Гоголь. Выборочный психоанализ. Ч-ая часть начало

    Часть четвертая. Выборочный психоанализ творчества Гоголя


                1. Вводные замечания.
   

   Исследуя проблемы психологии творчества, мы не собираемся опровергать массивный и устоявшийся корпус советской гоголианы. Задача наша одновременно и проще, и сложнее: отталкиваясь от психоанализа, предложить возможность нового видения проблем психологии творчества Гоголя.
   И хотя мы, принимаясь за исследование, глубоко убеждены в истинности и оправданности нашего подхода (это необходимая предпосылка каждой серьезной работы), а следовательно - естесственно противостоим иным подходам и не станем лишать себя удовольствия их критиковать, - тем не менее, мы считаем, что любая точка зрения, если она внутренне закончена и обоснована, заслуживает внимания ( марксистское литературоведение, сведенное к ряду частных прикладных методов - скажем, типологическому анализу, может оказаться вполне приемлемым и жизнеспособным). Она, правда, может оказаться не на высоте проблемы, но это уже вопрос вкуса и требовательности к себе.
   Психоанализ в своём видении человека и его творчества исходит не из физиологических, социальных или моральных факторов, сопровождающих их существование, но от самой психологии, от психики человека как субъекта, как микрокосма.  "Прекрасно, - возразят нам, - но ведь человек немыслим без социума и живет по его законам?" Верно, только возражение не по существу, психоанализ предпочитает не заниматься социологией. Более того. он указывает на следующее: "Люди действуют и чувствуют не в соответствии с действительными фактами. У каждого есть определенный образ мира и окружающих людей, и человек ведет себя так, как будто истиной являются эти образы, а не представляемые ими объекты" (Берн,1991,44). Поэтому, например, нелепо и непродуктивно объяснять художника и его творчество принадлежностью к романтизму или реализму или политической его деятельностью.  Мы переворачиваем с ног на голову понятия, и крылатая фраза "верхи не могут, а низы не хотят" так же мало говорит о сущности революционной ситуации, как и фраза "мы - люди" о сущности человека. Эрик Берн остроумно заметил: "Пытаться устранить (и понять - В.С.) войну изменением общественных условий - это примерно то же, что пытаться предотвратить появление детей регулированием женской одежды" (там же,78). Афоризм вполне приложим и к попыткам внешнего истолкования творчества.
   Б.Грасиан, испанский философ-моралист, писал: "Увидишь одного льва - ты видел всех; увидишь одну овцу, тоже видел всех; но увидеть одного человека - это увидеть только одного человека, та и того не распознать" (Грасиан,1981,158). Тем более его утверждение справедливо в отношении художников, как правило - ярчайших индивидуальностей, "творящих жизнь". Бог - творец, и творец - бог. По парадоксальной формуле Спинозы: "Человек человеку Бог" ("Этика").  Она становится понятной, если задуматься об имманентной трансцендентности одного человека другому. Человек - "микрокосм", "строение нашей психики соответствует структуре вселенной" (Юнг,1991б,5), и толковать творчество чуждыми творчеству теориями, вроде марксистско-ленинской,- все равно, что выращивать салат по рецепту из поваренной книги.
   Психоанализ считает, что хотя мы не в состоянии адекватно постичь личность художника и мир его творчества, но в своих изысканиях непременно должны исходить из того, что ответы там, внутри, в субъекте, и каждый шаг должен сообразовываться с этим фундаментальным положением.
   Как явствует из самой темы нашей работы, мы не задавались целью произвести целостный анализ творчества и личности Гоголя. Нет, по сути, мы даем ряд очерков, рассматривающих отдельные вопросы психологии творчества. Объединяются они общим объектом исследования и основополагающей интерпретацией этих вопросов.
   Психоанализ упрекают, что его подход однобок, как будто существуют неоднобокие подходы... У каждого подхода своя область приложения, и адекватность подхода определяется не целями исследования - но достигнутым в нем, не вопросами - но ответами. Границы познания размыты и способны отодвигаться в бесконечность, в "ничто". Станем же руководствоваться этим правилом.
   Юнг выдвинул положение, согласно которому психоанализ художественного творчества позволяет выделить два ряда его характерных особенностей: инперсональные (личностные) и имперсональные (внеличностные) особенности (Юнг,1991а,121). При выявлении и анализе первых следует руководствоваться учением Фрейда и его последователей, при анализе вторых - учением Юнга. В нашей работе мы остановимся на Фрейде, ибо анализ по Юнгу требует к себе особенного внимания и заслуживает отдельного обстоятельного исследования.



                2. Инперсональные особенности художественного творчества


   Обрисуем конспективно ограниченный круг вопросов, которые мы намерены поднять в связи с рассмотрением личностных особенностей творчества Гоголя.
   1. Психоанализ считает, что в симбиозе сознательных и бессознательных элементов в природе творчества, решающее значение имеют бессознательные элементы. Художник воплощает в произведении своё видение мира, а оно, как и сам мир, как и сам художник, лишь в малой степени рационально, а в большей иррационально и имеет истоки в бессознательном, т.е. зависит от  с к л а д а  л и ч н о с т и  художника, от ряда предрасположенностей, заложенных в бессознательном.
   2. Поскольку художник, интровертируя (а нас прежде всего интересует художник-интроверт), оживляет и включает в сферу своих писательских интересов не только накопленный сознательный опыт, но и бессознательный материал (события детства, перенесенные психические травмы, забытые воспоминания, вытесненные в бессознательное за ненадобностью или в силу асоциальности переживания), то важной характеристикой художественного творчества можно считать его  а в т о б и о г р а ф и ч н о с т ь. Как остроумно и справедливо (в нашем смысле) заметил Ф.Геббель, "всякий пишущий пишет автобиографию" (Геббель, 1978,432). Таким образом, творчество может служить источником биографических сведений.
