Процедура

Страшное по силе и по своей сути безвольное состояние обуяло меня. Непреодолимое желание нежелания делать и совершать что-либо сковало мое тело и разум. Будни, полдень. Я лежал в кровати, не собираясь подняться, и не поднимаясь с нее. Вот уже и час дня. Сегодня был последний день моего стационарного лечения. С девяти утра до трех часов дня я должен был обойти все кабинеты и сделать соответствующие процедуры. Стоит сразу сказать, что я не верю в медицину, поскольку не считаю себя больным и, следовательно, не могу быть излечи-мым, но, тем не менее, согласился пройти это самое лечение, дабы как-то разнообразить свою, если вам так угодно, жизнь. Лечебное отделение находилось в трех остановках от моего дома, или же в двадцати минутах ходьбы. В двадцати минутах ходьбы по лютому морозу и гололеду, ибо осень прошла и сдала свои полномочия зиме.
Все было бы куда проще, если бы я сейчас уснул и просто проспал лечение. Так у меня появилось бы оправдание не только перед медицинскими работниками, но и перед самим собой в первую очередь. Ведь это так важно – найти своим страстям и проступкам оправдание. Каким бы абсурдным оно не было. Главное – его наличие. Остальное дело совести. Совести ли?
Но я не мог уступить какому-то глупому желанию ничего не делать. Если я сейчас не встану с этой кровати, то не встану уже более никогда. Я стал слишком слаб! Слаб не физиче-ски, а духовно. Ведь когда говорят: «у меня нет сил нажать на курок» – это же говорит нам не о слабости фаланговых мышц пальца, а о каких-то внутренних разногласиях, о некоем несоответствии своих моральных принципов со сложившейся ситуации, верно? Так и я сейчас имею в виду вовсе не слабость моих конечностей, хотя, конечно, доля правды в этом, разумеется, присутствует. Доля ли?
Тут тихий ход моих мыслей прервал звук, который с самого детства вызывал у меня не-объяснимый панический страх. Жужжание мухи. Кого-то вводит в дрожь жужжание в кабинете стоматолога, меня же бросает в холодный пот от жужжания любой летающей твари. Я видел, как она летает по моей комнате. Она чувствовала власть. Она не имела границ, поскольку не имела разума, чтобы определять эти самые границы. Меня с детства не покидала мысль о том, что все эти летающие твари откладывают личинки за шкафом или любой другой мебелью, соприкасающейся со стеной. Я боялся и боюсь сейчас, что если отодвинуть шкаф, то на задней стенке будут сотни тысяч белых личинок. Раньше, когда я был маленьким, мне не разрешали избавиться ото всех подобных предметов в комнате. Но с возрастом я свершил задуманное, –теперь не было ничего, кроме кровати и журнального столика. Однако панический страх не покидал меня – я не мог отделаться от мысли, что ночью они забираются в мои ноздри и откладывают яйца в моем теле. Я всегда был начеку.
Я не мог больше просто так лежать и смотреть, как это чудовище мотается в воздухе из стороны в сторону. Я опустил руку с кровати, взял тапок с пола и сжал его в руке. Выждав мо-мент, когда муха присядет на занавеску, я вскочил из-под одеяла и резким движением шлепнул ее. Муху оглушило и она свалилась вниз. Встав на корточки, я пытался ее отыскать, чтобы хо-рошенько раздавить, но сделать мне этого никак не удавалось. Потратив пару минут в пустых поисках, я плюнул на это дело, обул тапки и пошел в ванную. 
И вот она! Вот она! Обязательная и обременительная процедура пробуждения возле ра-ковины! Я открыл кран с водой, подставил под струю руку, после чего протер лицо по часовой стрелке и обратно, акцентируя в основном на глазах. Из пластмассового стаканчика достал зуб-ную щетку, смочил, ткнул ее головкой в стоящую рядом баночку с зубным порошком и стал возить по зубам, понурив голову. По потрескавшемуся кафельному полу ползли две мокрицы. Та, что бежала впереди, была немного больше размером чем та, что отставала. Вероятно, это самка, а это самец, подумал я, и размазал обе твари по плитке, возя лаптем из стороны в сторо-ну, словно дворник, разгоняющий листву. Меня затошнило. Затошнило не от деяния моего, а ото всей этой процедуры пробуждения и, в частности, от зубного порошка. Я встал, опершись руками на раковину. Поборов позывы, я сплюнул слюну вперемешку с зубным порошком. Правой рукой в воображаемую лодочку набрал воды, прополоскал рот и вновь сплюнул, затем вновь набрал воды и снова сплюнул. Я делал это до тех пор, пока не отвлекся от своих мыслей.

