КОЗА

 
     В далёком детстве из особых радостей у меня была одна, - каждый год, на всё лето, меня отправляли в деревню к деду и бабушке. Деревня Крупинки по размеру соответствовала своему названию. Она со всеми своими жителями, садами, прудами, огородами, входила в состав совхоза Комсомольский.

     Вдоль грунтовой дороги, под соломенными крышами грелись избы.  Между ними, на заросших шалфеем и полынью пустырях, которые местные жители называли прогалами, вросли в землю погребушки-холодильники с треугольными крышами. Крыши эти покрывал толстый слой земли с буйной растительностью. В погребах всегда было сыро и холодно, водились лягушки, земляные жабы; там хранили солонину, молоко, сметану, масло.

     Перед каждой избой, в ограде из жердей, напоминавших расплывшуюся вширь букву «П», бушевала сирень. Её восхитительные лиловые соцветья не резали на букеты и после цветения с неё свисали грозди коричневых семян. Моя бабушка называла это прекрасное и неприхотливое растение – синель! К каждой избе сзади был пристроен скотный двор. В нём, вокруг выложенной кирпичом площадки, в катухах, разделённых плетёными перегородками, жили овцы, поросята и корова. Над катухами, был устроен потолок, где хранилось сено. Там же был насест для кур. Всё это хозяйство располагалось под общей крышей.

     За скотным двором начинались грядки, засаженные помидорами, огурцами, луком, чесноком, укропом, - разными овощами, кроме картошки. Со всех сторон они были огорожены плетнём и назывались огородами.  За ними, почти из-под плетня, чтобы не пропадала земля, выползали картофельные грядки  и тянулись до пыльной в сухую погоду и размазнёй в дождливую, дороги. Это были зады. Зады ничем не огораживались, между собой разделялись узкими, заросшими зелёной травкой, полосками.   

      От областного шоссе до Крупинок было пятьдесят километров грунтовки. Автобус, фыркая и устрашающе рыча, останавливался по требованию, на несколько секунд. Мы с трудом успевали выкинуть багаж под откос, выпрыгнуть и скатиться следом.

     Дед, получив телеграмму о нашем приезде, встречал нас на лошади, запряжённой в плоскую телегу, где лежало душистое сено. Довольный большим количеством багажа, где были гостинцы и подарки, грузил в телегу тюки и чемоданы. Мы садились боком, свесив ноги, и всю дорогу дребезжащими от тряски голосами, рассказывали друг другу новости.

     В деревне не было ни магазина, ни школы, но школьная учительница жила в Крупинках. На работу она ходила в село Борисовское за три километра. Там была школа, сельсовет, медпункт с одной медичкой и сельский магазинчик, который называли сельпо.

     До сих пор помню скрип широких половых досок серых от пыли, запах хлеба и керосина, тёмную крупную соль, которую продавщица большим железным совком насыпала в пакеты-фунтики. Рядом с хлебом, бакалейкой, слипшимися в низких деревянных ящиках тянучками, стояли  чёрные резиновые  сапоги, брезентовые тапки, фляги с керосином и пачки с дустом и нюхательным табаком.

     Я не помню, чтобы в сельпо продавались крупы, конфеты в фантиках, колбаса, - всё это мы везли из Москвы. Зато хорошо помню селёдку ржавого цвета с пронзительным запахом тухлятины, которую с удовольствием покупали и называли - «с душком»!

     Все жители Крупинок кроме огородов, где рядом с овощами росли и яблони, и вишни, разводили, так они выражались, скотину. Двор, в котором была корова, несколько овец, куры, индейки, утки, - вот хозяйство, которое было у каждого.

     Учительница Пелагея Семёновна выбивалась из общей картины. На огороде она выращивала цветы и пряную зелень, на задах картошку, а из скотины у неё была одна коза. Прежде и козы-то у неё не было, но сердобольная бабка Маланья подарила ей козлёночка из мартовского помёта.

     Через некоторое время из козлёночка выросла совершенно неуправляемая, избалованная козочка по имени Коза. Она бродила по чужим огородам и палисадникам, объедала всё, что могла достать, а достать она могла всё, что ей было угодно, благодаря своей ловкости и полному отсутствию боязни высоты.

     Однажды вечером, после заката, на дворе у Маланьи, взволнованные куры, которым давно пришла пора сидеть на насесте, толпились у лестницы,приставленной  для них к этому самому насесту. Расписной петух переминался на верхней ступеньке, но на насест не заходил.

     Подслеповатая Маланья сидела у окна и ужинала холодной пшённой кашей с молоком. Куриные переквохтывания удивили её и она, доев кашу и дочиста облизав деревянную ложку, утиным шагом направилась во двор.

     Увидев столпившихся кур, она растянула широкую юбку и, размахивая ею, стала загонять кур на лесенку. Те же допрыгав до верхней ступеньки, вытягивали шеи и, что-то высмотрев в своём жилище, спрыгивали вниз.

     Маланья, так и не сумела загнать кур. Перекрестившись, она заправила подол юбки за пояс и, оголив крепкие ноги, полезла вверх по хлипкой лесенке. Внутри, на насесте белело что-то огромное. Маланья ещё раз перекрестилась, сползла с лестницы и, повторяя «Господи Иисусе», побежала к соседу, деду Илье.

     Дед Илья, у которого зрение было отменным, обнаружил на насесте Козу, но согнать её вниз оказалось делом сложным. Несмотря на тумаки и уколы палкой в бок, Коза оставалась на месте. Разгневанная Маланья, сбегала в дом и вернулась с верёвкой. Ловко скрутив лассо, она сама забралась по лесенке, накинула петлю Козе на рога, спустилась и стала тянуть верёвку вниз. Приложив немало сил, она выволокла козочку на край насеста, та не удержалась на краю и рухнула вниз. Никаких увечий козочка не получила, но Маланью с тех пор возненавидела.   
 