   3. Художественное творчество сублимирует энергию бессознательных влечений, в символической, аллегорической или относительно явной форме (вербальной, но психически реальной) репрезентируя и осуществляя бессознательные желания художника.
   4. В бессознательном эти желания концентрируются в "комплексах", центральным из которых является "эдипов комплекс". Комплексы формируются у человека в раннем детстве, и от того,  к а к  у художника они сформированы, зависят в его творчестве фундаментальные ценностные оппозиции: отношений к Отцу (мужчине, авторитету, "духу"), к Матери(женщине, "земле", "душе"), к детям (братьям, сестрам. человечеству) и т.д.



                3. Власть бессознательного


   "Он вечно борется с собою, он вечно кого-то поборает в себе. "В нем был легион бесов, - как сказано о ком-то в Евангелии,- и они мучат и кричат в нем".  И Гоголь был похож на такого "бесноватого", или, пожалуй, на "ящик Пандоры", с запертыми в нем противоположными ветрами. Он вечно боится что-то выпустить из себя, таится, хитрит, не говорит о себе всего другим, и вместе с тем в этих других явно ищет опоры, против кого же, если не против себя.  Он даже о своих творениях объяснял, что писание их составляло ступени его внутренней с собою борьбы, "улучшений себя". Он вечно кается - непонятно в чем. Такой умеренный и благоразумный с виду человек. Мы всё склонны объяснять болезнью... какое легкое объяснение... Ибо почему, читатель, у нас с вами не быть такой гениальной болезни, с такими же причудами? Но у нас только ревматизмы и тому подобные рациональные пустяки. Гоголь был, конечно, болен нравственным заболеванием от чрезмерности душевных глубин своих. Его трясло, как деревцо на вулкане. Но в чем секрет его вулкана, из которого сверкали по ночному небу зигзаги молний, текла лава, сыпался песок и лилась грязь,- этого, не заглянув туда, нельзя сказать... гоголь вечно, всею биографией своей говорил: "Мне трудно". А что такое трудно, и в чем трудно - не умел и, вероятней всего, не в силах был объяснить. "Темно во мне", "и сам в себе дна не вижу","вам около меня грозно, а мне с собою страшно",- право, это как будто рвется из его биографии. Но ничего более ясного"(Розанов,1989,278).
   Здесь Розанов, в обычной своей манере  "выговаривания", в юбилейной статье о Гоголе 1902 года, задолго до появления идей Фрейда в России, поднимает важнейшую проблему власти бессознательного в личности и творчестве Гоголя. Почувствовал это ещё Пушкин, сравнивая Мольера с Гоголем. Мольер - сознательный обманщик, "тогда как Гоголь, по его словам, обманщик бессознательный" (Ермаков,1923,12). "Не только обманщик",- добавим мы.  Иррациональность, бессознательность - "самая основа его искусства" (Набоков, 1989, 621). "Если параллельные линии не встречаются, то не потому, что встречаться они не могут, а потому, что у них есть другие заботы. Искусство Гоголя показывает, что параллельные линии могут не только встретиться, но могут извиваться и перепутываться самым причудливым образом, как колеблются, изгибаясь, при малейшей ряби две колонны, отраженные в воде. Гений Гоголя - это и есть та самая рябь на воде; два плюс два дают пять, если не квадратный корень из пяти, и в мире Гоголя всё это происходит естественно, там никакой рассудочной математики, ни всех наших псевдофизических конвенций с самим собой, если говорить серьезно, не существует" (там же,625).
   Отличие в восприятии мира экстраверта от интроверта, как мы уже знаем, состоит в том, что первый включает себя в окружающий мир, воспринимая свою личность как объект среди объектов, в то время как интроверт включает в себя окружающий мир, расширяя границы личности до предельных границ восприятия. при этом ни один, ни другой, конечно, не выходят за пределы своей психики. Но экстраверт сообразует свои действия и представления и безусловно подчиняется сверх-Я, психической инстанции, выполняющей роль совести, внутреннего цензора, и согласной с общественными установлениями и господствующей в социуме моралью. Другими словами, экстраверт в творчестве руководствуется, по преимуществу, Принципом реальности. Интроверт же, напротив, господствует над объектами, в идеале минуя цензуру сверх-Я и руководствуясь Принципом удовольствия. Каждый образ художника-интроверта - своеобразный слепок его душевной жизни. Это характернейшая неотъемлемая черта интровертированных художников, таких как Лермонтов и Достоевский, Гофман и Флобер и др. И все-таки всем им далеко до Гоголя. У них субъективирование объективно-данного материала - важный, но, как правило, остающийся бессознательным смыслообразующий и стилистический прием. Гоголь же превратил этот прием в сам способ написания своих произведений, в сознательный метод. Зачатки такого осознания видны уже в "Записках сумасшедшего" (1834г.). На это обратил внимание А.Терц: "На Поприщине Гоголь примеривал собственную корону: идёт! Нет, дело не в сумасшествии. Царственные замашки писателя, его высокомерие тоже пока не в счет. Существеннее другое открытие: "я узнал,- говорит Поприщин, - что у всякого петуха есть Испания, что она у него находится под перьями". Это он писал о себе. Его Испания тоже находилась при нем, под перьями, и вынашивала Монарха на будущие свершения. Разношерстные облики Гоголя - чиновника, отшельника, государя писателя (не считая уже его персонажей) - были выходцами оттуда, из внутренней империи автора Какое то было громадное и населенное государство!" (Терц,1992,42). "Своя Испания под перьями" существовала в Гоголе искони, но коогда он попытался стать полноправным властителем в своей державе, т.е. попытался рационализировать своё творчество, случилось неожиданное: подданные отказались повиноваться. Вновь и вновь, в бессилии сжигался 2-ой том "Мертвых душ". Тщетно. Ничего не оставалось, как сойти с трона и отречься от престола. Трагический конец жизни Гоголя явился естественным следствием неудавшейся попытки подчинить своей воле собственное творчество.