Большая черная собака без поводка, оголив свой оскал, пробежала мимо меня. Я всяче-ски старался не смотреть ей в глаза. В детстве мне говорили, что нужно избегать со зверьми зрительного контакта, особенно дикими. Это служило для них своего рода сигналом тревоги, и они могли напасть на тебя, казалось бы, без особого на то повода. Собственно, узнал я это от прабабушки. Мне тогда было не больше шести лет, и, как большинство детей этого возраста, лето я проводил в деревне. Как-то раз бабушка рассказывала мне, как соседская девчонка лет семи бегала по полю, а там в это время паслось стадо коров. Девчушка загляделась на них, ос-тановилась. Ее взгляд привлекла одна особь, у которой была пятая нога. Она росла из колена задней, и безучастно волоклась по земле, как бесполезный кусок плоти. Корова остановилась, заметив на себе сторонний взгляд, и посмотрела в глаза созерцателю. Девочка это тоже почув-ствовала и перевела свой взгляд с пятой ноги в глаза ее обладателя. Облепленные мухами коровьи веки нависали толстыми слоями кожи над покрасневшими глазами, которые в свою очередь вглядывались в удивленные глаза девочки. Спустя пару мгновений корова сорвалась с места и рванула к эпицентру угрозы. Еще через пару мгновений она втоптала маленькое девичье тельце копытами в почву, содрогая землю, после чего вновь принялась поедать траву. 
– Это правда? – спрашивал я бабушку.
– Правда, внучок, правда. Вон, погляди! – и она указывала пальцем в поле, где корова расхаживала то взад, то вперед. А позади нее волочилась та самая пятая нога.
Стараясь избежать зрительного контакта с бродячей собакой, я смотрел вперед себя, хотя обычно я всегда смотрел под ноги, дабы не спотыкнуться, не упасть, да и вообще поменьше обращать внимания на окружающую меня действительность. Сквозь голые ветки деревьев мне удалось разглядеть приближающийся трамвай, а на нем цифру 20. Это был мой маршрут. Я ог-лянулся – собаки уже и след простыл, но мне все равно не хотелось даже чуть ускорить шаг. Люди, впопыхах запрыгивающие в свой трамвай мне всегда казались ужасно нелепо выглядя-щими. Они цеплялись за трамвайный поручень, словно за последнюю надежду на что-то, слов-но за первую надежду на ничего. Будто этот трамвай отвезет их в «Город Солнца» или еще куда пуще, дабы обрести там вечный покой и счастье. Вот опять! Опять я ударился в бесполезные рассуждения о бесполезных вещах, пока тем временем мой трамвай ушел! Что же я за человек-то такой?! Что мне спокойно не живется? Почему я не потратил несколько секунд своего бесконечного относительно данной ситуации времени для того, чтобы пробежаться, да запрыгнуть в этот чертов трамвай, как обычно это делают люди?! Вместо этого разглагольствовал впустую, да к тому же еще чуть не споткнулся о бордюр! Под ноги нужно смотреть себе, юноша! Стой вот теперь, колей на морозе, как дурак, в ожидании трамвая, стой среди этих черных шинелей, шуб и головных уборов, вместо того, чтобы сейчас греться в хоть и слабо, но отопляемом салоне! Я пнул тупым носком ботинка заледеневший кусок снега. Тот развалился.
На остановке толпилось порядка пятнадцати человек. Все они переминались с ноги на ногу. Кто-то курил папиросу, кто-то тер руку об руку, кто-то дышал паром в ладони, но все они это делали в ожидании одного и того же. Через две минуты подъехал еще один трамвай двадцатого маршрута. Я стоял и смотрел, как люди, утрамбовывая друг друга, протискиваются в транспорт. На подножке оставалось еще место для одного человека. Я понурил взгляд и дви-нулся на восток. Двери закрылись. Послышался собачий лай.
