, в которой не действует ни один закон физики. Этим всё кончилось, этим всё начиналось. Мне нечего больше сказать. Ведь все слова исчезают там, за порогом чёрной дыры, где ничто не остаётся прежним. Ведь жизнь, которую мы описываем своими словами – всего лишь минутное помешательство сознания, готовящегося с трамплина реальности прыгнуть в зияющую бездну небытия…





понедельник, 28 апреля 2008 г