Завидущий

Аксель Блюберриз






2013
 
Я родился с необычайным талантом. Действительно необычайным, если талант вообще можно делить на какие-либо категории.  По крайней мере не таким, что с божественной щедростью переполняют собой книги великих рекордов, установленных под давлением выпирающих наружу различных человеческих дарований (мне, волею случая, пришлось стать очевидцем одного такого: скоростное выдирание головы у самого дорогого за всю историю конструирования механобота и зашвыривание её на целых двадцать ярдов в самое непролазное болото, где она была использована в качестве спортивного снаряда всегда готовым сражаться, бессердечно давя клюкву средним пальцем правой ноги, под присмотром суровой  комиссии,  бесчисленным числом физкультурников в трико и полосатых гольфах на подтяжках, для победы над противником, использующих только свой нос - чрезвычайно увлекательно, знаете ли). Или вот - других, выдуманных от безнадежности и обреченности, подобно большинству несбыточных человеческих мечтаний: лучи из носа, пар из глаз, левитация, гипноз, манипулирование массами на расстоянии и разнообразное другое волшебство. Нет, - это все сказки. Мой дар приземленнее и вместе с тем изысканнее. Он странен и притягателен. Чем более я им пользуюсь, тем более мне хочется. Вероятно до того времени, когда любая душа для меня станет точно затасканная газета в руках нищего. А пока это иной, скорее всего запрещенный нарготик. Ежели так можно выразиться. Я полагаю - можно.
Так уж вышло, что мне не подарили ни братьев, ни сестер, поэтому я рос эгоистом и не пропускал мимо себя ни одной игрушки. Ну, точнее сказать, пытался. Чрезмерно огорчался, когда родители мои (весьма скромные люди) не могли или не хотели купить мне очередной паровозик. Или того хуже: приобретали по случаю ежегодного праздника такой паровозик чаду своих хороших знакомых. О-о, это оборачивалось для меня немыслимыми масштабами своими трагедией, надрывая тонкие струны нежной души:  боль опрокидывала  на спину и вызывала судороги вредности.  Зависть жгла горло, обжигала легкие, сжигала изнутри. Как правило, в течение одного дня. С возрастом пристрастия мои изменились, а вот зависть – ничуть. Раны не затянулись. К сожалению, а может быть и к счастью, как на это посмотреть. Сказать даже более – mon cher envie росла и ветвилась.
Двоих благодетелей моих волнами задорно швырял из стороны в сторону, грозясь потопить, вечно  бушующий океан  жизни.  Как все дети, будучи ребенком, и ребенком безмерно одаренным, я смиренно лежал на дне лодки и ждал наступления решающего часа своей огранительной судьбы. Навеселившись вволю, гневно-игривые воды принесли лодчонку к краю земли – колыбели судеб, откуда по небесному велению и роковой бифуркации благодаря, одни баловни отправлялись в полет, окрыленные, другие - низвергались. Мои нераскрытые таланты и мое призрачное положение в обществе разбились о камни вместе с утлым суденышком, что звалось  родителями. Тысячами щепок плавало их химерическое наследство на поверхности грязных вод бездонной могилы. Не мудрено, что к тридцати пяти годам, так и не дождавшись благоволения Верпнеи, я был одинок, наверное несчастен, жил скромно, скромно служил, занимая в Грюкенбергской табели о рангах место между тринадцатым и четырнадцатым, помалкивал и боялся всего лишиться. Жил и накапливал из года в год невидимую, но весьма ощутимую для её обладателя, силу Зависти. Ныне я завидовал каждому владельцу дорогостоящего экипажа, любому политикану, всякому счастливо улыбающемуся лицу… Терял аппетит, сон, но вначале доброе расположение духа. Недалеко от зависти произрастала и злоба. На одном поле, в соседних грядах. И по законам аллелопатии они сдружились, сцепились стеблями и крепко друг друга обвили. Печальным исходом моим явились бы ниспосланные Салюс муки: желудок должен был проржаветь язвами, а зубы – подернуться жестокосердной костоедой. Но тут, -  облагодетельствующая в конце-концов каждого молящегося, ласковая десница господня, ни с того ни с сего, как гром средь ясного неба, почти безо всяких предпосылок (будто и не случилось ни дня душевных страданий), - не убивающих и обязательно делающих сильнее, - меня пометила и ниспослала на голову раба своего манну небесную. Дар вдруг пробудился. Вот так вот просто. Я не пребывал в пограничной ситуации, не восстал из комы и не принимал нарготиков.  Ничего обскурантического. Ах, да. Я был бы откровенным подлецом, если бы по случайности, а со стороны мож и специально, вдруг запамятовал и скрыл факт ознакомления доселе с забавной кинолентой. В названии оной было нечто тайное. Не вспомнить, уж прошу прощения. И картина эта произвела на меня столь неизгладимое впечатление, что на два дня я даже потерял дар всякого общения. Вкратце она повествовала о безграничных человеческих потенциях и пыталась, посредствием привидения жизненных примеров, повлиять на мой неокрепший, затуманенный грязными вожделениями ум. По природе своей, веря  в совпадения,  склонен потому считать, что вероятно, кажется, на самом деле именно неукротимая энергия, дремлющая долго и высвободимая тепереча справедливой рукой бунтующего рока, а не данный кинофильм, сомнительно послуживший катализатором, предрешила мою дальнейшую судьбу.  Я не стал облачаться в серое трико с ушами, и мстить, и ловить мерзопакостных делинквентов - поскольку это было не принято в том обществе, в котором я существовал.
 За всем этим честолюбивым стремлением поделиться особенностью своей, я совсем забыл представиться. Хотя на кой черт вам мое имя?  Зачем вообще кому-то знать, как меня зовут? И так последнее время, учуяв притягательный густой аромат зловонного поветрия, чересчур много тщеславных и корыстных месье и мадам стремятся стать les c;l;bres. Хотят, чтобы их звали, хотят замусорить всеобщую память своими именами, ординарными жизненными повествованиями. Я не из таких.   
Если уж и засорять - то именами безымянных, псевдонимами скромных и оттого редких личностей. Беспрекословно следуя утверждению этому, я и решился поведать короткую историю. Эпизод, что хочу подвергнуть описанию, – откровение не случайное. Ведь многое в нашей жизни, если не сама жизнь, зависит от череды хитросплетения неких событий, будто бы ясных мотивов и зигзагообразных мистификаций, зачастую решающих тем или иным методом, как должно свершиться деяние, приводящее порой даже к гениальным результатам. Так в прямом зеркале, чистотой коего, посредствием заложенных в натуру качеств, управляет сам хозяин, он же и видит прямое отражение собственных усилий. В противовес кривому. Обладатель которого плавит и изгибает зеркало, искажая и уродуя причины и следствия. И именно эта моя история, как думается покорному вашему служке, поднимает из пучины недальновидности и узкомыслия корабли, груженные несметными сокровищами предрассудков и скелетами нелепостей, и озаряет их живительным светом истины.
 Днем, с восьми и до четырех, я хожу на службу, потом посещаю церковь, дабы  производить впечатление человека порядочного. Вечер же и часть ночи я посвящаю положенному удовлетворению от шлифования своего собственного охотничьего рожка, то есть следую истинному зову сердца.