Я шел вдоль трамвайных рельсов, часто утопая в снегу невысокими осенними ботинка-ми. Идти по тропинке было бы слишком безрассудно с моей стороны – часть ее уже скорее на-поминала каток, а другую часть раскатывали сейчас мальчишки, разгоняясь и с визгом скользя подошвами. Я прекрасно знал эту катаную дорогу, мне удалось изучить ее досконально за то время, когда ранее по неопытности своей, я считал ее более безопасной, чем нынешнюю мою тропу. Тогда я пару раз терял равновесие и падал, поскальзывался на потеху всем прохожим и проезжающим. Люди сохраняли каменное лицо, изображая спокойствие, но я знал, знал и ви-дел, как внутри они в судорогах заливались от смеха. Теперь же я избирал путь менее легкий, но более безопасный в моем понимании. Пока я ступал по глубоким сугробам, высоко подни-мая ноги, справа от меня пару раз проезжали трамваи. В их окошках я видел людей в черных шинелях, шубах и шапках, они держались за поручни и двигались в нужном им направлении, хотя тела их оставались неподвижны и безучастны в самом процессе передвижения. Я свернул.
Двухэтажное здание 1947 года постройки с высокими потолками и большими окнами навеивало тоску и отчаяние. Я зашел внутрь, и мне сразу захотелось уйти, но я слишком околел на морозе, поэтому все-таки решил остаться. Так и быть. Стены выкрашены в зеленый цвет, кое-где краска отслоилась и ссыпалась на желто-оранжевый плиточный пол. На это, как и на меня, никто не обращал внимания. Я поднялся, прижавшись к стене лицом, по лестнице на второй этаж, и сразу завернул направо. Слева находились кабинеты психотерапии и массажа. Что касается первого кабинета, то я, скажу честно, не был там ни разу. Один вид дубовой двери и подразумевание того, что с моей психикой что-то неладное, вынудили меня пренебречь данной процедурой. Что же до массажа, то замечу, что я не был изначально отрицательно на него настроен, хоть и с детства не любил эту процедуру, поскольку не терпел, когда ко мне подолгу прикасаются незнакомые мне люди. Но решусь заявить, – однажды этот самый массаж поставил меня на ноги, когда в результате тяжелой травмы я был прикован к кровати, казалось, на веки вечные. Но со временем и с этой процедурой пришлось мне распрощаться, поскольку мастер массажа являл собой женщину преклонного возраста. Да причем настолько преклонного, что во время процедуры она только и делала, что рассказывала мне про свою семью и то, как она молодая, работала на заводе в две смены. Нет, я не спорю, уважение к пожилым людям должно присутствовать, и присутствует с моей стороны насколько это возможно; но, прошу, поймите меня правильно, у всего есть грани, а массажистка, увлеченная своими воспоминаниями, разминала мои ступни просто с невыносимою нежностью! Да причем с такой, что ноги мои колели пуще, чем на морозе в моих осенних ботинках! И вместо отведенных двадцати минут на процедуру, я терял аж сорок(!), а когда и до часу своего времени, которое я, несомненно, мог бы потратить на что-нибудь более полезное. Ох, а эти ее песочные часы! Мне так и хотелось прокричать: «Да замолкни же ты, наконец, и посмотри: песок пересыпался вниз уже полчаса назад!», но я не мог этого сделать, конечно, не мог и не делал, ведь я понимал прекрасно, что все равно то лишнее время, что она у меня отняла, я бы спустил не на что иное, как на почесывание затылка. Скоро там появится дыра.
Еще один процедурный кабинет находился прямо напротив лестницы: лечебная физ-культура. С самого первого дня я аккуратно обходил этот кабинет стороной, делая вид, будто у меня и не было назначено время посещения. Все шло прекрасно, пока в один день меня за руку не поймали в коридоре. Женщина спросила меня, почему я не хожу к ней, на что я ответил «не знаю». В общем, затащила она меня к себе в процедурную. Заставила разуться и снять носки, а затем выполнять какие-то до жути глупые и примитивные упражнения. По типу: присядь, раз-веди носки врозь, поставь ногу к ноге, пройдись на пятках, пройдись на цыпочках и тому по-добное. Не берусь с уверенностью заявить, что мог бы совершить все эти незамысловатые уп-ражнения, но суть была в другом: я не хотел кому-то что-то показывать и чем-то доказывать то, что я несчастен или же, что еще хуже, неполноценен. Это сугубо мое дело, и не из-за вредности там какой-нибудь, а руководствуясь своим разумом я самостоятельно могу решить, нужно ли мне это лечение или же нет! Ответ был четок и ясен: в тот день я взял у женщины список уп-ражнений на дом и удалился. К слову, это была наша с ней первая и последняя встреча, хоть и по плану мы должны были друг другу уделять пятнадцать минут своего времени в день. Вздор.