      Каждое утро, как положено, Пелагея Семёновна доила Козу и поручала её заботам деревенского пастуха. Изображая абсолютное повиновение своему временному попечителю с  кнутом, козочка вместе со стадом плелась на пастбище. Как только пастух расстилал на травке свой брезентовый плащ и развязывал узелок с закусками, она начинала нарезать круги около него, понемногу увеличивая их радиус, уходила под липы, перелезала через ров и спокойно шла в деревню.

     На следующий день, после позорного падения с насеста, упрямая козочка не стала бродить по деревне, а сразу залегла в зарослях сирени у Маланьиного двора. Хозяйка, с вёдрами на коромысле, плавно, чтобы не расплескать воду, подошла к крыльцу, сняла вёдра, схватилась руками за поясницу и наклонилась вперёд. Тут же, не дожидаясь, когда Маланья выпрямится, из кустов выпрыгнула Коза и поддала Маланье под зад.

     Вёдра загремели друг о друга, свалились, вода растеклась по палисаднику, перепуганная Маланья как была на четвереньках, так и вползла в сени, охая и проклиная козу. Дверь захлопнулась.

     - Тварь рогатая! Скотина безродная! Образина чёртова! – причитала Маланья, ползая в тёмных сенях в поисках твёрдой опоры, чтобы встать с колен. – Мало мне поясницы, теперь ещё вся жопа в синяках!

     Нащупав край скамьи, Маланья оперлась на него и попыталась встать. Скамья наклонилась под рукой, на дальнем её конце что-то сползло, загремело, зашипело, и по сеням потянулся густой запах браги.

     - Эх, пралик тебя расшиби! жбан опрокинулся!

     Хорошо утоптанный земляной пол медленно поглощал спиртосодержащую массу, основу местной валюты.

     - Вот тебе и крышу перекрыла, - опечалилась Маланья и нюхнула мокрую руку, - бражку придётся новую ставить. Да когда ещё поспеет-то!

     - Малаш, а Малаш, чего у тебя вёдра-то валяются?

     Дверь открылась, и на пороге обозначился силуэт деда Ильи. Сощурив глаза, дед вгляделся в темноту сеней, принюхался, увидел коленопреклоненную Маланью и смачно выругался, выражая тем самым своё удивление.

     - Подыми, ирод! – страдальчески простонала Маланья.

     Дед, ловко перескочив через порог, подбежал к жбану, поднял его и заглянул внутрь.

     - Малаша,… не грусти! ещё осталось!

     - Да ты меня-то подними, Илюша! Видишь, скрутило, встать не могу!

     - Сей момент, - дед с удовольствием втянул в себя воздух, - какой дух тут у тебя приятный. Ты, Малаша, повернись задом, я тебя под микитки подыму. 

     Дед был худой, да жилистый и легко поставил Маланью на ноги.

     - Как же это у тебя так получилось-то? Это надо-ж, под ногами-то – болото! Без малого, целый жбан вылила!

     - Ох, не трави душу, самой тошно. Думала, выгоню, - Толю-фитиля позову крышу перекрыть. А теперь вот и не знаю, как получится!

     - Не горюй, Малаш, всё равно тебе новую ставить, пойдём в избу, - эту допьём.

     Остатки браги слили в трёхлитровую банку.

     - Илюш, сходи в погребушку, - капустки там из кадушки подцепи, да огурчики у меня поспели малосольные, - Маланья протянула деду большую деревянную, когда-то расписанную под хохлому, миску.

     - А сама-то чего? – удивился дед.

     - Убилась шибко.

     Дед принёс крепко пахнущую квашеную капусту и пупырчатые малосольные огурчики. Маланья поставила на стол гранёные стаканы, достала из-под белого холста полкраюхи душистого ржаного хлеба и, прислонив её к груди, отрезала два длинных ломтя.

     Дед налил в стаканы мутную жижу. Маланья выпила стоя, фыркнула и, оттопырив мизинец, взяла огурчик.

     - Хороша бражка, - одобрил дед, - да ты садись, Малаш! в ногах правды нет, как говорится!

     - Не могу я, - стыдливо призналась Маланья, - мы с тобой вчера козу Пелагеину с насеста сдёрнули, так она мне под зад поддала. Вот вёдра-то валяются, так это я сшибла. Хорошо в сени успела вскочить, она мне ещё бы подбавила-то.

     - Да, коза – животная сурьёзная и злопамятная. Она куда хочешь закатится. К ней подход надо иметь и уважение, а ты ей петлю на рога, - дед плеснул в стаканы браги, - ну давай, - за братьев наших меньших.

     - Ты что, Илья, ополоумел? Она меня пнула, а я за неё стакан поднимай? Да я теперь не знаю, как на двор выйти!

     - Ну, не хочешь за братьев, - давай за здоровье, а потом за дружбу. Ты, вот что, пока я трезвый, подыми юбку-то, я погляжу чего там у тебя за раны? Может, сетку йодову надо сделать или чем растереть?

     - Ох, Илюшка, как был ты охальник, так и остался, - захохотала Маланья.

     Дед Илья вскочил и скрылся за дощатой перегородкой, где белела покрывалом мягкая никелированная кровать.

     - Куда ты, оглуменный? Ты чего надумал-то? Бесстыдник старый! – Маланья, на всякий случай, отошла к двери, - уж сколько лет прошло как мы с тобой женихались-то?

     Дед вышел из-за перегородки с большой пуховой подушкой, положил её на лавку и прихлопнул сверху.

     - Садись, Малашенька, выпьем за любовь…