 Все начиналось - как это говорится - ах, да! G;n;ralement. По окончании очередного дня недели я в течение получаса подготавливался к променажу: омылся, сменил белье, наваксил ботинки, почистил калоши, надушился, даже выбросил пару порвавшихся лайковых перчаток – в общем, проводил весьма важные, но достаточно обыкновенные мероприятия. На все чистое и хорошо пахнущее нательное великолепие я надел мышастую шинель на каракулевой подкладке, лучший из имеющихся цилиндр на меху, новые белые перчатки (страсть как обожаю белое). Поднял высокий воротник и, захватив саквояж и трость, поспешил.  Душа требовала  чего-то особенного. Диета клерка ужас как однообразна: сплошная работа и скверное веселье сделают из кого угодно скучного парня. А так хотелось принять полноценную, насыщенную долю сладкого бонвивана.
Декабрь и в этот год был суров и безжалостен к путникам. Жестокий ветер резво менял направления и играючи пытался сорвать одежы. Снег нещадно залеплял глаза и уши. Путь мой, по привычке, лежал прямиком на вокзал. Оттуда намеревался я, выследив жертву, начать ночь наслаждений. Вопреки моему постоянному беспокойству на перроне не было суеты. Лишь укрытая мягким светом газовых фонарей, замерла в оДиночестве прилично одетая дама - эдакий фиал. В круговерти снежных хлопьев она представляла собой явление эфемерное, нежное, волшебное. Я встал неподалеку, с тщанием изучая предмет новоявленного вожделения. Шубка из искусственного дикого браза с синеватым отливом не скрывала, но подчеркивала женственность, изящно облегая чресла, и казалась вершиной скорняжного мастерства, а значит и весьма дорогостоящей. Очаровательную, как мне представилось (а я не мог точно видеть),  головку украшала аккуратная шапочка из того же меха. В руках мадам стискивала небольшой ридикюль.  Вся эта замечательная совокупность форм и предметов не могла не привлечь меня как особого ценителя. Наверняка, решил я, она собиралась в столь поздний час проследовать поездом к своему богатому супругу или любовнику. Утехи их меня вряд ли бы заинтересовали, хотя…  Я, вообще-то, предпочитал дам несколько моложе, да и к тому же имел возможность выбирать - не хочу скромничать.  А вот поесть сегодня устриц или каких других дорогих и редкостных гадов морских я был не прочь. Запить их выдержанным руби - вообще явилось бы отменным удовольствием.  В таком наиположительнейшем настрое, предвкушая незваный ужин, я совсем не обратил внимания ни на поведение дамы, ни на её транспортную преференцию…
Взгляд мой приковался к её телу, легкий ветерок пробежал под шинелью, по разгоряченной шее, спустился холодком по мокрой спинЕ чуть уловимый и, увидел я, как молниеносными рывками приближается стоящая дама; глаза закатываются против моей воли…
Страшно загудел, вышедший на предпосадочную прямую, паровоз, свет лобового прожектора озарил одинокую фигуру, чудовищными вихрями взметнулся снег. Я придерживал шляпку и с силою прижимал к груди ридикюль.  И тут мне все стало ясно…
Толпа перронной обслуги и паровозной прислуги – все сплошь механоботы, собралась довольно быстро. Никакой сутолоки: они выстроились полукругом и спокойно и молча наблюдали. Приземлившийся поезд раздавил, бросившуюся под  него даму, а я наспех трансцендировал в первый попавшийся сосуд. Десятки раз корил себя за непростительную глупость, за нерасторопность, за халатность, за безответственность пред самим собой.  И вот - опять. Правда, было лестно, что рука провидения меня оберегала. Хоть и не забывала при этом, от беды отшвырнув, щелкнуть по загривку случайной веткой или произвести любую другую досадную, якобы нечаянную неприятность, коих на пути человека встречается превеликое множество.
Его, лежащего на рогоже, в тени павильона  я сразу не приметил. По привычке утерев нос и оставивши назальный автограф (такого добра у меня теперь было в избытке) на грязном рукаве, испачкав при этом более нос, нежели платье, я был теперь клошаром. Ужас как зябнущим клошаром. Этого само по себе мало. Вдобавок мне уступили и других спутников жалкой жизни: вонь резала без ножа, тело нещадно чесалось, огромный прыщ на носу, размером с глазное яблоко кита, ужасно болел, желудок сжиМался в кулак, в заднице – нестерпимый зуд, на ободранных коленях жгло и саднило кожу. Ab imis unguibus ad verticem summum меня покрывали бактерии еще пока не известные науке. Вероятно, среди них был и Т-вирус. У вас когда-нибудь, дражайшие мои, болело и чесалось одновременно все? Все члены, каждый квадратный дюйм вашей, незнающей цены, белоснежной кожи? Если нет, значит вы никогда не были клошаром.
С каким трудом и какой феноменальной скоростью я позавидовал этому нарыву на лице человечества во имя спасения. Сила эмпирии. В таком положении самым выгодным и желательно скорейшим решением для меня было бы трансцендировать теперь в нечто куда более, как это говорится, авантажное. Настоящие вши в любое время и в любую эпоху доведут до истерики любого образованного человека, тем более при отсутствии серебряной тарелки для их давления. Бешеный лаццарони, мечущийся по вОкзалу, привлек внимание всех, кто до сих пор не присутствовал в бедламе и не видел страшно выпученных глаз (еще бы, я бы и сам имел извращенное  удовольствие посмотреть). Да только вокзал был пуст.
Мучаясь, изрыгая про себя потоки проклятий, низвергая на себя пепел гадеса, я нашел-таки силы вернуться на перрон, дабы удовлетворить нездоровое, но очень уж человеческое любопытство.
Я подошел к месту смерти. Взгляд и мысли мои остановились на, величиной с печатку, ярко-красном пятне. Внезапный порыв ветра вырвал его вдруг из оков мягкого покрывала и платком швырнул  мне в лицо, обдав волной прелестного аромата дорогих женских духов.  Уголок, оказалось, и впрямь пламенел некоей, ничего не говорящей моНограммой из двух букв – «А.К.».  Я зачем-то сунул улику в карман и опрометью бросился искать новое тело, наказав себе, строго-настрого, пролистывать первоочередно раздел компендия сознания, анонсирующий девиации инстинкта самосохранения.    
Я вновь был на вокзале. Вернее, у его парадного подъезда. Мимо неспеша, будто вглядываясь во что-то, проплывал клипер. Это, блестящее десятками начищенных  заклепок, прецизионными сочленениями и безупречными швами, пыхтящее строгими, как все аламаннское, дымовыми трубами внушительного диаметра чудо, вмещало всего двух пассажиров, развивало огромную запрещенную скорость и стоило ровно того, что за него просили. На месте возничего сидел уже бородатый, но еще молодой человек. Он величавым жестом распахнул створки иллюминатора и бросил мне под ноги в грязный снег пригоршню монеток. Спустя мгновенье я сменил его на мягком, облегающем тело бержере, крепко сжимая рукояти рычагов управления, покрытые натуральной сиреневой кожей бегого мота. Щетинистая бороденка покалывала нежную кожу шеи, что причиняло некоторое неудобство, но под давлением иных, куда более приятных обстоятельств, сей факт быстро изгладился из памяти: из четырех рупоров бархатисто сочились куплеты сэра Сэмюэля Харриса; подле расположилась ухоженная, в точности как салон клипера, навязчиво пахнущая розами мадмуазель лет двадцати с третью. Лицо её наполовину скрывала красная вуалетка, выставляя напоказ лишь губЫ, – наполненные, зовущие отведать, словно спелые вишни; пышные белые кудри ниспадали на небрежно покрытые меховой пелериной плечи, сияющая кожа которых, заманчиво выглядывала из этой небрежности, ослепляла чистотой и здоровьем – её творцу карнация, пожалуй, удалась; мадмуазель задорно хохотала, неся чушь несусветную, - букет инноваций, модных веяний и клише, и просто принцесса Пич и Эмма Харт, и все, все, все в одном теле. О-о-о, все случилось как нельзя лучше. Приемистый клипер стремительно набирал скорость, обдавая клубами чернейшего дыма плетущиеся позади Рыдваны и Тарантасы. Великолепное ощущение -  почти свобода. Кисло-горький привкус неприятности на устах души вначале многообещающего вечера скоро сменился на упоительное, полное разлившейся неги сладостное расслабление. Я полностью погрузился в новый образ, приняв, как оказалось, гамбит судьбы.