Последняя из всех назначенных процедур и по совместительству единственная, которую я посещал – капельница. Процедурный кабинет находился в левой части здания. Напротив две-ри кабинета было высокое окно. Я часто стоял возле него, ожидая своей очереди. На окне была решетка. Железные прутья образовывали клетчатое поле из небольших квадратов размером де-сять на десять сантиметров. Из окна выходил вид на строительный мусор. Ранее это был завод, теперь же – груда обломанных бетонных стен и кое-где остатки фундамента здания. На одном из таких остатков, прямо напротив окна, обычно тусовались ребята лет пятнадцати и передава-ли по кругу полуторалитровую пластиковую бутылку пива. Ребята пили, часто смеялись и еще чаще курили, а я наблюдал за ними сквозь решетку как заточенный изверг, желающий сбежать. Сейчас же из окна я никого не видел, – только снег кружил в воздухе и не знал, куда деться. Я почувствовал странное родство. Меня вызвали.
Дружелюбная на вид медсестра позвала меня в процедурную. Я снял с себя шинель и повесил на спинку стула, лег на кушетку, засучил правый рукав рубахи. Медсестра туго затянула жгут, я зажмурил глаза.
–Поработай кулаком.
Я стал судорожно сжимать и разжимать кулак.
– Теперь зажми.
Я послушался.
– Все. Можешь отпускать.
Я разжал кулак, почувствовал иглу у себя в вене, голова закружилась, а во рту появился характерный специфический привкус, который появлялся только во время этой процедуры. Медсестра вышла из кабинета, оставив меня с иглой в руке и собственными страхами наедине. Через несколько минут я привык к инородному телу и перестал чувствовать дискомфорта, от-рыл глаза. Стал осматриваться. За окном бушевала метель. Я слышал, как оконные рамы, над-рываясь, ревут и свистят. От этого звука у меня возникли неприятные ощущения в области жи-вота. Он задрожал и загудел. Я ничего не ел целую неделю. Зубной порошок – все, чем я мог довольствоваться. Надеюсь, в нем есть что-то помимо мела.
Высокий потолок был окутан паутиной трещин. Вместо пауков были желтоватые пятна. Потолок протекал. Я перевел взгляд на свою руку. Игла торчала прямо в сгибе локтевого сустава, там, где находилась одна из моих многочисленных ветхих вен. Под иглу зачем-то был подложен кусок ватки. Трубка. Длинная прозрачная трубка, то ли из резины, то из чего иного. По ней медленно скатывалась прозрачная жидкость, емкость с которой была закреплена вверх ногами на специальной подставке. Я стал осматривать подставку, рану от иглы защипало, я прикусил нижнюю губу, да так, что из нее брызнула кровь. Совсем немного, я не стал с этим что-либо делать. Подставка была высотой около полутора метров. Ножка была выкрашена в блекло-зеленый, скорее даже, болотный цвет. Я стал осматривать ее сверху вниз. На середине моего зрительного пути я наткнулся на какую-то надпись, сделанную темно-красной аки кровь краской. Я прочитал:
«УМЕР»
Я прочел вновь.
«УМЕР»
«УМЕР»
«УМЕР»
Это однозначно было этим словом! Что еще за дурь?! Чья эта злая безвкусная шутка, да и шутка ли вообще?! Я приподнялся сам не знаю зачем и вот уже собирался закричать, как, ока-завшись ближе к надписи, я прочитал «ЦМСР». Я не знал, что это за аббревиатура, но паниче-ский страх покинул меня; я успокоился, опустился на кушетку и закрыл глаза.
Скоро вошла медсестра, извлекла из моей руки иглу, прижала рану проспиртованной ваткой и попросила согнуть руку, сказав «Держи!»
– Что это за аббревиатура?
– Где?
– Вот. На подставке, – я указал пальцем на красную надпись. – ЦМСР?
– Циркуль медицинских санитарных рабочих, наверное. А что?
– Циркуль? – возмущенно спросил я.
– Ну, мы так называем этот держатель. А что? – с напором спросила сестра.
– Ничего.
– Странный ты какой-то. Ты чем вообще болеешь?
– Я не болею – огрызнувшись, ответил я.
– Конечно! – засмеялась медсестра, – Тогда зачем же ты ходишь на лечение? Делать тебе нечего?
– Мне делать нечего.

