Дымящаяся тросточка

Я наблюдал за Ним изо дня в день. Он так часто проходил мимо опушки леса, которую посещал и я по утрам в час, когда брезжат первые лучи восходящего солнца, и по вечерам, когда оно скрывается за горизонтом. А еще порой по ночам мне снится настойчивый и требовательный стук Его шагов, и я невольно вскакиваю, стремглав несусь на ту самую опушку… и в глаза мне кидается лишь мертвая тишина, единственный элемент мира сего, который заполняет окружающую пустоту. И только утром, вот так просидев весь остаток ночи во тьме и одиночестве, не смыкая глаз, я ловлю взглядом Его силуэт, торопливо направляющийся в зону беспрестанного гула сумасшедших двигателей и гомона человеческих голосов.  На территорию, куда я никогда не ступлю.
Иногда в моменты, когда Он еще не затерялся в том далеком тревожном хаосе, но с секунды на секунду готов сделать это, меня внезапно охватывает резкое и неутолимое желание сорваться с места и броситься вдогонку, сокращая между нами расстояние с каждым рывком, с каждым стремительным шагом.  Но я предельно ясно осознавал, что Он меня не примет вновь. Потому и оставался, точно прикованный, на своем месте, в ожидании сумерек, когда Его волевая, импозантная фигура снова проступала на линии, делящей небо и землю, при этом не дающей им сливаться.
И Он проходил мимо. Порой резво и скоро, что я даже не успевал насладиться его мимолетным присутствием здесь, неподалеку от меня. В другой же раз Он, искоса осматривая беглым взором вековые деревья, натыкался на меня, мою жалкую физиономию, замечал мой тоскливый, потухший взгляд, который сию минуту вспыхивал, будто Он через воздух посылал мне высоковольтное электричество, и почти сразу же гасился, стоило Ему отвести от меня глаза. Я точно слышал, как участилось Его сердцебиение, Он всматривался в опушку леса, в то место, где находился я, с тревогой схватившись за лацкан прохудившейся куртки с бархатной каймой на краях рукавов.
И Он вновь ускользал, хотя был рядом, и я нуждался в Нем, но нет! Доступ к Нему мне давно уже перегорожен, и я ничем не мог привлечь или удержать Его.
Однажды днем, изнывая от жары, порождающей жажду, от которой некуда деться и все иссохшие внутренности слипались, я осмелился приблизиться к Его порогу. Он стоял в тот момент около окна, покрывшегося сальными пятнами времени, в руке меж пальцев была зажата дымящаяся тросточка.
Я и раньше замечал такую, когда, в свое время, преданно находился у Его ног. От этой тросточки исходил крайне неприятный, почти едкий запах, он тянулся к моим ноздрям, принуждая отстраниться, отойти на приличное расстояние. Он замечал мою реакцию и своевременно тушил тросточку, и она больше не источала одурманивающий аромат. В нем не было тех запахов, которые я знал, он был не похож ни на один из них. Среди природных я такой не встречал.
Но в один день Он о чем-то усердно и скрупулезно думал, не выпуская тросточку из руки, а она непрерывно распространяла свое тошнотворное дыхание повсеместно. Тогда Он, казалось, не замечал меня, Он не видел, как мне становилось все хуже, отравляющий воздух проникал в мои легкие, сдавливал гортань. Мой рассудок отказывался мне подчиняться, поэтому я был весь во власти инстинктов. А они, в свою очередь, оттесняли меня за пределы той зоны, в которой буйствовали и царили претящие извержения маленькой, коварной тросточки.
Атмосфера тепла и уюта, исполнившаяся эти убийственным запахом, просто выталкивала меня в мир внешних холодов, лишений, страхов и... свежести. В тот миг я без колебаний выбрал именно его, выскочив навстречу благоухающей улице, я с жадностью всасывал ноздрями отрезвляющий, оздоровительный воздух, сладкий кислород, которым я наслаждался как манной небесной. Даже она не показалась бы мне в тот момент такой прельщающей и божественной, как чистота того, что я вдыхал.