Вечер готов был сложиться для меня в замечательный royal flash. Я вновь предвкушал. Бонбоньерка, сидевшая рядом, сложившееся мнение мое всячески поддерживала и подогревала атмосферу. Пришлось даже приоткрыть створки иллюминатора. Я наслаждался поездкой и не найдя сразу ни одной мысли о суициде, предпочел ограничиться пока первичным проникновением в разум объекта. Мадмуазель находилась в гривуазном  настроении и позволяла себе вещи, совершенно лишающие любого джентльмена всяческого самообладания. Нарушать куртуазность поведения на такой скорости – не позволительная, но весьма соблазнительная роскошь. Как истинный джентльмен, я не мог не ответить взаимностью. Свято уважение к женщине.
Клипер легко управлялся  и одной рукой, и без рук, и вообще с закрытыми глазами. Чистого удовольствия ради, а заодно и в угоду мадмуазель, пришлось глотнуть изумруди прямо из бутыли. Несколько раз. Трабанты и Заксенринги в священном трепете разлетались в стороны точно фантики. Я жуировал жизнью, я впитывал её живительные соки наслаждений. Я был властелином упоительной судьбы, вальяжно расположившись на мягкой теплой длани господа. Все складывалось чрезвычайно благополучно. Отвратительный завистливый снег, в тот час казавшийся мне белым другом, не предвещал ничего дурного, невинно залепляя стекло. Обзор из-за него уже вскоре совершенно отсутствовал. А я, ко всему прочему, забыл включить антифризеры. В салоне клипера, мчавшегося со скоростью триста миль в час, окончательно пробудилась и возобладала интимная атмосфера. Я был во власти женщины. Я был пьян.
Ежели долго лежать на одной ладони, то всегда есть шанс, что другая захочет по ней вдруг хлопнуть. Или же просто обыкновенно почесать. Не со зла, а по теории вероятностей.  Тот год был особенно щедр на падение аэролитов разных размеров. Не противореча небесной механике, на Землю часто вторгались обломки колец Сатурна. Может, и вечный спутник наш, раскалываясь, извергал из себя, не стесняясь, все самое лучшее.  Как бы там ни было (позднее это стало известно из газет), один такой осколок судьбы, падая, врезался в подпорку висячего дома. Та раскрошилась, чем вызВала крен старого здания и последовавшую отсюда животную панику. Люди стали спешно покидать свои прогретые квартиры и кучковаться, сбиваясь в шумные стайки здесь же, рядом. Любопытство не отпускало на безопасное расстояние: до смерти хотелось зрелищ. Далее события разворачивались стремительно и несколько мистически (бумагомараки редко лгут). Оказалось, что наш клипер был справедливо преследуем двумя педельскими куттерами. В праведном гневе они следовал позади  и пытались вежливо привлечь внимание: то обходя с боков, то снизу подлетая, то нависая ненадолго. Таким образом мы и кортеж, с оглушающей быстротой, следовали на север.  В то самое время пожарная команда спешила к месту падения небесного тела – на юг. С запада мчался домой, по делам неотложным, генерал-пленипотенциар-кригс-комиссар. И в довершение, как это происходит обычно в хорошем водевиле, в ту самую пору с востока несся на всех парах ревизор. Все мы в одинаковой степени торопились, и всех нас со злорадством ожидал единственный перекресток. Происходящему понадобилось мгновенье. Клипер, мною не управляемый и хранимый высшими силами прошел его первым, и более того, поневоле, я ногой зацепил рычаг: мы нырнули, пролетели под пожарным экипажем, распушили снежные навалы и благополучно отправились дальше. Генерал, человек зоркий, издали увидал авизо ревизора, ревизора франклиновские же очки сподобили распознать генеральский моторваген. Это подогрело и без того не холодные страсти. Ни один не хотел уступить другому, надеясь выиграть «дуэль». На злополучном перекрестке, выскочивший внезапно между ними куттер, что преследовал нас, ввел-таки автомедонтов в  состояние  испуга: вскользь зацепив генеральский экипаж, он заставил оба мобиля заложить предельный вираж. Но выйти из него они уже не смогли и столкнулись бортами и, не успев разлететься в стороны, тут же были смяты вторым куттером, сразившим их сверху. Машины устремились вниз. А здесь, девятитонному джаггернауту подобно, шагающему по головам человеческим, давящим и сметающим противостоящих, подоспевший пожарный экипаж разнес на клочки, а затем вогнал жалкие останки в подпорку висящего дома. Лязг! Скрежет! Искр снопы! Какова же память очевидцев, и как сильно воображение! Дом накренился, словно тосканская колокольня и, постояв немного, уткнулся в соседа, того, что подкосил аэролит. В едином порыве оба стали медленно клониться в сторону. Пока сила притяжения не надломила исполинов окончательно.         
Тем временем меня неотвязчиво мучила чужая мысль: необходимо приземлиться. Пришлось приземлиться. Вслед за мной приземлился и куттер. С претензией в руке и репримандом на устах к нам подошел педель.
«Каков пассаж!» Я трансцендировал в мадмуазель, предпочтя ожидать следующего удобного момента и, оставив улаживать le scandale подлинному виновнику.
- За тобой вскоре прибудут, - бросил, вылезая из клипера, мой спутник. «Ну что же, разве это ль не прекрасно?» – решил я. Декабрь разошелся не на шутку. Слишком холодно было и посему не очень-то хотелось в дорогих туфельках на модном каблучке и в вуалетке бродить по нечищеным улочкам, где притеснить в сугробе даму явилось бы для любого нормального головореза делом не новым, но занимательным.  От нечеГо делать я принялся осматривать салон. За сиденьями, как и положено, разместился сундучок для путешествий. Я не был бы любопытен, если бы не был дамой. Под крышкой, внутри, обнаружилась сутана.  Мой интерес, так искренни и бесхитростно родившийся,  моментально испарился. Исследовать более стало нечего. И - слава создателю! - долго ожидать какой бы то ни было участи не пришлось: спустя некоторое время за мной пришел авизо, любопытной особенностью коего я нашел зеленый свет карбидных фонарей габаритов. Спутник мой указал на этот экипаж рукой, и я не стал мучиться праздными раздумьями и без разговоров по ступеням влез в любезно открытую дверь. Возница учтиво предложил мне виноград. Настоящий неподдельный лиловый виноград, прямо на медной веточке.  Судя по выражению  его лица, так быстро виноград не ела еще ни одна мадмуазель. Через четыре минуты я пожалел о содеянном: стался со мной совершенно неуместный конфуз - газы разрывали кишечник пополам. «Господи, что за дьявольский фрукт!» - был я вне себя от злости.
Авизо несся по главной закупоренной артерии полиса, подныривая, резко взмывая, обходя с боков – маневрируя безнаказанно опасно. Случайные прохожие внизу жались от холода и сырости, кутались в шинели и шубки. И в скОром времени, когда муравьями, а когда небольшими бездомными собаками, исчезали, растворялись, не оставаясь даже недолгим воспоминанием. А уличные фонари, на удивление все что были, с бездушной щедростью непринужденно освещали сии человеческие неудобства. 