Вновь удачно проскочил остальные процедуры. Немного воодушевленный этим, я вы-шел на улицу. Держа в руке ватку с кровавой точкой, я смотрел вперед. На остановке толпилось порядка пятнадцати человек, все они переминались с ноги на ногу, кто-то курил папиросу, кто-то тер руку об руку, кто-то дышал паром в ладони, но все они это делали в ожидании одного и того же. Я поднял воротник, спрятал уши, засунул руки в карманы и пошел на свою тропинку. Но на половине пути я свернул на другую непротоптанную и не раскатанную, по которой ранее не ходил. Раз уж я приложил такое усилие, чтобы выйти из комнаты на улицу, то почему бы мне и не продлить эту мою незапланированную прогулку, не содержащую в себе какой-либо цели и смысла? Те четыре стенки не давят, а натурально сжимаются ко мне. Прокусанную губу жгло, ветер выбивал слезы. 
Я ступал по глубоким сугробам, высоко поднимая ноги, как внезапно вспомнил, что в школьные годы был душой компании, умел находить с окружающими общий язык, имел чувст-во юмора и высокую самооценку. Но все куда-то улетучилось, как самолетик, пущенный с бал-кона. Где та развилка, на которой разошлись я бывший и я настоящий? И где сейчас те, кого я считал лучшими друзьями? Или же вернее будет поставить вопрос немного иначе: где теперь я? Вновь по глупости своей я позволил себе углубиться в раздумья, из-за чего и не заметил, как ко мне навстречу шел мужчина. Подойдя вплотную, он ударил меня кулаком. Изо рта брызнула кровь на грязный снег. Я схватился за лицо красными от холода ладонями. В ярости я закричал «СВОЛОЧЬ!» Но тотчас же замолк. Я понял, что совсем не знаю, кто он, откуда он, и что дви-жет незнакомцем на совершение данного поступка. Я не мог быть уверенным в том, что он, к примеру, хулиган и просто удовольствия ради унижает слабых, да и к тому же для него я – слишком легкая победа. Или же, положим, он собирается нажиться на моем разграблении, но он, в таком случае, должен был видеть (и, безусловно, видел) что я и так ничего неимущий клоп. Я вновь находился в смятении. Мне не дано и не может быть дано знание мотивов его поступка, знание всех обстоятельств, что сопутствовали и явились катализатором того, что происходит сейчас. Я закрыл глаза, встал на колени, опустил свое тело и прижался лицом к холодному снегу, дабы показать незнакомцу свое смирение и согласие на погибель, и на то, что ей будет предшествовать. Но, что важно, согласен я только в том случае, если погибель моя и ей предшествующее, если все это будет более или менее обусловлено весомыми причинами. Я находился в таком положении с минуту. Послышался хруст снега под резиновыми подошвами, я поднял голову и увидел спину незнакомца, идущего прочь спешной походкой. Я посмотрел вниз: на снегу остался отпечаток моих окровавленных губ.

Это был старый дом. Три этажа. Деревянная лестница. Высокие потолки. Темно-голубая, местами отслоившаяся краска на стенах. Я медленно поднимался по лестнице, видимо, сильно уставший, или просто не желая подниматься – не знаю. Вокруг меня начали летать осы. Они были намного больше размером, чем те, которых я привык видеть раньше. Размером, примерно, с ладонь. Кажется, они даже пытались заговорить со мной – настолько мелодично и назойливо они жужжали. Но я не понимал, о чем. Да если бы даже и понимал, то отвечать бы им не решился. Осы нагоняли на меня страх. Я старался вести себя так, будто меня здесь и вовсе нет. И эта ступенька, сейчас так предательски издавшая скрип, не была результатом давления тяжести моего тела, а, положим, скрипнула она от старости и собственной ветхости. Статичные предметы порой на самом деле издают странные звуки, будто они живые. Но ос это, видимо, не убедило, или они попросту никогда не замечали подобного поведения за статичными предметами. Ос стало больше. Раз в восемь. Целая туча. Я поднял голову, чтобы осмотреться, и увидел, как на кончике осиного жала скапливается смола. Смоляной шарик нарастал, нарастал, и в конечном итоге капля оторвалась и полетела вниз. Сначала одна капля. Потом две. И вот уже начался смоляной дождь. Он обливал меня с ног до головы. Смола была кипяточная. Я это знал, но почему-то не чувствовал. То есть, на физическом уровне смола как бы была температуры моего тела: я только чувствовал ее вес и вязкость; а на духовном уровне у меня началась паника, что я могу ошпариться или еще чего пуще, поэтому сорвался с места и поспешил наверх. Я перепрыгнул три ступени разом. Моя шинель значительно потяжелела. Волосы превратились в одну сплошную кашу, как если бы на пушистую кошку вылили сверху мед. Тут я споткнулся и с грохотом упал на ступени. Но на этот раз не услышал, ни скрипа, ни визга, ни надрыва деревянных досок. Неужто я оглох? Быть не может этого. Осы беззвучно парили надо мной, орошая все смолой. Я обтер палец об шинель с изнанки, и полез мизинцем в правое ухо – я полагал, что все дело в смоле, которая забила слуховой канал. Но и правый, и левый канал были свободными для восприятия