Придя в себя, я развернулся обратно, чтобы вернуться к Нему в надежде, что дурман успел рассеяться, но напоролся на закрытую дверь. Я несколько раз пытался позвать Его, чтобы Он пустил меня к себе, но Он не слышал меня. Я поскреб дверь, слегка постучал в нее – в ответ мне наступала на слух тишина. Тогда я еще настойчивее забился  в нее, царапал, грыз, выл…
Вскоре я бросил свое безрезультатное действо и расположился на пороге. Я утешал себя мыслью о том, что Он, поглощенный мрачными думами, забылся сном, и в Его мыслях просто не осталось места для меня. Я лелеял надежду, что утром он распахнет предо мной эту проклятую дверь, и мы вновь будем вместе, и все станет, как было до этого. Я верил, что сон вылечит Его, что Он проснется тем, кого я помню и кого узнаю в Нем.
Легкая дрема разорвалась в клочья чем-то невесомым, возможно, это даже опустившаяся ночная умиротворенная аура надавила на меня с чрезмерным старанием.  Но я очнулся и, точно по инерции, направился к окошку с неведомой мне целью.
Я увидел Его. Он был подобен недвижимому ваянию. Горд, несразим, великолепен и мрачен. Удрученность накрывала Его тяжелым плащом, отчего лицо покрывалось бледнотой, в глазах лучились недобрые искорки.
И вдруг Его взгляд, ледяной и безжизненный, фактически искусственный, сорвался с места, перекатился с дальней точки чуть ближе и зафиксировался на мне.
Вот когда Он посмотрел на меня, по Его взгляду я понял все. Им Он сказал мне то, что таил в себе какое-то время. В груди защемило, ноги подкосило, голова пошла кругом, но внутри меня еще оставались силы всем видом поблагодарить Его и, не роняя чести, ретироваться оттуда, где обо мне почти сразу забудут, где я более безнадобен.
Так повторилось и теперь. Его силуэт очерчивался в окне, и Он был живым портретом, заточенным в багет-раму. Как будто и не сходил с той прошлой ночи с места. Он не переменился, как не переменился и Его взор. Мне пришлось сдержать уже второй удар. Я всем видом говорил Ему, что мне ничего более не нужно, кроме как воды, хотя бы несколько капель. А еще я хотел узреть Его вблизи, каким я Его не видел уже давно...
Опустив на две-три секунды глаза к земле под нажимом грузных дум, я вновь вскинул взгляд на старое стекло окошка и не смог рассмотреть Его.
Скрип петель. Бряцание стеклопластика об асфальт. Сдержанные шаги. Я поймал его фигуру, она мелькнула совсем рядом, я засек Его близкое присутствие. И Он оставил мне целую миску свежей воды. Вкуснее нее я еще ничего в своей жизни не пробовал. Значит, Он еще не до конца выбросил меня из головы, значит, в ней есть чему всплывать…
Я вылакал все, до последней молекулы, я был исполнен счастья, резкого воодушевления хотя бы потому, что внезапно осознал, что у Него есть сердце, и что Он готов прийти на помощь не только мне, а любой душе, нуждающейся в ней. Возможно, когда-нибудь Он полюбит кого-нибудь лучше и достойнее меня. И полюбит сильнее. Ведь, я в чем-то виноват, во мне есть изъяны, которые для Него непростительны. Я не имею права более претендовать на место в Его жизни.
Небо сгущает краски. А когда оно так делает, когда с ним такое происходит, мне самое время покинуть местность, заполненную людьми, и уйти в свой дом, которым стал добросердечный, заботливый и уютный лес.
Если люди приняли один раз, а потом, спустя некоторое время, гонят прочь, то можно быть уверенным, что второй возможности проявить себя, показать свою одаренность и умения, у тебя никогда не будет, потому что у человека собственные каноны, которые запомнить полностью невозможно, и рано или поздно ты попадешь под раздачу. К сожалению, моя кара застигла меня так скоро, что я даже не успел узнать, за что она на меня свалилась.
На прощание, уходя, я который раз бросил взгляд с читающейся в нем благодарностью на многолетнее окно.
На этот раз Он сидел на подоконнике спиной к опускающемуся ослепительно-желтому диску. Он не видел меня. Раньше я считал, словно люди могу все. А теперь, обитая в отдалении, я стал замечать в них все больше недостатков. Вот как сейчас – люди не умеют видеть то, что творится у них почти перед носом, хоть и позади… Они видят только то, что маячит перед самыми глазами. Значит, и Он не идеален? Как же? Нет, я в это не верю...
И как странно, что, живя совсем близко с людьми, слепо полагаешь, будто они совершенны, и лишь со стороны, издалека наблюдаешь их глубокие дефекты.