- Тебя ожидает месье Деко, - не поворачивая головы в мою сторону, известил возничий.
В голове трехтактным аллюром понеслись веселыми картинками бессчетные воспоминания - бесовской тахистоскоп суть модус многоликого разума, дьявольская карусель воображения, вплетенного в нервные волокна. Множество забавных картинок и в их числе  различные мужские физиономии, некоторые которые имели на голове два ярких свидетельства состоятельности френологии как науки. «В жизни женщины чего только не бывает», - подытожил я и дал волю её памяти. Красный и черный шелка, золотые вензеля на постельном белье с кружевом, маски и повязки на гЛазах, абсент и лауданум… Но никакой явственности. Хуже того: сознание поплыло и тело вслед за ним - пришла истома, тягучая и липкая. «Кажется, виноград опрыскали», - пришла тут мысль в спокойном огорчении. Я почувствовал подвох. Настроение мое, при всем желании, не  ухудшилось, и это не позволяло мне ретироваться в сию трудную минуту, и невероятных усилий стоило даже обыкновенно вознамериться трансцендировать в возницу. Не торопясь собрался с силами, и… - ничего не произошло. Волоски в области умбиликуса под действием проскопии зашевелились, и я окончательно обессилел, но не потерял присутствия духа, медленно, рассудительно ворочая в густой жиже педали мыслительной машины. Флегматически ударить по голове автомедона на скорости триста миль в час – смерти подобно. Я попробовал трансцендировать еще раз. И вновь – неудача. Пришлось пустить ситуацию на самотек и со сладостной грустью разложиться на подушках, и безучастно глазеть в иллюминатор, ковыряясь в памяти объекта.
Мы мчались по темным заснеженным улицам на высоте трех этажей, сметая холодный белый пух с широких подоконников, иногда поднимаясь над крышами висящих домов и даже выше полосатых плевательниц (предмета архаичного, некогда исполнявшего утилитарную роль дымовых труб заводов и фабрик, а теперь служившего удОбством для пассажирии транспорта общества). В голове вертелось чужое недалекое детство. Женщина вложила в ручонку, тогда еще темнокурой длинноволосой неумытой девочки несколько монеток и наказала принести хлеба и молока. Какой-то джентльмен в богатом черном поманил пальчиком. Угощает виноградом. Потом что-то ужасное, какие-то неприятные смутные очертания и расплывающиеся образы и действия. Туман. Вот этот же джентльмен отсчитывает уже знакомой женщине монетки (в чертах её улавливается нечто сходное, виденное мною ранее. Будто родственное.). Снова туман. Теперь розоватый. Затруднительно копаться в памяти, находясь в беспамятстве.
Авизо приземлился у черного входа огромного дома. Обычно жен подвозят к парадному. Я решился действовать: уже сдернул пелерину - но двери тут, упредив, внезапно распахнулись и мило улыбающийся, сверкающий чередой желтых кривых зубов, джентльмен средних лет  в зеленой ливрее с золотыми галунами подал мне руку в перчатке, приветливо проговорив:
- Мы вас ждали, - его тон располагал. Угроза как будто пронеслась со всеми молниями стороной. Я перевел дух. Но газы все еще не отступали и не сдавались.  Дальнейшее происходящее превращалось в сон объевшегося на ночь жареной говядины.
Мы не шли, но плыли темными длинными коридорами, устланными мягкими коврами; проплывали величественными залами, бесчисленными галереями и нескончаемыми анфиладами; поднимались широкими мраморными лестницами и спускались узкими коваными винтовыми.  Окна наглухо задернуты были портьерами. Лишь по какой-то нелепой случайности, по странной превратности судьбы, некоторые из них неожиданно получили разрешение оголиться, сбросить покрывала и впустить оживляющий свет круглой луны Внутрь, вырвав из царствия ночи многочисленные скульптуры застывших в озлобленных позах гневной пляски демонов – причудливого воплощения обскурантизма чьей-то темной души - и адских воинов-рыцарей. Создалось тягостное неприятное впечатление - будто ходим мы кругами. И возможно для того, чтобы скрыть истинное расстояние. Дабы потом я не смог найти обратной дороги. Но зачем? Дурман не давал сосредоточиться. Я пожалел о том, что в кармане не нашлось хлебных крошек или кусочков колотого сахара, разбросав которые... Тут мои размышления прерваны были внезапным вторжением джентльмена в зеленом.
- Раздевайся, - буркнул он. – Одежду брось сюда, на кушетку. И не забудь это, - в протянутой руке лежала черная гипюровая маска. – Спасибо, - зачем-то поблагодарил я, когда камердинер исчез в темноте.
Повинуясь больше собственному любопытству, удовольствию от эксперимента, нежели страху, я подчинился. Сбросив лишь бархатную ротонду, я нашел, что в корсете, чулках в сетку на подвязках, панталонах с прорезью на дЕликатном месте и, естественно, в туфельках с меховой оторочкой привлекателен - и того достаточно.
Провожатый все не появлялся, и я смог оглядеться: высокие, изумительной работы двери покрывали обнаженные ангелы, райские птицы, нимфы и эльфы. Над дверью (поднял я лампу) свет выхватил из мрака картуш в центре десюдепорта: хитросплетенная надпись на нем с трудом читалась - но, кажется, латынь. «Red…rum» или нечто схожее. Подробнее рассмотреть не получилось, ибо двое в черных накидках подхватили меня под руки и ввели в покои.  Взору открылась, сводящая с ума, баснословная расточительность -  алмазный купол, венчающий собор изобилия возможностей: четыре высокие колонны из белого с алой прожилкой мрамора, подпирающие изукрашенный парусный свод;  огромная, по истине королевская, кровать под кровлей на столбах из резной слоновой кости утопала в черных шелках с золотой росписью; картины в багровых тонах, заключенные в яркий металл массивных рам, потрясали искусно изображенными изуверствами; бордовый ковер в затейливых узорах, багряные аксамитовые портьеры преградили путь естественному свету, у окна застыл изысканный мольберт. И повсюду – зеркала. Невероятные. Выше человеческого роста. В темных багетах из породистого дерева.
Ощущался сильный запах восточных благовоний: четыре курильницы источали дурманящий древесный аромат, щекотавший ноздри и, кажется, горло. Одновременно звучали три фонографа. В какофонии с  трудом можно было распознать незабываемый голос Сальсы Верде; рупор, что слева, если прислушаться, скрипя, изливался Вагнером, из правого шипел Прокофьев.
Обычно череда трансценденций приводила меня в другой сектор, в другой полис, даже уводила за пределы резервации. И на утро следующего дня я в  бархатном шлафроке  завтракал гренками, пил свежевыжатый  сок черного апельсИна, уютно устроившись в мягком кресле посреди террасы большого белого богатого дома с видом на что-нибудь прекрасное, утопающее в олеандровой сени.  Настоящая вакация, а не жизнь.  Сейчас же все складывалось совершенно неудобно.  От этого становилось грустно и хотелось, несмотря ни на что, всплакнуть. «Вот, черт! Опять её натура пыталась превалировать».
Незнакомец достал коричневый кожаный чемоданчик. Меня стали терзать смутные сомнения, а  он же не стал томить себя ожиданием и раскрыл его. И тут я понял: наступила пора трансцендировать. В этого престарелого пердуна со здоровыми мужскими фантазиями. Чемоданчик был набит каучуковыми игрушками для  углубления взаимоотношений. Воля спасла меня. И чудо.