   В эпоху создания "Вечеров", "Миргорода", вплоть до написания "Ревизора", Гоголь ещё вполне свободен как художник. Над ним ещё не висит домоклов меч общественной пользы, не мучит, ставший впоследствии роковым, вопрос "Зачем?" По его собственным признаниям, в это время он "писал как попало, куда не поведёт перо моё", "вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего, и кому от этого выйдет какая польза. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала. Вот происхождение тех первых моих произведений, которые одних заставили смеяться так же беззаботно и безотчетно, как и меня самого, а других приводили в недоумение решить, как могли человеку умному приходить в голову такие глупости. Может быть, с летами и с потребностью развлекать себя, весёлость эта исчезнула бы, а с нею вместе и моё писательство" (Авторская исповедь,762).
   Выпрашивая у Пушкина сюжет "Ревизора", Гоголь, чувствуется, всё ещё желает "беззаботной и безотчетной весёлости", во всяком случае, не многим более того: "Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь, смешной или не смешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию... Сделайте милость, дайте сюжет, духом будет комедия из пяти актов, и, клянусь, будет смешнее черта" (Переписка,1988,1,146). Сюжет Пушкин дал, однако ещё раньше он внушал Гоголю: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это, просто, грех!" (Авторская исповедь,763). Гоголь "задумался серьезно". "Я увидел, что в сочинениях своих смеюсь даром, напрасно, сам не зная зачем. Если смеяться, так уж лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеяния всеобщего. В "Ревизоре" я решился собрать в одну кучу всё дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться разом над всем. Но это, как известно, произвело потрясающее действие" (там же).
   И прежде всего на самого Гоголя. Ведь не изобретал же он в сравнении с прежними произведениями ничего нового... Актуализировал разве что материал. Собирать его он был мастер. Так же как и раньше, увиденное и услышанное переплавлялось в нем с пережитым, неизвестно откуда всплывющие "призраки" с предусмотрительно занесенными в записную книжку "реестрами". Эффект же - убийственный! П.Анненков  вспоминал, что Гоголь после премьеры спектакля явился к Н.Прокоповичу "в раздраженном состоянии духа. Хозяин вздумал поднести ему экземпляр "Ревизора", только что вышедший из печати, со словами: "Полюбуйтесь на сынку!" Гоголь швырнул экземпляр на пол, подошел к столу и, опираясь на него, проговорил задумчиво: "Господи боже! Ну, если бы один, два ругали, ну, и бог с ними, а то все, все..." (Вересаев,1990,203). Общий тон поднявшегося вокруг "Ревизора" шума действительно был тягостным: "Это - невозможность, клевета и фарс", автор - "зажигатель и бунтовщик"(там же). "Кто? - Я?!"- ошарашенно спрашивал Гоголь и бил себя кулаком в грудь: "Вы меня не по-ня-ли!" Погодин его урезонивал: "Ну как тебе, братец, не стыдно! Ведь ты сам делаешься комическим лицом. Представь себе, автор хочет укусить людей не в бровь, а прямо в глаз. Он попадает в цель. Люди щурятся, отворачиваются, бранятся и, разумеется, кричат: "Да! Нас таких нет!" Так ты должен бы радоваться, ибо видишь, что достиг цели. Каких доказательств яснее истины в комедии! А ты сердишься?! Ну не смешон ли ты?" (Переписка,1988,1,361).
   "Да что же такое я пишу?" - Гоголь стал пристально всматриваться в собственное творчество и увидел... себя. "Все мои последние сочинения - история моей собственной души". "Никто из моих читателей не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мною. Во мне не было какого-нибудь одного слишком сильного порока, который бы высунулся бы виднее всех моих остальных пороков, всё равно, как не было тоже никакой картинной добродетели, которая могла бы придать мне какую-нибудь картинную наружность; но зато, вместо того, во мне заключилось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я ещё не встречал доселе ни в одном человеке. Бог дал мне многостороннюю природу" (Четыре письма к разным лицам по поводу "Мертвых душ", 697).
   Гоголь, вероятно, был поражен двумя вещами. Во-первых, тем, что никто не угадал его лица в разнообразнейших маскарадных обличьях, выглядывающих из его произведений. Во-вторых, тем, что написанное им сочли "за копию с действительности, подписав под творениями - "с подлинным верно" (Розанов, 1990в,338). Отсюда следовал вывод: если я пишу себя, а каждый видит себя, то значит каждый в душе - такой же, как я, - а исправив себя, можно исправить и русское общество. И возникла идея титанической эпопеи под названием "Мертвые души".
   "Пора творить мне уже с большим размышлением",- сообщает он Погодину перед отъездом за границу в 1836 году (Переписка,1988,1,363). "И если бы появилась бы такая моль, которая съела бы внезапно все экземпляры "Ревизора", а с ними "Арабески", "Вечера" и всю прочую чепуху... - я бы благодарил судьбу... Мне страшно вспомнить обо всех моих мараниях. Они вроде грозных обвинителей являются глазам моим, - пишет он Прокоповичу через год (там же,96). "Я увидел ясно, что больше не могу писать без плана, вполне определенного и ясного, что следует хорошо объяснить  прежде самому себе цель сочинения своего, его существенную полезность и необходимость" (Авторская исповедь,763).
   А план заключался в следующем. Гоголь должен был "наделять персонажей собственными пороками и освобождаться от них по мере литературной работы. Этим убивалось сразу два зайца: писатель оснащал и унавоживал  произведение хорошо ему знакомым, взятым из души материалом, и сам постепенно становился лучше и чище, расправляясь со своими грехами. Творческий процесс, таким образом, непосредственно смыкался с усилиями по переделке собственной личности, которая всё яснее осознавала себя в ходе внутреннего допроса и духовного созидания" (Терц,1992,122).