А Он невозмутимо и неизменно прикладывал тросточку с ее головокружительным дымом ко рту, затем отрываясь и испуская серые клубы ввысь. Я так и не понял, зачем Он пьет затмевающий рассудок темноватый газ. А еще я тщетно пытаюсь понять, в чем же причина человеческой нелогичности и загадочности. Почему они такие неясные?
Конечно, одной миской холодной воды не насытишься, о чем меня в скором времени осведомил недовольный желудок. И через 2-3 секунды после осознания этого фортуна мне широко улыбнулась: близлежащий куст тревожно вздрогнул, и сквозь его осыпанные густой зеленью ветви просочился небольшой комочек шерсти и длинными ушками, в котором запросто можно было различить крольчонка. Он выскочил из своего убежища исподволь, окладывая местность предосторожным взглядом, точно выискивая в ней назревающую опасность, олицетворением которой на данный момент являлся я.
Я изо всех сил старался не делать резких движений, не допустить малейшего шороха, который мог бы коснуться кроличьих ушей, но запах свежего мяса пронизывал разум, забивал ноздри, лишал координации, уничтожал равновесие.
Аромат добычи коснулся меня так стремительно, что мой организм, будто защищаясь от латентного удара, отпрянул слегка в сторону, всего на полшага. Возникшая невесомая, хрупкая вибрация неудержимо ринулась галопировать по воздуху и с треском разлетелась на тоненькие осколочки у крохотных пушистых белоснежных лапок. Объятый страхом, которому он всегда подчинялся, кролик сорвался с места и, слепо ведомый им, сиганул в сторону самой густой части леса.
Я не мог вот так запросто позволить моему ужину скрыться, поэтому мне ничего более не оставалось, как преследовать его. Во время погони мне прыснуло в голову причудливое сравнение, какие стали все чаще бесцеремонно объявляться почти впритык моим глазам.
Однажды я, в те времена, когда ничто не было в силах разрознить меня с Ним, оказался случайным наблюдателем следующей сцены.
Три человека, стоящих полумесяцем. Что-то в них меня сразу же насторожило. Их лица для меня были легко различаемы. Всеми своими физиономиями они излучали враждебность, угрозу, гнев… Черные мысли омрачали, видимо, взгляд каждого, делали его страшным, жестоким, непредсказуемым. И еще один. Его взгляд был совсем другим. В нем читались психическая парализованность, немые мольбы о помощи, надежды на милость… Он судорожно вжался в бетонную стену, словно пытался продвинуть ее.
Один из страшных извлек из-под одежды тоненькую стальную пластинку с деревянной рукоятью и направил ее на несчастного. Обезумев от всего с ним происходящего, он уже не мог трезво воспринимать ситуацию, потому что был захлестнут и отравлен сильнейшим из животных чувств. Внезапно мой слух прорезал пронзительный, тягучий и жутко болезненный вопль въедливых звуков. Мне было очень неприятно, и я отшатнулся от окошка, около которого находился до сих пор. Под этот убийственный сумбур на улице показались люди, одетые в серо-голубые костюмы. Завидев их, с трех лиц моментально слезло выражение кровожадности: они исказились уже в гримасе досады и осатанелой ненависти, казалось, ко всему миру.
Человек с угрожающей пластинкой в руке наскоро засунул ее за пояс и, круто развернувшись, опрометью кинулся вдоль улицы. Прочие последовали его примеру, оставив объятую страхом жертву, дрожащими ладонями закрывшую лицо, как будто мысленно прячась от своего беспомощного состояния.
Люди в серо-голубых костюмах сорвались с места и начали преследование страшных людей.
…И они исчезли из поля моего зрения; отдаляющиеся прерывистые приказы, цокот обуви о затвердевший асфальт; я даже, как мне померещилось, слышал и ощущал терпкое дыхание каждого. Все это перетасовалось и трансформировалось в единую однородную симфонию. Хаотичную и сильно бьющую по перепонкам. Несколько мгновений – и воздух вконец отряхнул с себя остатки шумного прецедента.
Для меня самого поразительно, почему, увидев кролика, мне вдруг вспомнилось это происшествие поздневечернего времени.