Оглядев мадмуазель еще раз, но уже при свете двух десятков свечей, я нашел её куда более привлекательной, чем ранее. О-о-о, и это было не то слово. Она была «ого-го». Я ликовал. Такая грудь, какие бедра, на спине, чуть ниже поясницы, располагались выцветшие отметины-рисунки в виде теста Роршака, отличающие всех мадмуазелей с желтыми билетами. Она привязала мои руки к спинке кровати, я, разумеется, возражать не стал. Завязала глаза. И здесь мои преференции оказались на её стороне. Спустя полминуты до слуха донесся мягкий звук шагов. По меньшей мере, приближались двое. Четыре крепкие руки с силой сжали, безо всякой надежды на компромисс, мои лодыжки и сию же секунду запрокинули мне ноги так, что грудью я ощутил колени, а женский голос (по подозрениям, принадлежащий мадмуазель) принялся стонать на все лады. Я кинулся по сознанию объекта в поисках ответа. «О боже!» Женский голос уже «терся» у моих ягодиц, руки заодно с ним вовсю удобряли их маслом.  Повязка ослабла и несколько сползла с моего Правого глаза. Я увидел длинный черный блестящий шланг с набалдашником, назначение которого, путем составления простого силлогизма, нетрудно было определить. От таких перверсий мне обычно хотелось картофеля и русских блинов с икрой. Их к великому моему сожалению никто не предложил и пришлось - как это говорится - je dois sortir, или трансцендировать в ответственный момент. Теперь я был тем самым возницей с крупными руками и совершенно нагой, но в маске.  Коллегой оказался камердинер вне зеленой ливреи, то есть в чем пришел в мир оный. Четверть часа труппа разогревалась, прибегая к самым разнообразным трюкам и ухищрениям, прежде чем перейти к главному и, наконец, побаловать-таки виновника нескучного торжества.  Мадмуазель вошла во вкус. Казалось, что вместо сердца у неё разгоряченный парогенератор. А одурманивающее состояние нисколько не смущало рабу любви -  пОжилой джентльмен кряхтел как старый гусь на вертеле. «Ну что ж, удовольствия требуют жертв»,  - подумал я. Мадмуазель тут, увлекшись, пукнула вдруг. А говорят принцессы не пукают. То ли этот камуфлет оказался виновен, то ли злой поворот констелляции, - в общем, как это водится у старых пердунов, едавших в жизни много мяса и щедро запивавших его вином, - в самый разгар неблагопристойной ситуации он должен был схватиться за старое, спрятавшееся за жиром сердце, крякнуть и  помереть.  Все так и произошло, только запястья-то оказались связаны - неожиданная для него каденция. Мадмуазель замерла в нерешительности, лишь рукой со шлангом продолжив по инерции возвратно-поступательное движение. Коллега грубо оттолкнул  её и сорвал маски: покойник остекленевший взор свой сосредоточил где-то за пределами щедро усыпанного прилипшими купидонами и амурчиками свода.  - Месье! – принялся кричать камердинер, сотрясая дряблое тело. - Месье! Черт вас побери!  Пока верный слуга пытался проводить реанимационные действия, я встал, сбросив с себя «Вольто» на пол и, подобрав с кровати «Турецкий нос», тут же его примерил (в ту самую минуту он почему-то пришелся мне по вкусу - возникла странная тяга). Потом немного покрутился перед зеркалом, любуясь (я не замечал у себя прежде черт нарцисса), и поДошел к столику, на котором под цилиндром лежали белые перчатки и маленький  черный кожаный кейс, прошитый нитями цвета золота. Ничего определенного я не искал, просто мне было плевать на старика и возымелась охота потешить внезапно нахлынувшее любопытство - а тут интересный предмет. Я открыл его: внутри заманчиво блестя, сложен был хирургический инструмент.
- Чем ты занимаешься, черт тебя дери! Надо перенести его в другие покои, - вырвал меня из   зыбучих песков средоточения рассвирепевший компаньон. С этими словами он дернул пеструю ленту, спрятавшуюся за высоким изголовьем кровати – два эбеновых грифона расползлись в стороны, открывая проход в стене. Мы подняли тело и, пройдя узким темным, ярдов девяти потайным коридором, оказались в куда более скромной опочивальне, которой чертоги освещались двумя керосиновыми лампами. Там разложили на кровати мертвеца, пытаясь придать позе естественности.   
- Её нужно убить! – прорычал камердинер и добавил, - она никому ничего не должна рассказать!
Я вспомнил о кейсе. Мне не по вкусу подобные ситуации. Уж простите. Я кто угодно, но не убийца. За прелюбодеяние, конечно, адорации не полагается и необходимо безжалостно уничтожать, ибо это грех смертный. Забить камнями цельным стадом – это, пожалуйста, но не так же. Я не мясник и не животное. И к куртизанкам ненависти не питаю, скорее отношусь с равнодушием. 
Компаньон всецело был погружен в заботы о господине своем, ну а я же воспользовавшись так кстати представившимся случаем,  двумя руками, сцепленными в замок, точно единым кулаком, треснул его по загривку.  Камердинер рухнул, не издав ни звука. Мне, признаться,  тяжело было решиться на этот акт дикости, а вот моему подопечному носителю – нет. Я схватил ближнюю лампу и рысью вернулся в покои за мадмуазель. Она лежала на кровати и не шевелилась. Необходимо было в самом скором времени привести даму в чувства. Для чего я вытащил, не раздумывая долго, из-под кровати ночной горшок (я знал, что он там есть, чувствовал) и выплеснул жидкое содержимое ей в лицо. Она открыла глаза, сплюнула и села не отводя от меня взгляда.  Для пущего эффекта пришлось незамедлительно дать еще и пощёчину, но, кажется, это не возымело никакого положительного действия. И тут я вспомнил о том, что мельком видел где-то здесь умывальник. Или не видел (но это неважно). На поиски ушло с четверть минуты, не более. Воды удалось набрать только  полгоршка, которые я вновь выплеснул на мадмуазель и вновь приложил к этому хорошую пощечину. 
- Какого черта вы делаете, месье?! – возмутилась она, не без оснований отплевываясь, придя, почти мгновенно, уже в нечто недалеко напоминающее сознание.
- Некогда, мадмуазель, углубляться в политес, вы уж извольте простить. Но если мы сейчас не поторопимся, то всенепременно окажемся такими же мертвыми, каким является вот уже два десятилетия месьё Оскар Грей. И ни слова более. Наденьте это, - я бросил ей одну из двух черных накидок, вторую надел сам. – Снимите туфельки. Да быстрей же, чего вы медлите?! – пришлось помочь снять треклятую обувь (у мадмуазель нарушилась координация). Бесшумно приоткрыв дверь, я высунул голову, а за ней и фонарь, в молчаливую тьму коридора; огляделся и, найдя путь для отступления чистым,  схватил армиду за руку, и мы побежали. Рядом с ухом я вдруг почувствовал чуть уловимое дуновение ветерка, поколебавшего слипшиеся пряди. И в ту же секунду мраморная рука безымянной статуи, стоявшей чуть правее меня, отвалилась и упала на пол, грохотом известив тишину о присутствии вездесущего человека. Я не был лучшим по службе, но догадка осенила меня так же легко, как управляймейстера посещают мысли об экономии на жаловании подчиненных – «это арбалет». И, не иначе как, именно тот, что висел на стене в покоях ныне безнадежно мертвецтвующего. Без времени на раздумья, без бедекера, мы бежали наугад. Невыразимо длинными галереями, нескончаемыми коридорами, мраморными лестницами и коваными винтовыми. Преследователь не отставал, разнося на куски головы каменных демонов и латы воинов. Казалось, что вот, наконец, мы вырвались далеко вперед, он отстал, и до свободы двадцать шагов, как вдруг рядом вдребезги разбивалось богатое зеркало, сотней осколков расцвечивая пресную гладь ковра, или стену, кроша, испещряла, нежданно вдруг, череда арбалетных болтов. Трансцендировать в преследователя не имелось ни малейшей возможности: играть в чехарду, резво скача по сознаниям, поверьте, не по силам и слону. Разумеется, был ещё шанс: как истинный джентльмен я мог затаиться  средь экспонатов музея роскоши и в нужный момент стремительным броском обезоружить, а после - повергнуть противника мощным ударом в пах и, уткнув его лицом в ковер, два-три раза в довершение, стукнуть корчащееся тело ногой. Но по природе своей я не принадлежал к когорте грубиянов и потому не терпел насилия. Ситуация усложнялась и тем, что в погоне за нами теперь участвовали и другие слуги (до слуха доносились сквозь острую тишину безлюдных залов обрывки фраз, если возникала вдруг надобность остановиться, передохнуть). Все разрешилось вскоре. Бега привели нас в холл; под лестницей, в каморке, мы нашли ворох грязной старой одёжи, и, дождавшись тишины и двухминутного покоя, разбили окно и выпрыгнули. Мы пробежали, держась за руки, несколько кварталов. И,  убедившись в отсутствии преследования, наконец-то смогли отдышаться.   