   Эта первая часть программы была реализована Гоголем в первом томе "Мертвых душ". "Вот как это делалось: взявши дурное свойство своё, я преследовал его в другом звании и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление; преследовал его злобою, насмешкою и всем, чем ни попало.  ...Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света... Первая часть, несмотря на все свои несовершенства, главное дело сделала: оно поселило во всех отвращение от моих героев и их ничтожности; она разнесла некоторую, мне нужную тоску и собственное наше неудовольствие от нас самих" (Четыре письма..., 698).
   "Пугающее отсутствие света" должно было окончиться вместе с внутренним перерождением автора и его персонажей - "слепков духовного мира"(А.Терц) в следующих томах "Мертвых душ". "...Объяснится так же и то, почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам, хотя сколько-нибудь, на них походить; пока не добудешь постоянством и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, - мертвечина будет всё, что не напишет перо твоё и, как земля от неба, будет далеко от правды" (там же, 699).
   Гоголь верил, что его читатель, наблюдая преображение, не сможет остаться в стороне и необходимо будет вовлечен в его процесс. Это фантастическое предположение фантастично, однако не смешно. гоголь не смог "преобразить" своих "чичиковых" и "коробочек", не смог закончить труд своей жизни, а если бы смог?...
   И все-таки не смог. "Второй том "Мертвых душ", несмотря на благоприобретённую пользу душе и знание ясных, как день, путей и дорог к прекрасному, всё равно не желал писаться и простирался впереди необоримым пепелищем. Душа, набравшись добра и избавившись от природных пороков, предстала в отвратительном образе всеобщего понукателя, проказливого тирана и жалкого старика, метящего в Святители на радость хвостатому брату. Прочное дело жизни зияло открытой могилой. И даже изданный первый том поэмы, не получая баланса в обещанном продолжении, казался, если смотреть на него в свете логики Гоголя, собранием миазмов, от которых автор избавился, спасая душу, с тем, чтобы заразить ими доверчивых соотечественников. Он и сам уже вопил апокалипсическою трубою о подымающихся отовсюду страшилищах, чьи семена он рассеял по всей России. То "Мертвые души" первого тома давали знать о себе, начиненные до отказа его греховными нечистотами - Чичиковым, Ноздревым, Коробочкой, Собакевичем..." (Терц,1992,126).
   В чем причины неудачи, постигшей творца "Мертвых душ"? Психоанализ объяснил бы её следующим образом. В результате интроспекции внутреннему взору писателя открываются вместилища бессознательного, и, прежде всего, личного бессознательного. Личное же бессознательное может быть охарактеризовано как "негатив" (в понимании, близком к фотографическому) личности. Асоциальные, "греховные" влечения (к инцесту, к власти, к смерти (мертвому), к различным формам инфантильной сексуальности, садомазохистические тенденции и др.) живо предстают взгляду писателя или в виде эмоционально-заряженных детских воспоминаний, или в виде не менее эмоционально-заряженных символических картин-фантазий, героем которых явно или замаскированно является сам писатель. Видя их социальную  неприемлемость и не понимая причин, их породивших (а они большей частью восходят к сформированным в детстве комплексам... У Гоголя, кроме ярко выраженного Эдипова комплекса и комплекса кастрации, мы найдем комплекс власти, комплекс неполноценности, комплекс Каина и комплекс Квазимодо), художник, в нашем случае Гоголь, склонен воспринимать их как органические пороки, присущие греховной человеческой природе, преодоление которых является условием "дороги к Богу". Убеждение, в целом, верное, однако метод, к которому прибег Гоголь для преодоления своих пороков,- их проекцию на героев "Мертвых душ", - не из лучших. Проекция в психоанализе - один из механизмов защиты, временно снимающих напряжение бессознательных инстинктов, но не устанавливающих первопричину психического конфликта и , поэтому, препятствующих духовному росту личности (т.е. тому же преодолению пороков). Адекватным разрешением возникающей психологической проблемы является непосредственное обращение к прототипической ситуации, породившей её (об этом см. Фейдимен, Фрейгер,1991,37). В нашем же случае, "проекция" загодя предрешала неуспех предприятия Гоголя: во втором томе "Мертвых душ" изображение ползет вширь, множатся личины, разнообразятся характеры, "но Чичиков продолжает высовывать лишь "нюхательную часть тела", которую в профиль приняли за наполеоновский нос" (Белый, 1934,24).
   ХХ век разрушил прекрасную иллюзию о нравственной чистоте человека. Как заметил один латиноамериканский поэт,"если бы человек был добрым, его доброта не стоила бы ему ничего" (Поркья,1990,544).



                4. Инфантильность.


   В сороковых годах, будучи уже автором первого тома "Мертвых душ", Гоголь как-то в письме признался, что временами чувствует себя ещё ребенком. Это случайно оброненное признание не привлекло бы нашего внимания, если бы не подтверждало одно важное положение психоанализа, согласно которому люди, находящиеся под значительным воздействием бессознательного, зачастую регрессируют на более раннюю ступень психического развития, возвращаясь к способам реагирования и проявляя инфантильные интересы, характерные для раннего детства (прегенитальной психосексуальной стадии, которая включает в себя две фазы: оральную и анальную). Мы, опять же, не станем здесь детализировать изложение фрейдистской концепции психосексуального развития ребенка, а примем вводимые понятия как данное.