Крохотное существо бросилось в сторону леса и нырнуло в самую гущу листвы близлежащего кустарника… Я отчетливо помню, как мне непривычно тяжело было бежать по его следам. И чем дальше я проникал в давно изученный, знакомый и родной дом, который стал мне приютом, тем сильнее незримые тиски сдавливали мне горло. Вскоре я был принужден вообще прекратить погоню. Под давящей массивностью «некта», внезапно охватившей гнетущей атмосферы я остановился под сенью высокого, древнего дерева и осмотрел местность, в которую меня завела кроличья трусость.
И тут я увидел… нет, сперва услышал треск надрывно ломающихся веток, обрывки неистовой боли раненных растений, притушенный звук все приближающихся, судорожно спешащих шагов. А затем в просветах меж стволами, скача из стороны в сторону, показались железные длинные бревнышки, закинутые за спины раздвигающих второпях перед собой препятствия людей… По мне словно пробежало бесчисленное множество муравьев. Причем гурьбой. На долю секунды мне захотелось очертя голову унестись прочь, но что-то пришибло меня к месту; между тем они приблизились почти вплотную…
…И пронеслись мимо. От неизмеримого облегчения внезапно налетевший ветряной поток едва не вскинул меня навзничь на рыхлую почву. Но я каким-то образом устоял.
Шорох потревоженных листьев убывал с умонепостижимой скоростью. Но если люди гнались не за мной, беззащитным зверем, на каких они по обыкновению нападают, то куда и зачем направились? Впрочем, люди всегда являлись в мою святыню без приглашения…
Я лег под вековым деревом, около которого остановился, спокойно охватывая накрывшую меня тишину настороженным и внимательным взором. В эту идиллическую минуту мои органы пронзило как будто параличом, подобно как пуля вдалбливается в мишень. Все бы ничего – я бы потерпел, однако зудящее ощущение набирало обороты, ввинчивалось в легкие, не давало спокойно дышать.
Я почти инстинктивно подскочил на месте и кинулся в сторону, просто куда-нибудь; мне сильно хотелось покинуть гнилую атмосферу, уже давно знакомый запах которой заставлял видеть все, как в тумане.
На увеличивающейся скорости я оставлял попутные ветви без зеленого одеяния, и они печально выдыхали мне вслед. Я бежал, иногда поскальзываясь, иногда оступаясь, но совсем скоро впереди заслышались хруст иссохшей от жары древесины, звуки тяжелого, хлюпкого падения, почувствовалось горячее, почти пылающее дыхание откуда-то спереди, и это подсказывало мне, что туда идти нельзя. Земля под лапами точно накалялась, я явственно прочувствовал обжигающую силу воздуха, неведомая опасность приближалась…
Единственное, что мне удалось различить, - это цвет наступающего неудержимо монстра. Он был слепяще-рыжим и принуждал отвернуться от себя. Мчаться. Мчаться далеко-далеко, куда он не сможет дойти.
Одна из моих лап зацепилась за острую, выступающую из почвы корягу, когда я бежал сюда, почти до основания раскромсав кожу. Я не посмотрел на это обстоятельство. Хотя боль немножко колола, попеременно то нарастая, то утихая.
Вновь непроизвольно я ринулся прочь. Мое тело само выбирало направление, я был не властен над собой. Чуть позже в неудержимом порыве был расквашен мой бок; прорвавшаяся кровь плескалась наружу, отнимая последние силы и окропляя собой изнемогающую землю.
Неужели ты и здесь меня нашел? Неужели я бегу недостаточно быстро, чтобы скрыться от тебя? Но как же скоро ты настиг меня, ведь, наверное, прокладываешь себе путь от Него? Впрочем, это не столь важно. Важно, что ты теперь здесь, мы одни, а у тебя нет резона отпускать меня, хотя я не знаю, почему.
Он сомкнул вокруг меня свой ослабляющий, омерзительно-тлетворный круг, не давая мне даже переместиться. Однако место сражения не имеет для меня никакого значения. Для него тоже. Да и сражения никакого не будет. Ему безразлично, где заканчивать со мной.
Небо посерело. Я слышал очень близко душераздирающую агонию деревьев. Теперь меня не просто хватали за горло и зажимали его пальцами, мне невидимыми, нет, что вы! Теперь мне в грудь пускали множество начиненных ядом стрел. Теперь темные облака проникали в легкие и рвали их изнутри. Конечности свело, я не ощущал более боли от полученных ран, я их не воспринимал. Мне даже показалось, что у меня целая шкура, и крови нет. Ее высосали. И сейчас я расщеплюсь в бесконечном каскаде легковесной смерти.