звуковых импульсов. Перевернувшись лицом верх, я закричал что есть мочи в надежде услышать собственный голос. Тишина. Я лежал на ступенях на спине, разинув с болью от бессилья рот, в него капала смола. Такая же никакая – никакой температуры. Я дернулся, пришел в чувство. Решил было выплюнуть, но смола была слишком вязкая, никак не получа-лось собрать ее по всей полости рта – только язык устал от волоченья. Потом решил было сглотнуть, но все по той же причине отложил сию затею. Я закашлялся и заплакал. Мне стало на самом деле страшно. «Прояви хладнокровие и держи себя в руках!» – сказали бы мне мно-гие. Но это просто штамп, – понимаете? – избитая фраза. Посмотрел бы я на вас, смельчаков, окажись вы на моем месте. Держу пари, что первое, что вы бы сделали – воскликнули: «мамоч-ка!», а колени бы ваши задрожали, ослабли и предательски бы подогнулись. На словах и в со-слагательном наклонении, все до смешного кажется простым. Задним умом все сильны. В своей голове мы всегда герои, хоть книгу пиши.
Меня бросило в дрожь. Я хотел вернуться туда, откуда я пришел, но я вдруг осознал, что не помню, откуда я и кем вообще являюсь. Мое имя, цвет моих глаз, мое любимое блюдо, раз-мер моей обуви – ничего из этого я не знал.  И цель, с которой я поднимался наверх, я тоже не знал. Или позабыл. Да-да, верно, я просто запамятовал! И в этом нет абсолютно ничего страш-ного – со всеми же бывает. Если кто-то на время забывает о себе какую-нибудь мелочь, ерунду, то почему в таком случае не может быть так, что вдруг на время забываешь о себе совершенно все? Может, конечно. Ничего страшного в этом нет! Все, что я знаю, – а вернее будет сказать, я это чувствую, – вон за той деревянной дверью, выкрашенной коричневой краской меня что-то, или кто-то ждет. Возможно, там все встанет на свои места. Тут мне стало немного лучше, хотя вряд ли так будет уместно выразиться, поскольку мой рот по-прежнему был набит смолой, одежда и волосы полностью покрыты этой вязкой жидкостью, и надомной, распластавшимся на ветхих деревянных ступенях, беззвучно кружили осы, продолжая извергать смоляной дождь.
Я залез пальцами в рот, стал возить ими внутри и выгребать оттуда смолу, временами нервно кашляя. Кое-как поднялся со ступеней, закрыл глаза и вбежал на третий этаж. Дверь, выкрашенная коричневой краской, была не заперта. Я переступил через порог. Я бывал уже в этой квартире. Мебель была мне знакома. И все тут расставлено точь-в-точь, как где-то. Если я не ошибаюсь, то справа должно быть зеркало. Так оно и есть. Я посмотрел в него – чернота. Кусочек интерьера прихожей и я, стоящей посреди нее с ног до головы черный – вот все, что я увидел. Я плюнул на руку, попытался отчистить свое лицо, но только разодрал его до ссадин. Больно не было, но я бросил эту затею, потому, что посчитал ее пустой и даже отчасти смеш-ной. Стою, не шевелюсь и смотрю в свое черное отражение, пытаясь различить в себе хоть ка-кие-нибудь признаки человечности. Даже трястись и плакать перестал – так был увлечен. Но занятие мое не приносило плодов. Возможно, их и не предусматривалось и моя кожа изначаль-но была цвета гудрона, и смоляной дождь тут вовсе не причем. Да, так оно, стало быть, и есть. Ничего страшного. Тут я понял, что нахожусь в квартире абсолютно один. Никаких ос. Никакого дождя. Я задрал голову наверх. И тут, как говорится, беда не приходит одна: в квартире абсолютно отсутствовал потолок. Над моей головой простирался небесный свод. Небо было такое, как если бы на улице стояла осень – хмурое, размытое, стремительное. Это был не дождь. Что-то странное. Более крупное. И не град. Что-то падало с неба и постепенно ко мне приближалось. И вот упало у моих ног. Я наклонился, взял в черную ладонь предмет и стал рассматривать – пуля. Холодная. Размером где-то с мизинец. Тут подле меня упала еще одна. Я вновь задрал голову. С неба сыпалась градом пулеметная очередь. Но это были не выстрелы. Пули, казалось, без воздействия силы инерции падали на землю в горизонтальном положении, не имея цели причинить вреда, кого-то убить или покалечить: просто с небес сыпались пули. Мне было не страшно. Пулевые капли уже падали с частой в одну-две секунды. Я поднял с пола еще пару штук, засунул их себе в карман шинели и залез под стол, стоявший справа от входной двери. Стал рассматривать пули. Вертел их перед глазами и так и этак. Взвешивал на ладони. Подбрасывал вверх, ловил, снова подбрасывал. Вел себя, честное слово, как дитя малое. Даже, стыдно признаться, засунул одну пулю себе в рот, пососал ее, попробовал на вкус. Ничего необычного, немного соленая, может, немного вяжет, но ничего более. Самая что ни на есть обычная пуля. Я по-прежнему ничего не слышу, ощущаю лишь слабую вибрацию от деревянной ножки, к которой прислонился спиной, и чувствую, как пули, словно капли грибного дождя, стучат по лакированной поверхности письменного стола. И вот тут почему-то у меня появилось точное осознание, каково это – быть на войне.