- Мадмуазель, вы бы переменили род занятий, - предложил я, переводя дух.
- О нет, милостивый месье. Мне не по нраву серая жизнь, полная однообразного коленопреклонения и скучного Коллективизма, - улыбнулась она грустно. 
- Ну что ж, как в синема, наши пути расходятся, пардон и – увы, - я взглянул на её лицо в последний раз и вновь нашел его милым, только чересчур сдобренным мушками, незамеченными мною под вуалеткой вначале знакомства. Расставание наше было коротким. Она медленно прошла вдоль ратгауза, поскользнулась, но устояла и тут же как-то быстро, незаметно растворилась в темноте.
Этой мадмуазель судьба была родиться армидой. Каждое движение её - точно сама эротика, было наполнено доверху феромонами, каждый изгиб изливался ими, щедро расплескиваемыми при каждом шаге так, что появлялась необходимость запастись половыми тряпками и ведерком, а позднее делать из собранного инъекции нуждающимся дамам.
На мне остались лишь дырявый редингот и калоши. И этого явно было мало. Положение обязывало безотлагательно найти новое телО. В ином случае я бы подхватил простуду и вынужден был бы провести неделю-другую в постели, лечась глинтвейном и бриллиантовым зеленым. Я увидел двух извозчиков. Не дожидаясь приглашения,  трансцендировал, отпустив подопечный объект и предоставив ему на свое усмотрение выпутываться из столь несимпатичной ситуации.
- Помоги мне, - взмолился он. – Мне без тебя не справиться, - по запаху заметно стало его волнение, какое обычно предварительно пытаются заглушить виски.
- Ну, хорошо. А что делать? – как всегда в игру я включался на ходу, безо всякой подготовки – издержки деятельности.
- Я все объясню позже, - дрожащим голосом проговорил он, безостановочно шныряя глазами по безлюдной улочке, - ты только молчи и делай, как скажу. Здесь не далеко.
Мы оставили экипажи и, крадучись, постоянно оглядываясь, двинулись по направлению к неизвестности.  Через два квартала свернули через арку в темный двор. Проваливаясь в глубокий снег, мы преодолели с десяток ярдов и проникли в затхлые катакомбы подъезда, насквозь провонявшего кошачьей мочой, квашеной капустой и людскими отношениями. Неспешно, соблюдая исключительную осторожность, поднялись по кованой лестнице, чуть оскалившейся очертаниями своими в тусклом свете подъездной керосинки, черного, и единственного, хода на третий этаж. 
- Зачем тебе топор? – шепотом задал я вопрос, определив по органолептическим признакам извлеченный из саквояжа страшный предмет. Волнение охватило меня. Сердце забилось часто. 
 - Пойдем, - бросил он. Жуткие картины расправы наполнили голову.  Просмотрев память объекта, я ничего не нашел. А новый незнакомец предпочитал молчать, держа меня в полном неведенье. Это расстраивало. 
- Не хочешь ли ты сказать, мой друг, - продолжил я так же шепотом, - что хочешь себя испытать? Тварь ли я дрожащая иль право имею?
- Что ты несешь? Причем здесь это? Мой друг? Ты меня никогда так не называл. Подался в педики? Тихо. Кажется кто-то идет, - мы перестали дышать. Шаги  смолкли этажом ниже. Незнакомец  двумя руками озлобленно, с несокрушимой уверенностью в правильности выбора своего пути стиснул ржавый топор.
 – Мне деньги нужны. Бабка – она засиделась. Она мучается и мучает меня. Она – монстр. А её жилье и деньги нужны нам – молодым.  Дверь была не заперта.  «А вдруг это ловушка? Хотя чего я робею? Монстрам просто нечего боятся», - вытекало вполне сообразное моменту умозаключение.  Незнакомец, нервно щелкая поджигом, зажег-таки, извлеченную из кармана, малюсенькую карбидную лампу - свет вырвал из тьмы тесную запыленную прихожую, занятую бельевиком, огромным зеркалом в бронзовой раме, пугающим причудливыми отражениями. Медленно ступая, мы шли дальше. Перед глазами представала традиционная картина.
Один за другим, тучное тело мглы выпускало из себя нагромождения нелепых, диковинных, пугающих и скучных предметов мещанского быта. Из тяжелой тьмы комнаты - мрак коей рассеять в состоянии был только луч света – горничная, открывающая поутру грязные, потускневшие от копоти слюдяные окна (да, поЖалуй,  еще ученье), - доносилось монотонное скрипение. Где-то в глубине скрывалась дремлющая на кресле-качалке, укрытая шалью, леди – монстр, божий одуванчик. Раз за разом скрип настораживал, заставлял поеживаться от холодной неуютности бессознательного страха. Даже сама мебель таковой себе не казалась, походя на нечто потустороннее, оскалившееся в безграничной злобе, обиде на род человеческий и затаившееся в ожидании  скорого прихода мгновения мести. Спертый воздух комнаты постепенно вбирал в себя все человеческое, оставляя бесконечное уныние и вселяя  животный ужас; поглощал живую энергию, выделяя при сем разрушающую сознание тлетворную гниль бытия.
Идейный вдохновитель  дрожащей рукой направил свет фонаря в центр комнаты. Пожилая дама в огромных роговых очках, скрывающих темной бездной стекол глаза,  на вид производила впечатление совершенно старой, что никак не хочет умереть под давлением многочисленных естественных причин леди. Я не испытывал желания кого-нибудь убить, но роли распределились без моего хотенья. Трансцендировать в бабку было делом неразумным - это совершенно ясно. А отложить её смертоубийство оказалось мне по плечу.  Я трансцендировал в начинателя.  Вышедший из-под моего контроля объект был чрезвычайно удивлен и несколько напуган неожиданно открывшейся обстановкой. Он тер глаза и нервно бросал взгляд то на меня, то на леди. Я положил топор в пустой саквояж и, тихо ступая, направился к выходу. Не ощущая рядом движения компаньона, мне пришлось повернуть голову: подопечный стоял, словно зачарованный в приступе катаплексии, не сводя глаз с мадам и не в силах пошевелиться. Истошный багровый вопль разрезал давящую  тишину. Глаза старой леди вспыхнули  черным огнем, огромные челюсти её распахнулись в невероятном пароксизме кровожадного порока, выпустив из глотки душераздирающий рык. Последнее, что я увидел здесь, был бросок мерзкого всепоглощающего чудовища с разверзнутой пастью.  Реакция моя снова оказалась на высоте: схватив саквояж в охапку, с силой я пихнул дверь и в ужасе выбежал в коридор, без малейшего промедления бросился вниз по лестнице, буквально над ступенями паря, и даже не заметил, как вылетел во двор. Проваливаясь в снег то по колено, то по пояс, я преодолел проклятые десять ярдов, через арку попал на скудно освещенную улочку, огляделся, не остановив дико мЕтущегося взгляда на двух пустых кебах,  и побежал в сторону стоянки извозчиков, где со мной, как сказали, случился синкопе.  Еще некоторое время я будто слышал тот ужасающий рык и будто бы громыхающие по железным ступеням шаги за спиной, оглядывался, и никого не находя, с облегчением переводил дух.