Сначала я слегка прижался к тверди подо мной, а затем и вовсе рухнул на нее всей массой. Враждебный дух продолжал ходить вокруг меня, норовя выжать последнее.
Я не устоял. Оказался слаб, и я признаю с покорностью свое поражение. Ибо бежать мне некуда – я прибежал куда нужно.
Когда маленькие искорки жизни, сгрудившись и забившись вглубь меня, были на грани выскользнуть наружу и улетучиться, я внезапно подумал: если дурман пришел сюда, то, значит, Он сейчас без своей тросточки? Как же так? Эту разливающую зловоние палочку Он не выпускал из рук никогда. Мой друг будет тосковать… Нет, не нужно, из меня уже не извлечь пользы, я теперь груда костей, обтянутых шерстяной шкурой, безжизненная туша, паек для сапрофитов.
Дым, ты меня слышишь? Верни, пожалуйста, Ему Его излюбленную тросточку! Сейчас Он любит ее намного больше, чем меня. Так пусть же она принесет Ему вечное счастье. Она не совершит моих ошибок, она послужит Ему с большей верностью, нежели я.
Это моя последняя просьба. И я желаю, чтобы Он и она не расставались ни на секунду. Тогда я буду спокоен.
Сквозь мутную завесу, залепившую глаза, мне померещилось, точно едкий туман благосклонно и солидарно кивнул мне.
Спасибо… Многократное спасибо…
Туман словно одарил меня прощальным, но пахучим поцелуем, после чего окончательно утопил в себе, тут же растворив. И меня теперь не существовало. Он увлек меня за собой.


Из записок одного из членов содружества охотников

Видимо, вскоре я вовсе перестану дышать. Сегодня произошел очередной приступ гипоксии, который мне пришлось пережить гораздо болезненнее, чем предыдущий. Сигареты вконец добили меня. Я в ближайшее время умру…
Участники нашего содружества пакуют вещи, впрочем, их действия не удивительны после вчерашнего несчастного случая, а для нас – трагедии. Мы приехали сюда на весь сезон в надежде выудить все богатства близлежащего леса. Могу сказать, что нам подфартило – с выбором места мы не ошиблись.
Со мной приехал мой четвероногий друг. Я изначально вознамерился приучить его к жизни на природе – отпускал на долгие и частые прогулки, но никогда не сопровождал. Ему следовало научиться отвыкать и обходиться без меня. Дело в том, что, вызывая однажды врача, я выслушал от него ужасный приговор: мой питомец стоит почти впритык своей гибели, так как гуляющие свободно по дому токсины и смолы в виде папиросного дыма поразили его организм. Если отрава не прекратит поступать, то в скором времени (не далее, чем через месяц) гарантирован летальный исход. А мне этого срока не хватит, чтобы бросить курить. Я уже так давно этим балуюсь, что делаю это наряду с тем, как пью и ем. Но наравне страшно осознавать, что когда-то я просто убью ни в чем не повинное животное, которое не заслужило такой смерти.
Полмесяца назад он после вечерней прогулки подошел ко мне, но не так близко, как раньше. Я дымил папиросой. И дрожал. Кровь отхлынула от лица, я стоял бледный, не подарив моему другу даже взгляда.
Пожалуй, именно в тот момент он понял, зачем я даю ему подобное раздолье. С той минуты я стал встречать его в отдалении два раза в сутки, на краткий миг – утром, когда шел на общий сбор, и вечером, когда возвращался домой. Он сидел на опушке леса с тоскующим видом. Я добился, чего хотел, но не смог заставить забыть себя. Это был очень умный пес, порой мне даже казалось, что у него аналитический склад ума – по нему я видел, как хорошо, как четко он все улавливает и усваивает. Уникальное существо.
На днях инстинкт все же привел его к моему порогу. Я вынес ему миску с водой. Не стоило этого делать. Он мог подумать, будто я зову его обратно, но меня толкнуло опасение, что таким образом мой друг издохнет от жары скорее, чем от никотина, если бы он остался со мной. Полагаю, тогда пес мысленно измерял величину моего сердца… Нет, драгоценный. Я, конечно, способен на добрые дела, на помощь, однако лишь в том случае, когда это не требует больших затрат на нуждающегося. В этом мой минус…
А вчера случился пожар. Более 80% леса съедено огнем. Причина возгорания еще не установлена. Но я остаюсь верить, что мой друг жив и еще хотя бы раз даст себя увидеть…