   "Каждый когда-то был ребенком и навсегда сохранил в душе детские формы реагирования". "Любой человек был раньше моложе, чем сейчас, поэтому он несет в себе впечатления прежних лет, которые при определенных условиях могут активизироваться"(Берн,1992,17). "Ребенок" - это определенные состояния Я, репрезентирующие в человеческой психике личное бессознательное. "Ребенок" - подчинен аффекту, нечувствителен к противоречию, порывист и эмоционален (Херсонский,1991,369). Интуитивное, творческое, импульсивное начало в нас - от существующего в нас Ребенка. У психически нормальных людей (не в клиническом смысле) состояние Ребенка уравновешивается состояниями Взрослого (Я) и Родителя (сверх-Я). У людей же с повышенной способностью к интроспекции (открыванию "шлюзов" бессознательного), к которым мы относим и Гоголя, состояние Ребенка гипертрофировано, что находит самые разнообразные выражения как в творчестве, так и в обыденной жизни.
   Многие странности и причуды (см. гл. 1 и 2) Гоголя, ставившие в тупик современников, можно вполне удовлетворительно объяснить регрессией в детство.
      М.М.Зощенко, наш замечательный сатирик, к концу своей жизни серьезно увлекся психоанализом и даже создал собственную психоаналитическую концепцию, более того, он принимал и лечил пациентов! Нельзя не восхититься мужеством этого человека, "имевшего наглость" заниматься психоанализом в годы, когда само это слово было под запретом, а психоаналитическая терапия грозила жесточайшими репрессиями!  Плодом психоаналитических размышлений стала повесть-исследование "Перед восходом солнца"(1943). Главная мысль теории Зощенко заключалась в предположении, что каждый человек, у которого мы можем наблюдать какие-нибудь психические отклонения от нормы, перенес в раннем детстве тяжелую психическую травму, и она, не будучи осознанной, во многом определяет деятельность уже взрослого индивида и способна объяснить его "странности".
   Зощенко подверг анализу личности нескольких общеизвестных людей, и среди них - Гоголя. Цепь умозаключений исследователя вполне логична, но, по нашему мнению, недостаточна. Вкратце проследим её, затем выскажем свои замечания.
   Зощенко заинтересовали "золотушные припадки" Гоголя, которые вовсе не были "золотушными", а имели под собой психологическую почву. Они начались у Никоши в возрасте 5-6 лет и "затем стали повторяться и в юности, и в зрелые годы... при этом его охватывала такая тоска, что однажды он воскликнул: "Повеситься или утонуть казалось мне как бы похожим на какое-то лекарство и облегчение"(Зощенко,1987,380). Судя по всему, припадки не являлись признаками какого-либо органического заболевания. К тому же, бывали периоды, когда многолетняя болезнь внезапно исчезала. Всё это заставила Зощенко предположить у гоголя младенческую психическую травму. Он предпринял анализ "странностей" Гоголя. "Основной его странностью можно считать его отношение к женщине"(там же,382). Он их избегал, боялся "и, вероятно, не знал их. Хотя и понимал, что столь длительное воздержание не может не отражаться на его здоровье. Гоголь писал о К.Аксакове: "Если человек, достигнув 30 лет, не женится, то он становится болен". Несомненно, эти слова Гоголь относил и к самому себе. Тем не менее, он не изменил своей жизни" (там же,383). Откуда же этот непонятный страх перед женщиной? "Этот страх мог возникнуть только в младенческом состоянии. ибо только младенческий возраст мог создать страх, до такой степени лишенный логики" (там же). Но единственное жизненно значимое существо женского пола для ребенка - это его мать. Следовательно, во взаимоотношениях Гоголя и его матери существовали проблемы. "Разве так обстоит дело у Гоголя? Да, именно так. Отношение его к матери было в высшей степени противоречивым и странным. Его "почтительная сыновья любовь" к матери уживалась с нежеланием её видеть... Гоголь любил свою мать на расстоянии всячески избегал встречи. И в этом он дошел до того, что свои письма к ней, посылаемые из Москвы, он не раз помечал заграничными городами - Веной, Триестом" (там же,384). "По-видимому, мать,- заключает Зощенко,- была невольной виновницей младенческого конфликта" (там же,386). Но в этом случае всё, что связано у ребенка с образом матери,- еда, постель, дом, - должно было сопровождаться у Гоголя "причудами и странностями". Так оно и было!
   "Гоголь "священнодействовал" за обедом... В своих письмах к Данилевскому Гоголь называл ресторан "храмом" и даже "храмом жертвы".  М.Погодин пишет о том, как некто Бруни, говоря о Гоголе, воскликнул: "Да мы нарочно иногда ходили смотреть на Гоголя за обедом, чтобы возбуждать в себе аппетит, - он ест за четверых". П.Анненков пишет: "Получив тарелку по своему вкусу, Гоголь приступил к ней с необычайной алчностью, наклоняясь так, что длинные волосы его упали на самое блюдо, и поглощая ложку за ложкой со страстью и быстротой". При этом необыкновенном пристрастии Гоголь подчас жаловался на отсутствие аппетита, на несварение желудка, на всякого рода недомогания. Однако в основном это преувеличенное и торжественное отношение к еде оставалось. Но всякий раз, приступая к еде, Гоголь капризничал, нервничал, а иногда и сердился. Ещё у Анненкова: "Гоголь поразил меня, однако, капризным, взыскательным отношением с прислужником. Раза два он менял блюдо с рисом, находя его то переваренным, то недоваренным". Ф.И.Иордан пишет: "Спросив какое-нибудь блюдо, Гоголь едва, бывало, дотронется до него, как уже зовет полового и требует переменить кушание по два, по три раза, так что половой трактира почти бросал ему блюдо, говоря: "Синьор Николо, лучше не ходите к нам обедать, на вас никто не может угодить".
   Как бы младенческие инфантильные сцены разыгрываются перед едой. Какое-то необыкновенное волнение присутствует перед этим торжественным процессом"(там же,388). Ко всему сказанному, не следует забывать, как умер Гоголь - он заморил себя голодом.
   "Многие из биографов и мемуаристов заметили странное отношение Гоголя к кровати. На кровать он почти не ложился, хотя кровать и стояла в комнате. И даже на диван он не всегда ложился. Он предпочитал дремать, сидя в кресле.