Незапланированная прогулка могла стать причиной моей кончины. Никогда! Больше никогда не совершать необдуманных действий. Больше никогда не идти на поводу у желаний и не слушать, что велит тебе сердце! Единственное средство борьбы здесь – разум и вера. Ты непобедим и несокрушим, если у тебя есть вера и разум. Ты несокрушим и непобедим, если не вступаешь во взаимодействие с окружающим миром, как, например, алюминий, который способен только растворять водород, но не вступать с ним в связь. Я говорю разум, а не ум, говорю так, потому что эти вещи не являются синонимами и тождественными понятиями. Никогда в жизни я еще не видел человека, в равной степени разумного и умного! А говорить о вере же здесь и вовсе не приходится…
Как же тяжко, почти что невозможно, являться хорошим человеком, если контактируешь с людьми.
Кровь, стекающая по подбородку, застыла и успела покрыться коркой. Вылез из-под стола, не раздеваясь и не разуваясь, я прошел в комнату и зарылся в одеяло. Дернулся на месте, вскочил и выбежал на балкон, словно сумасшедший – оставался завершающий ритуал. Я соби-рался плюнуть на всех и вся с высоты своего балкона, дабы показать, что мне чужды и не нуж-ны эти соблазны людские, чтобы прожить жизнь! Я собрал слюну, возя языком по стенкам рта, перегнулся через перила, и вот уже собирался плюнуть, как под балконом, выйдя из арки, поя-вилась семья. Мужчина, женщина и карапуз, ведущий на поводке собачку. Слюна получилась вязкой и тягучей, словно смола она повисла на тонкой нити прямо над головами прохожих. Я приподнялся на цыпочки и рванул назад, по замысловатой дуге харчок приземлился мне на штанину. Я схватился за волосы и замычал, прикусив нижнюю губу. Семья пересекла двор и скрылась за углом.
Я был в смятении. Даже будучи полностью уверенным в своей правоте и правильности своих действий я все равно продолжал сомневаться. Всю свою жизнь я живу в сомнениях, в сомнениях же и погибну. Погибну ли?