Я брел по пустынной улице, уставший, голодный и снова одинокий. Неугомонный ветер задувал  за воротник, рвал полы, бросал в лицо колючие снежные песчинки. Невероятно мерзла голова, особенно уши: котелок я потерял, спасаясь бегством. В отчаянии хотелось уж стучаться в первую дверь, но тут, о радость! О, удача! – он. Навстречу шел крупный, недурно одетый месье, старше средних лет - новое пристанище души. Стоит ли упоминать еще раз мой обряд? Наверное нет. Через секунду я был уже этим месье. Отпустив незадачливого убийцу, застывшего на полминуты в нерешительности в осознании своего последнего местоположения, я отошел недалеко и обернулся ему во след: он закутался плотнее и побрел, в теперь только ему одному известном направлении. Как мне показалось в тот момент, а может то была всего-навсего игра уставшего занесенного липким снегом сознания в удручающе тусклом освещении мрачного города, сюртук «мармита» был страшно выпачкан кровью и грязью.
Голова моего нового знакомого показалась мне гейдельбергской бочкой. Нет, совершенно не потому, что корпуленция месье производила впечатление однозначное. В ней запросто могло уместиться, по меньшей мере, три сознания. Я скрупулезно, шаг за шагом в продолжение четверти часа, исследовал его голову. Он был врачом, не помышлявшем ни о самоубийстве, ни об убийстве. Вы можете, конечно, счесть меня алармистом, но я ни в коем случае не желал повторения предыдущих страстей. И все, что мне нужно было сейчас – это, простите, выпить. Я ослабил «путы» и предоставил доктору возможность решать самому куда идти. Он несколько замешкался, как видимо, выбирая путь, и все же направил стопы свои домой (пришлось удостовериться). Я же расслабился, утомленный недавними переживаниями. Страх смерти – редкий спутник мой.
Доктор шел спокойным размеренным шагом уверенного в себе человека, не страшась ни холода, ни сырости, так обычно плывет шверваген по ледяной пустыне. Мне не о чем было волноваться. Я даже задремал, уютно устроившись на мягких  пуховых одеялах разума. Внезапный удар, сильный толчок вывел меня из сладкого состояния. Прежде ничего подобного испытывать мне не доводилось. Я прислушался, если мне будет позволено выразить похожее действие таким вот образом. Новый мощный удар сотряс весь сосуд сознания. Очнувшись, на сей раз окончательно, я лихорадочно принялся обшаривать все закоулки. Доктор следовал своим путем все так же: монотонно и без душевных треволнений. Но в течении его мыслей стали происходить перемены. Я почувствовал теплый ветерок, несущий в себе запах гнили. Судорога тут пробежала по телу эскулапа. Затем еще одна. И еще. Попытки направить его по ближайшему знакомому адресу ни к чему не приводили.  Он встал как вкопанный, и не имелось возможности сдвинуть его с места даже на три дюйма. Я выдохся, использовав, все известные мне на тот момент, приемы. Зловоние усиливалось, грозясь удушить, страх охватил меня. Положение становилось безвыходным. Ни единой живой души рядом. Вокруг. На всем свете! Из глубины, почерневшего вдруг, склепа сознания раздался хохот. И я увидел как нечто темное, казалось, что это сама смердящая мгла аидовой преисподней, стало шириться и, ширясь, захватывать все новые, нетронутые до сего часа участки теплой животрепещущей плоти разума, приближаясь ко мне и неминуемо грозясь поглотить. Оно, пристально вглядываясь, пронзало взором даже каменный субстрат оболочки личины нормальности. Оно резало меня дьявольским хохотом. И хохот этот усиливался, много раз, эхом отразившись, от быстро пустеющих чертогов некогда заполненных до краев разума богатствами интеллекта. Если бы я мог! О, если бы я мог заткнуть хотя бы уши!  Весь нестерпимый ужас моего положения состоял в том, что я не мог противостоять, не мог спастись бегством. Я готов был кричать. Я кричал, но никто меня не слышал. Чудовищный гогот вторил моему отчаянью, то перемежаясь с воем, то полностью им заменяясь. Нечто стонало и шептало. Завертелись разноцветным вихрем жуткие картины. Смрад топил меня в своих жирных водах; сотнями горящих, словно искры, жалящих ос, роились надо мной мерзкие мыслишки. Все плавилось и тлело. Своды разума чернели от копоти, колонны обволакивались мерзкой жгучей плесенью, вгрызающейся в камень, полы покрывались пеплом... Материя умирала.
Я лежал на столе в самом центре мрачного, пропитанного нечистотами страданий человеческих, анатомического театра, по стенам, полу и потолку коего, текла, источая едкую вонь пороков, сама ненасытная скверна; театра - полного алчущих крови демонов, прячущих лики свои под масками из живой еще кожи. Гадливое чувство поднялось во мне рвотной массой и вывернулось на поверхность заляпанного страхом стола, вопиюще болезненной пустотой. Я вновь и вновь пытался кричать, но горло моё трепыхалось в руках Асмодея. Дикий багровый хохот извергся из пасти его, и теперь я воочию узрел обладателя.  Скальпелем душевных страданий он принялся меня истязать, врезаясь вглубь моего разума, разделяя на волокна драгоценную самость…
Я стою в темном подъезде под лестницеЙ. Тишина. Послышались шаги. Как будто застучали каблучки. Это насмешило, но я смог сдержаться, дабы не быть уличенным. Стук все громче, все ближе. Улыбка расплывается по моему лицу. Низ живота приятно напрягся, мошонка поджалась. Я провел пальцем по лезвию длинного ножа.   
«Где я?» Снова шёпот. Отовсюду. Голоса (их много) то вдруг стихают, то льются ручейком, то с шумом бьются водопадом. Я слышу хохот. И сам в ответ смеюсь. «Что же со мной?!» Гляжу на руки: они покрыты волосами. Так густо. И кровью. Это кровь. Из тьмы, заполонившей паутиной клеть сознанья, рвется крик. Я вижу, как последние тени эфира затягиваются чернеющей пятнами чумы кожей ведьмы. Здесь нет места живому. Мне нет здесь места. Но и уйти нет возможности. И снова хохот. Злорадный, жуткий, безотрадный. Я чувствую дыхание Танатоса. Он где-то рядом. «Надо бежать! Надо бежать!" Я бегу. Под ногами чавкает обелившаяся жижа. Они преследуют меня по пятам. Они гонятся за мной. Внезапно – тишина.
Я слышу шаги неподалеку. Улыбка растянула рот. Предвкушение мурашками проносится по спине и сглатывается вместе со слюной. Я не могу моргать. Внимание приковано к шагам. Танатос подле, он не улетал. Рукоять ножа преданно облизывает ладонь своим влажным горячим языком. Кусая нижнюю губу, я жду.
 «Нет! Хватит!» Открываю глаза - я в сточной канаве лежу, омываем вонючими водами.