   Анненков "сокрушался и тревожился", видя "такую причуду" Гоголя. Анненков так описывает ночи, проведенные с Гоголем: "Гоголь часто, а к концу все чаще и чаще, приходил в мою комнату, садился на узенький плетеный диван из соломы, опускал голову на руку и дремал долго после того, как я уже был в постели и тушил свечу. Затем он переходил он к себе на цыпочках и так же точно усаживался на своём собственном диванчике и сидел вплоть до света..."
   Сам Гоголь объяснял эту свою странность тем, что в его теле происходит какое-то "замирание", когда он ложится на кровать, и. кроме того, он "боится обморока".
   Далее Анненков сообщает: "Со светом Гоголь взбивал и разметывал свою постель для того, чтоб служанка, прибиравшая комнаты, не могла иметь подозрения о капризе своего жильца".
   Оказывается, помимо инфантильного страха, который испытывал Гоголь, ему нужно было ещё притворяться, что страха нет и нет бегства. Какие младенческие сцены разыгрывались во взрослые годы! И с какой силой они держали Гоголя!(там же,392).
   Наконец, отношение к дому. Гоголь не имел дома и не желал им обзаводиться. Ещё в 1829 году он отказался от своей части родительского имения в пользу матери, Марии Ивановны Гоголь. Он относился к тому роду людей, которых называют "вечными странниками". Непонятная сила толкала его каждый раз сниматься с места. "Дрезден, Бадгастейн, Зальцбург, Мюнхен, Венеция, Флоренция, Рим и опять Флоренция, Мантуя, Верона, Иннсбрук, Зальцсбург, Карлсбад, Прага, Греффенберг, Берлин, Бадгастейн, Прага. Зальцбург, Венеция, Болонья, Флоренция, Рим, Ницца, Париж, Франкфурт, Дрезден - и все сначала; этот перечень с повторяющимися названиями знаменитых туристких городов не похож на маршрут человека, который хочет поправить здоровье или собирает гостиничные наклейки - это намеченный пунктиром порочный круг без всякого географического смысла" (Набоков, 1989,606). "Дорога - единственное моё лекарство - оказала и на этот раз своё действие..."- писал Гоголь в 1837 году.  "Ещё бы, дорога уводила его от опасностей. Неосознанный страх покидал его. Вот что служило исцелением... Но это было временным исцелением. Та же дорога вновь вела его к женщинам, к еде, к дому...
   Вот поразительный пример замечательного ума, находящегося под властью бессознательных представлений",- так заканчивает Зощенко свой психоанализ Гоголя (Зощенко, 1987,393).
   Не правда ли, ярко и убедительно? Но в чем сумел убедить нас Зощенко? - Прежде всего в том, что, зачастую, поступки Гоголя были в высшей степени инфантильны, и их удовлетворительно не объяснить ничем иным. В то же время, следует заметить, вряд ли правомерно все сводить к единственной психической травме, перенесенной Гоголем в детстве.  Зачем обеднять богатейший мир бессознательного? Гоголь, находясь под его властью, был окружен образами, символами, воспоминаниями, имеющими истоки в раннем детстве, нередко - разные истоки. В детстве - не только травмы. В нем каждое событие - откровение, не сравнимое по силе ощущений и богатству красок ни с чем, происходящим позже с человеком. Поэтому детское происшествие - это своеобразный прообраз, к которому по мере взросления наслаиваются подобные бледным фантомам соответствующие прообразу события, образуя длинные парадигматические ряды определенного образа. "Предательство" матери, которая отняла ребенка от груди и уделяет ему меньше внимания, потому что родила ему маленького братика, создает у ребенка стойкий образ "неверной женщины", которая может в любой момень покинуть и предать и которой нельзя верить. Отец, несправедливо наказывающий ребенка (а ведь ребенок чувствует себя в полной зависимости от отца), немало способствует тому, что повзрослевший ребенок будет униженно склоняться перед авторитетом, хотя бы тот был неправ. И обратное, если мать не даст ребенку почувствовать своего "предательства", а отец будет суров, но справедлив, то у ребенка сформируются совсем другие парадигматические образы, и поведение будет соответствующим.
   Здесь следует повторить и подчеркнуть, что власть "ребенка" у разных людей проявляется в разной степени и зависит от тесноты "контакта" с бессознательным. У Гоголя он был тесен, как мало у кого.
   Следы "ребенка" обнаруживаются на каждом шагу не только в поведении Гоголя, но и, конечно, в его творчестве. Сам способ подачи изображаемого в его произведениях, если задуматься, весьма и весьма инфантилен. На это обратил внимание проф.Ермаков:"Для того, чтобы почувствовать себя сильнее, ребенок копирует и дразнит, смеётся над старшими, отыскивает слабые, смешные стороны и особенно тогда, когда эти слабые смешные стороны существуют и без того... Ребенок копирует взрослых, чтобы чувствовать себя как они, смеётся над ними для того, чтобы чувствовать себя больше их" (Ермаков,1923,13). Не мене инфантильна ещё одна особенность творчества Гоголя, о которой говорят почти все исследователи. Речь идет о всепобеждающем и иногда попросту неуместном гиперболизме. А.Белый: "Сквозь все произведения Гоголя проходят два гиперболических кряжа - один со знаком плюс, другой со знаком минус. Если он говорит о галушках, то о таких, которых ещё никто не едал... Казаки все, что ни есть, хватаются за шапки" (Белый,1990,96). "Если бы мы пожелали определить основную черту души Гоголя, которая господствует и в его творчестве, и в его жизни, - мы должны были бы назвать его стремление к преувеличению, к гиперболе... Для Гоголя нет ничего среднего, обыкновенного... Все создания Гоголя - это мир его грезы, где все разрасталось до размеров неимоверных, где все являлось в преувеличенном виде или чудовищно ужасного, или ослепительно прекрасного" (Брюсов,1987,125). Слово З.Фрейду: "Всё большое, обильное, чрезмерное и преувеличенное в сновидении (худ.произведении) носит несомненно характер детства. У ребенка нет более горячего желания, нежели как стать взрослым и прежде всего получать столько, сколько получают взрослые; ребёнка трудно удовлетворить: он постоянно требует удовлетворения того, что ему понравилось или было вкусно. Быть умеренным, скромным он научается лишь благодара воспитанию" (Фрейд,1991,173).