Мне необходимо было куда-то пропасть. Упасть во что-то. Прямо сейчас. Кануть из бы-тия в некое небытие. Что еще помогает человеку в подобные минуты, как не чтение? Я ринулся к журнальному столику, схватил великое творение древних греков, восторженно вознес его над головой, разинул от бессилья рот, и сел на пол, скрестив ноги под собой. Раскрыл книгу и стал читать первый попавшийся миф. И вот Эдип на развилке совершает то, что было предсказано. Раскаялся он после отцеубийства, явился в город, и освободил его от существа с головой женщины, телом льва и крыльями орла. Был избран царем Фив, в результате чего и женился на вдове убитого им собственного отца. И придавался он с собственной матерью коитусу, и придавался он ему не раз. Родила ему мать собственная двоих сыновей и двух дочерей, но дальше…дальше случилось непоправимое. И случилось оно не в слагаемом мифе, а в моей конуре со сжимающимися четырьмя стенками. Не знаю, как так произошло, и какое объяснение можно найти моему поступку, а точнее реакции, и стоит ли вообще его искать, но уж не обессудьте, скажу я так, как оно и есть – испытал я возбуждение, причем не на духовно-эмоциональном уровне, а на самом что ни на есть физическом. Это казалось невозможным и абсурдным, но факт оставался фактом – у меня случилась эрекция. И все было бы не так страшно и, в общем-то, вполне поправимо, если бы не занялся я рукоблудием. Нет и быть не может поступку моему оправдания! Я был одурманен, дьявол говорил во мне, говорил в моем теле, двигал моими руками, совершая фрикции. И испустил я семя. Испустил я прямо на раскрытую передо мной великую книгу, прямо на то место, где Эдипа мать с собой покончила, а сам он ослепил себя. И я завыл. И из глаз моих брызнули слезы. Вакханалия свершилась. Мой аскетизм пал ниц перед лицом содомии в лице меня и семени моего мною же испущенного. Все мои старания стать человеком коту под хвост. Мое воздержание от навязываемых благ цивилизации кануло в лету из-за только что случившегося! В знаменатель дроби затесался нуль. Возомнил я себя монахом, зажил в отшельничестве, и к чему же это в итоге привело?! Я не справился. Я проиграл. Проиграл всему, всем и каждому, но в первую очередь себе! Я теперь стал совсем как они! Как та семья с собакой, как тот хулиган на тропинке, как та бабушка-массажистка, как та большая черная собака с оскалом сегодня утром, и даже как та корова с пятой ногой и малышка, которую она затоптала насмерть, сравняв с землей. Нас больше ничего не рознит. А рознило ли?   
Стоя на коленях, я воздел руки к небу и заговорил: «Я каюсь, каюсь в том, что слаб. В том, что не смог удержать себя, и тело свое от соблазнов мира окружающего, что так манят и зазывают вкусить их. Что не смог, как бы точнее будет выразиться, возвести свою Китайскую стену, отгородиться ото всех искушений бытия людского. Наглухо запереть засов в своей баш-не из слоновой кости, забраться на самый верх ее и погибать, погибать там в одиночестве мета-физическом и невинном в своем проявлении! Я каюсь во всем этом, но не жду от тебя проще-ния и пощады, ибо сам виноват. Не жду, что в момент, когда буду я стоять возле пропасти, на край которой сам себя привел я так флегматично и смиренно. Что в момент моего падения, подбежит ко мне кто-то, дернет за шиворот, как щенка слепого, и упаду я навзничь на сыру землю, так и не достигнув дна! Ох, нет! Нет мне прощения! Снова каюсь я, каюсь за то, что скривил душою. Что солгал о том, что не жду того спасителя, который убережет меня ото дна жизни людской! Не быть мне помилованным господом Богом, и нету мне места у Христа за пазухой!»
Опустив правую руку, я взял с пола автоматическую дрель. Поднял и стал разглядывать сверло. Нажал на курок. Завизжавшее оружие отдало вибрацией в мою руку. И просверлил я себе неглубоким винтовым сверлом правое глазное отверстие в черепе. Руки не дрожали, судо-рогой не сводило мышцы, я методично продолжал начатое. Левым глазом, из которого градом катились слезы, я видел, как в свою очередь из правого фонтаном била кровь вперемешку с раз-дробленным глазным яблоком и водянистой влагой. Я ничего не слышал, я ничего не чувство-вал. Наконец я не чувствовал боли, не чувствовал страха и сомнения в своих действиях. Я на-шел выход! Это придало мне дополнительных сил, и тут же следом я просверлил себе второе глазное отверстие. Мрак.

Обезображенный человек лежал в кровати лицом вверх. Кровью пропиталась вся его подушка и одеяло с простыней. Весь пол был залит вязкой жидкостью. Она хлюпала под его невысокими осенними ботинками, когда он шел до кровати. Боли, страха и сомнения он по-прежнему не чувствовал. Ему это нравилось. Его это успокаивало. Была лишь полнейшая ти-шина и темнота без малейшего просвета. Веки его были целы, но это уже не имело никакого значения. Поднимал ли он их, или опускал же – темнота сменялась темнотой. Надобности в веках он более не испытывал, остался лишь этот глупый человеческий безусловный рефлекс – моргание. Человека склонило в сон. Он повернулся на правый бок, из глазниц его вылилась стоявшая там кровь. Он опустил веки и стал слушать тишину.
Из ниоткуда вырвался слабый звук. Он постепенно нарастал и усиливался. И теперь уже отчетливо отдавался в голове, у человека началась паника – муха.