Я вижу Их, Они идут по следу. Я закрываю глаза. Проваливаюсь. Яма без дна ощерилась тысячью зубами. Падение в неё стремительно.
«И вот он вновь - Асмодей! О нет!» Никто не в состоянии вынести его взгляда. «Господи!» Глаза мои лопнули, и вытекали теперь из орбит, и струились по лицу горячим дождем. Страшиться более нечего. Я бросился вперед, взмахнул ножом. Еще раз. Треск кости, в молчании рвется плоть. Крики, вопли, вой, смех и шепот – все смешалось благозвучно. Удар за ударом - я бил не в пустоту. И размахнувшись вволю напоследок, я нож загнал по рукоять. Как будто в шею своему врагу. Я убил Асмодея!
Снег быстро покрывал мою голову и плечи своим обжигающим саваном. На красной от крови земле вокруг меня лежали тела: без пальцев, без кистей, с  изрезанными до неузнаваемости лицами, шеями… Нож торчал из груди моей. Асмодей смеялся, точно шакал, и смех его, все удаляясь, становился тише, пока не смолк совсем в зияющей густой чернокровой пустоте. Она поглотила все. 
С оказией я должен был доставить себя к себе домой. В чем мне, на этот раз, помог механобот. Позавидовать есть чему: усиленный медный нержавеющий зад готов стерпеть любые удары судьбы, узкий лоб из стальной пластины может расколоть всякое враждебно настроенное ведро, огромная нижняя челюсть и луженая глотка – атрибуты незаменимые в работе с людьми и не требующие каких бы то ни было комментариев. По пути я много раз, исключительно во имя любопытства, пытался искать смысл жизни, раскрыть сущность любви, определить рациональность продолжения рода, понять прекрасное, исследовать потенции роста древа справедливости в черноземе сосуществования; пытался вызвать в своем транспорте и хоть какое-нибудь малейшее чувство, хоть незначительный оттенок такового. Все было напрасно. Пробудить ненависть, прийти в ярость, обыкновенно обрадоваться или позавидовать. Что вы? Ничего. Увы. Лишь только пустота. А все потому, что Разума и рассудка, широкое толкование значения которых имеется у  Канта, у механобота, конечно же, не нашлось. Но обнаружилось в жестяной голове, защищающей от неблагоприятных погодных условий, некое подобие - блок оперирования стандартизированными стереотипами, или «мензурка». Это очень удобно, знаете ли, сознание отдыхает: на все есть готовый ответ, все запрограммировано и течет плавно, без изгибов, стремнин, водоворотов и порогов (впоследствии я частенько пользовался подобным видом транспорта). 
Свое тело я нашел, как обычно, недалеко от места первичной преференции. Оно руководствовалось основным инстинктом - сидело за грязным столиком в мрачном, пропитанном солью и темным ситро, углу паба и пропускало, неспеша, стаканчик за стаканчиком.  В свободное время надо бы отучить его от этой пагубной привычки. Пускай лучше роет канавы или собирает сиреневые персики. Это для моего здоровья полезней. 
Тело уже изрядно поднабралось в пабе, а вот разум надобно было поддержать. Стоит ли говорить тогда, что по возвращении в свою маленькую уютную квартирку, я достал из буфета карбоновый графин (сейчас все безделицы стараются делать из карбона) и незамедлительно, как и положено, осушил стопку русской водки с антиоксидантами, насыщенную гиалуроновой кислотой и полезнотворными бактериями. Пришлось выпить еще одну: я забыл надеть калоши и теперь много чихал. И все еще слышал, где-то над собой, хлопанье крыльев Танатоса.
Представьте мое изумление, когда утром следующего дня с чашкой кофе в руке, подняв с порога пожелтевшую от загадочной сырости газету, пестревшую головокружительными заголовками, я обнаружил на второй полосе третье страницы, затерявшиеся средь пошлого адвертисмента  четыре любопытные статьи. О смерти от сердечной слабости большого чиновника – порядочного семьянина и чудесно пропавшего с места трагедии автомедона, который, в тот момент, спал дома. У кого дома в статье не говорилось, да только клипер, как оказалось, управлял собой сам (чего только не бывает в нашей жизни). Третья статья – совсем крошечная. О крушении четырех жилых домов (что принадлежали компании «Титаник»), в коем некоторые люди увидели недобрый знак и потому отказались лететь на одноименном судне. Четвертая же  - со смертью некоего известного доктора усугубила безугомонье вокруг тайны серии мистических убийств, потрясших наш тихий, ни чем не выдающийся  век.  Прискорбной неожиданностью для вашего покорнейшего стало известие о возобновлении, спустя некоторое время, череды загадочных жестоких смертей.
Через год, а может и намного позднее, я стоял в книжной лавке, открытой мною на деньги меценатов: выбирал карту нашего плоского мира. Никак не мог ни на что решиться. И тут на глаза попался толстый биографический роман писателя со странной фамилией, не вспомню какой, соблаговолите простить. И название у него было такое забавное:  «Сбрось маму с поезда», а может даже  – «Как убить старушку, или тварь ли я дрожащая…» (в связи с частыми трансценденциями, память ни к черту. Все в голове путается: где мои воспоминания, где чужие. Чертов побочный эффект.).  Рядом стояла еще одна презанимательнейшая вещица. На обложке мастерски был изображен платок с известным мне вензелем. Пробежав глазами аннотацию, я вспомнил  перронный казус. В предисловии автор, русский граф, благодарил безвестного очевидца за проданный платок и короткую историю трагедии.
Я приобрел оба экземпляра и, представьте себе, обнаружил досадные неточности в повествовании. Объекты испытывают после моего вмешательства конфабуляции, криптомнезии и прочие отклонения, вследствие чего и случаются всяческие недоразумения (к слову сказать, оказался я однажды в сознании одной мадам, так все там было наполнено волшебными палками  - ступить некуда. И мое вмешательство, ровным счетом, не привнесло никаких перверсий.). Но чего они там, в конце концов, напридумывали – это их дело. Я же, зная за собой такой грех, записываю, интереса во имя, все происшествия во всех деталях, частенько бессознательно привирая, и специально никогда не использую имен.
На ум тут неожиданно пришел мне как раз  один курьез: однажды случилось так, что попал я в многодетную семью. Польстился на замечательную во всех отношениях серебряную табакерку. Отец семейства – разорившийся аристократ, ввел меня в крайнее заблуждение относительно благосостояния, собрав на себе все самое ценное. И о бедственном положении я понял только сев за стол. Голодными глазами в мой рот заглядывали семеро детей. Ваш покорный слуга, естественно, от скудной трапезы отказался в пользу оных и заодно решил помочь по хозяйству. Руки у меня растут (слава всемогущему!) не из  ягодичных мышц, что совершенно к стати не пришлось. Опыта поглощения объекта тогда у меня было маловато, и папаша  оказался совсем уж безруким. С веселой грустью вспоминается теперь тот жизненный эпизод, ибо так и не удалось нам тогда повесить картину. Это я к чему? Ну да – снова игры разума.
Напоследок, справедливости ради стоит заметить, что злоба моя отступила.  Я нынче беспечальный, жизнерадостный человек. Полноценная личность. И сам себе, и другим -  филантроп и меценат. Если вы меня встретите вдруг  или же обыкновенно мимо промчитесь, я, задрапированный в мантию искреннего лицемерия, обязательно улыбнувшись, ласково поприветствую вас, чуть приподняв цилиндр. Единственное, что ныне несколько омрачает существование – это с крыльев Танатоса перья на моих плечах и   Асмодеев смех из недр подвластных Амоку…