   Отметим ещё две инфантильные черты писательства Гоголя. Об одной из них - особенном отношении к еде - мы уже говорили в связи со "странностями" Гоголя. Творчество писателя тоже отмечено, и очень отчетливо, этой поразительной страстью. "Посмактыванье", "почмокиванье" и даже легкое стенание от полноты чувств раздаются едва ли не с каждой дюжины страниц Гоголя. Другая инфантильная черта - так назваемая "копролалия" - "влечение к грязной брани, частое употребление выражений, связанных с функцией кишечника" (Херсонский,1991,342),- также в высшей степени характерная черта Гоголя. Мы не станем останавливаться на ней, а интересующимся этим вопросом можем предложить обратиться к обширному материалу, собранному в книге проф.Ермакова (1923), или почитать переписку Гоголя с Данилевским, Прокоповичем, Жуковским в академическом собрании сочинений. Приведем лишь одно показательное свидетельство современника Гоголя, князя Урусова: "Любимый род его рассказов в то время были скабрезные анекдоты, причем рассказы эти отличались не столько эротической чувствительностью, сколько комизмом во вкусе Рабле. Это было малороссийское сало, посыпанное крупною аристофановскою солью" (Вересаев,1990,197).
   Психоанализ утверждает, что наличие у индивида этих двух вышеуказанных черт сигнализирует о его регрессии (регрессии его либидо) на анально-садистическую стадию психосексуального развития (2-4 года) (См.:Фрейд,1989,159).
   Итак, мы пришли к выводу, что одной из существенных инперсональных особенностей творчества Гоголя являлась инфантильность.


                5. Автобиографичность.


   Автобиографичность произведений Гоголя мы покажем на примере частного случая, ибо полное исследование биографического уровня, хотя бы и поверхностное, заставило бы на с увеличить объем работы на добрую треть.
   С равным успехом мы могли бы заняться фигурами "отца", "матери", "друзей" Гоголя, однако мы решили остановиться на теме, которую, кажется, никто ещё не рассматривал всерьез: "Дети в творчестве Гоголя".
   Внимательные читатели Гоголя, быть может, заметили, что в его произведениях: то в одном, то в другом, являются бледные образы юных существ, до странного похожие друг на друга. Казалось бы, Гоголю не должно бы составить труда разнообразить свои детские персонажи... Может, Гоголь не придавал им значения, так как в ткани повествования (его зрелых вещей) они занимали лишь третьестепенную роль? Не знаем... Но попробуем это выяснить.
   Первыми литературными опытами Гоголя принято считать не дошедшие до нас стихотворную балладу "Две рыбки" и повесть "Братья Твердиславичи". В первом, по воспоминаниям Н.Прокоповича, "под двумя рыбками Гоголь изобразил судьбу свою и своего умершего брата, - очень трогательно, сколько припоминает Прокопович своё тогдашнее впечатление" (Николай М.1856,1,52). Во втором, как мы видим по названию, тоже обыгрывается мотив "братьев", что вполне объяснимо, если вспомнить, как тяжело переживал Гоголь недавнюю трагическую гибель своего брата (см.: гл.1,3).
   В "Вечере накануне Ивана Купала"  шестилетнее невинное дитя, брат Пидорки Ивась становится жертвой демонических сил, погибая от рук возлюбленного своей сестры Петруся. Обратим внимание, что незадолго до этого он спасает убийцу от гнева своего отца. Ещё интересный момент. В речи Петруся проскальзывает слово "рыбка" (вспомните "Две рыбки"). Любопытно, что, насколько нам известно, эта метафора у Гоголя больше нигде не встречается.
   "За пана Степана, князя Семиградского, жило два козака: Иван да Петро. Жили они так как брат с братом..."- так начинает свою былину слепой бандурист в "Страшной мести"(72). Что же дальше происходит с братьями? Иван отличается в битве с турками и берет в плен пашу, за что князь сказочно одаривает Ивана. Тот же честно делит всё поровну с Петром, но Пётр затаил черную зависть и в удобный момент сбрасывает брата в бездонную пропасть. Братья встречаются на Страшном Суде, где Пётр получает по заслугам (Страшный Суд, с силой и страстью нарисованный матерью ребенку Гоголю,- интересно, по какому поводу,- глубоко запал ему в душу и преследовал до самой смерти). Что же мы видим? Невинный Иван, как и в "Бисаврюке", погибает от руки Петра, а Пётр, неся кару за это, умирает ужасной смертью. Обратим внимание на то, что Ивана  с б р а с ы в а ю т   в пропасть, и пойдем дальше.
   Читая "Главу из мсторического романа", увидевшую свет в "Арабесках", читатель имеет возможность познакомиться с семейством Павла Глечика: "На полу мальчишка лет четырех колотил огромным подсолнечником по опрокинутому горшку, между тем как другой, годом постарее, душил за горло кота, напевая какую-то песню, которую, наверно, от частого повторения его матери, заучил навеки. Перед большим, окованным сундуком сидела девочка лет одиннадцати, держа на руках грудного ребенка, плакавшего изо всех сил, несмотря на то, что она, желая забавить его, побрякивала огромным замком и стращала малютку вошедшим гостем"(592). Не находим ли мы чего-то знакомого в этих милых детях? Уж не Иван ли этот четырёхлетний карапуз? А пятилетний, так неприятельски обходящийся с котом, уж не Николай ли? В воспоминаниях А.О.Смрновой-Россет приводится рассказ Гоголя о том, как он пятилетним мальчиком, испугавшись кошки, схватил её и утопил в пруду (Смирнова-Россет,1989,452). По другому источнику, Гоголь бросает кошку в колодец (Вересаев,1991,36). Гоголь как-то вечером рассказывал Пушкину, "что самое забавное зрелище, какое ему пришлось видеть, это судорожные скачки кота по раскаленной крыше горящего дома" (Набоков,1989,541).
   Если продолжить ряд сопоставлений, то плачущим ребенком окажется дочь Гоголей Мария, а девочкой, успокаивающей ребенка - сама Мария Ивановна. Мы не станем приводить психоаналитических доводов, они требуют обоснования, но и без этого: "Мать Гоголя производила впечатление очень молодой и годилась как бы в сестры писателю",- вспоминал Аксаков (Ермаков,1923,26); в рассказе девочка - за хозяйку дома и, наконец. зовут её Марусей.
   "Портрет", первая редакция. Вспомним одну из трагических сцен, разыгравшихся в доме художника... "Это было в начале осени; день был прекрасный, солнце сияло каким-то свежим осенним светом; окна наших комнат были отворены; отец мой сидел с достойным священником в мастерской; мы играли с братом в комнате, которая была рядом с нею. Обе эти комнаты были во втором этаже, составлявшем антресоли нашего маленького дома. Дверь в мастерскую была несколько растворена; я как-то нечаянно выглянул в отверстие, увидел, что отец мой придвинулся к священнику, и услышал даже, как он сказал ему: "Наконец я открою всю эту тайну..." Вдруг мгновенный крик заставил меня оборотиться: брата моего не было. Я подошел к окну и - Боже! я никогда не могу забыть этого происшествия: на мостовой лежал облитый кровью труп моего брата. Играя, он, верно (Гоголь будто оправдывается - В.С.), как-нибудь неосторожно перегнулся (как неубедительно! - В.С.) через окошко и упал. без сомнения, головою вниз, потому что она была размозжена (ср.мотив "падения" в "Страшной мести"- В.С.). Я никогда не позабуду этого ужасного случая (...) После этого отец отдал меня в корпус, где я провел все время своего воспитания"(Гоголь,1990,125).
   Весьма вероятно, что перед нами реальная сцена трагической гибели младшего брата Гоголя - Ивана. Это произошло действительно в начале осени, когда мальчики находились дома на летних вакациях. В "Портрете" чуть дальше Гоголь упоминает, что рассказчик расстался с отцом десятилетним. Да, Николаю было тогда десять лет, а Ивану - девять... И так же, как рассказчика отец высылает из дома, так и Гоголя немедленно отправили в гимназию...
   Но что действительно произошло в комнате, и произошло ли это так же как в повести - нам, вероятно, не узнать никогда. И, наверное, не только для того, чтобы поубавить мистики, как считает большинство исследователей Гоголя, он позже переделал "Портрет", убрав из него эту сцену.
   После "Портрета" в творчестве Гоголя дети встречаются ещё трижды, а вместе с ними - и братья Гоголи, вернее - их тени. Совершенно очевидно, что перенесенное Гоголем в детстве сильное душевное потрясение (и не одно оно), преследовало его всю жизнь, и начинаешь верить ему, когда он пишет, что не выдумывал кошмаров, кошмары эти давили его собственную душу: "что было в душе, то из неё и вышло".
   Но вернемся к "нашим" детям. В "Ревизоре" попечитель богоугодных заведений Земляника является на поклон к Хлестакову. В конце визита Хлестаков, видно, исполняя каприз автора, неожиданно спрашивает Землянику, есть ли у того дети и как их зовут. Надворный советник с готовностью докладывает, что есть, а зовут их "Николай, Иван, Елизавета, Мария и Перепетуя"(279). Исключая последенее, не правда ли, знакомые имена? И даже расположены почти в хронологической последовательности.
   "Мёртвые души",1-ый том. В.Каллаш, Биограф Гоголя, пишет, что "Василий Афанасьевич, отец писателя, был плохим хозяином, мнительным, болезненно-раздражительным; писал в стихах не только письма, но и прошения - в нем немало черт, родственных Манилову" (Ермаков,1923,14).
   Манилов - единственный помещик в 1 томе "Мертвых душ", у которого мы знакомимся с его детьми. Это небезызвестные Фемистоклюс и Алкид. "Какие миленькие дети!"- сказал Чичиков, посмотрев на них: "А который год?" "Старшему восьмой, а меньшому только вчера минуло шесть",- сказала Манилова (как и везде, разница в возрасте братьев - год, - В.С.) (...) "О, вы ещё не знаете его! (старшего сына - В.С.), - отвечал Манилов, у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь встретит: букашку, козявку, так уж у него глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части..." Добавим лишь, что отец действительно хотел видеть Николая дипломатом (В.Авенариус, "Гоголь-гимназист").
   Наконец, второй том "Мертвых душ". Чичиков по ошибке попадает к помещику Петуху. Тот представляет ему своих сыновей: "Сыны мои, гимназисты, приехали на праздники... Николаша, ты побудь с гостем; а ты, Алексаша, ступай за мною". Сказав это, хозяин исчезнул. Чичиков занялся с Николашей. Николаша, кажется, был будущий человек-дрянцо. Он рассказал с первых же разов Чичикову, что в губернской гимназии нет никакой выгоды учиться; что они с братом хотят ехать в Петербург, потому что провинция не стоит того, чтобы в ней жить..."(479).
   Вряд ли нужны комментарии... Разве что послесловие. Младший брат "исчезнул" вслед за отцом, а Николаша остался наедине с Чичиковым.